Марсовые кричали: «Земля!»
Упадали на планшир росы,
бригантина несла топселя
в свежеутренней солнечной россыпи.

И качнулись уныло матросы,
отрезвев от унылой земли;
бледнолицые, статные россы
обводили глазами залив.

Их,приплывших из сказки детской,
укусил Революции зверь –
на гротмачте качались гротескно
большевик, меньшевик и эсер.
*
Над изумлёнными базарами
махал Махно клинком заржавленным,
и за кобылами поджарыми
бежал в поту цыплёнок жареный.
 
ВСЕВОБУЧ
На душу каждую придётся по удушью.

Нас всеоружье привело
принять мучительную схиму:
лицо отшельником ушло
в противогаз Осовяхима.

Эй, горожанин! Видишь в тумане:
шагают Пети, шагают Вани.
Сова отрастила хобот слона,
в спину толкает родная страна.
Может, у ангелов лица эти?
Может, только у дяди Пети?
Может, только у дяди Вани?
Эй, горожанин! Слышишь в тумане:
"Наше прибежище - газоубежище…"
Встали все разом
в противогазах.
Газы!
1961
*
Снегурочка, снегурочка
танцует у ёлки,
на лоб сползла вспотевшая
тифозная чёлка;
на ногах - кандалы,
на руках - верёвки,
а на белой груди –
синь татуировки.
 
КУМАЧОВЩИНА

Соболезную лезвию,
уважаю власть:
упоительно вежливо
кровь пролилась.
Возле влажных костей
дрогнул «друг детей»
и на лестнице догм
удержаться не смог.
Но из догм соткали ритмы мы,
кумачовых углов пауки.
Ходят парки по парку бритвами
нити жизни секут в куски.
В коммунальной квартире в полземли
не во что колотиться лбом,
только солнце по небу ползает
насосавшимся кровью клопом.
Не живите тут, люди! Бросьте!
К вам вселился недобрый гном.
На прокрустовом хрустнули кости
предрассветным кошмарным сном.
На Руси ни секиры, ни плахи,
только дрогнули органы в «органах»;
и намокли пурпурные флаги,
и запутались спутники в бородах.
 
КРАСНЫЙ ХОД

Стелился взор шеренги первой
ковром партийных измышлений,
грозился виселичной вервью,
мытарством тайных умерщвлений –
второй шеренге приговор,
в затылок третьей – взором мор,
четвёртой не было в помине,
на пятой пялился мундир,
шестёрок шестеро в кабине,
надулся грудью командир.
Крутым бедром качнула стерва –
идёт стальная пионерия
и у подопытной руки
несёт наручников крюки.
 
СТЕНЫ
Сизый валун, Сизифом брошенный,
облепили и катят, не ведая времени.

Стены, голые стены.
Синие, синие вены.
Спины, гулкие спины.
Слышу: стучат машины.
Слышу, как ветер свищет
между жёлтыми пальцами нищих.
Никому не нужные груди,
словно детские побрякушки.
Натыкаются сонные люди
на большие жестяные кружки.
Дайте Красному Кресту и Полумесяцу!
Дайте, Христа ради, сколько можете…
Говорят, что сатана повесился:
с нами жить он был не расположен.
С нами только бледные светила
да забытый колокольный звон.
"Приморили, гады! Приморили…", -
по деревням глушат самогон.
*
Участковый пьяного волочит,
тянет долго, тянет далеко.
Участковый тоже выпить хочет,
быть собакой тоже не легко.

Город спит, налогом заколоченный.
Пёс устало рвётся на цепи.
Пьяный крик на улице: «Все сволочи!..
Умирал ямщик в глухой степи…»

Умирая думал:"Бог поможет…" –
Здравоохранение спасло.
И теперь он по субботам возит
кинопередвижку на село.


ВЕСНА

Весна! Посвистывают розги.
Хрипит дыхание в груди.
В немом остекляневшем мозге
разлились вешние пруды.

Глядит околица глазами,
позеленевшими от грёз;
и по пруду под парусами
плывёт коробка папирос.

Ботинки чавкают по грязи.
Желудок бурно восстаёт.
Седой старик на унитазе
про солнце жаркое поёт.
 
ЖЁЛТАЯ ОСЕНЬ

Остроконечные, шпили столетние
меднокрещёного Господа.
Падают грешные, жёлтобилетные
листья осенние, острые.

Режут сквозняк и прожилки кровавят –
люди проходят, не брезгуют.
Утро. В музеях уж службу правят
культослужители резвые.

Город на данном этапе сподобился
тайн роковых по Владимирской.
Каждая улица только колдобина
автодорожной Владимирки.

Слушал Господь, как у парка у крёстного
сердце стучало под рясой,
как сухожилия тянут берёзки
в жёлтом копчёном мясе.

Звякнул серьгою золотоясною,
пальцем прокуренным, божьим
в жёлтом тумане сурово потряс, но
не испугал прохожих.

Шли они с Волги, Урала и Дона,
пуганы богом новым.
Ты угадай их сермяжную долю
в жёлтом листе кленовом.
 
НОЧЬ

Поклонялась ночь Марксу-Энгельсу,
велелепная, как стихарь.
В колокольне сердца в чугунную рельсу
тарабанил глухой звонарь.
Поклонялась ночь, главной улицей
протолкнула ком слёз.
Молод ты ещё так сутулиться,
черноусый зис-водовоз.
Сорок с лишним святейших отпраздновав дат,
в срок меняя резину истёртую,
ты какую в бочонке привёз наугад
сорок ведер – живую иль мёртвую?
А у нас нету вещих божественных гор,
а без немцев и не было б горя.
Приключился в России торжественный мор
от утопии Томаса Мора.
1964
*
Здесь каждая семья - отец и мать
( ребёнок, женщина, мужчина ).
Пришла народная дружина -
не ведает, кого имать.

Все заперлись и в грязные портьеры
вперили злобные зрачки.
Фурье не вышел там, где руды кирпичи
сплетают чудо-фаланстеры.
*
Я снова возвращаюсь
к первоначальному выкрику.
Я выпалил им
в коммуникационную жуть.
Я заставил их врезать улыбку
в деревянные губы,
когда уносила в зубах пуповину
яга-повивалка.
Кашляли собаки.
Я отбросил форточки ушей,
личико моё налилось кровью,
я весь напрягся в предверии ада.
Случай поверг к моим мягким коленкам
белую хлябь.
Я не раз просыпался в снегу,
отрезвлённый холодной купелью.
Я, осыпанный манной небесной
в огнях фонарей,
распоясанный, бледный,
за грош медный
приступаю с утра
к производству детей.
*
Кто в кровати зарешёчен
в полосатом одеяньи,
сны двугорбые пророчит
на верблюжьем одеяле,
сны апостольских деяний,
сны воскресных подаяний?
Кто? Ответы будят роды
новых сказок и устоев:
бедуины, гунны, готы
гонят к морю домостроев.
И глядит луна косая,
меж горбов идущих тает,
полуликая, босая,
караван не покидает.
Сколько милей!
Сколько мыслей!
Для чего-то нету цены,
где-то головы повисли,
почему-то мы у цели…
Легковерные поэты!
Шлейф кого ещё носить нам?
И на хвост какой кометы
мелкой соли мы насыплем?
 
САБОТАЖ

Как-то утром не заметил –
славный праздник наступил.
Слышу: топот на панели
лакированных сапог.
Сам начальник перегнулся,
в люк настойчиво глядит,
три зарплаты обещает,
окулярами блестит:
«Нам сегодня разрешили
саботировать в строю».
Крикнул снизу:
«Поднимаюсь
в деревянных башмаках».