И.Я. Гурлянд

НА КРЕСТЕ

повесть в стихах

(Париж, 1921)

        ГЛАВА ПЕРВАЯ

Зима... Морозы... Где-то там,
В стране изгнанья и страданий,
Среди тяжелых испытаний,
С женою в ссылке Кон Абрам.
Он – адвокат, еврей. Она –
Дочь генерала боевого,
Петра Зацепы Борового –
Уж больше месяца больна.
Они не венчаны. Так что же?
Пусть что угодно говорят,
По мне, супружеское ложе
Святит любовь, а не обряд.
А, впрочем, мелкая деталь –
Какая нам о том печаль?!

Отец – суровый генерал,
Лицом, привычками – сын Марса,
В боях прославился у Карса,
Еще он что-то штурмом брал.
Весь в орденах и всем знаком.
Вспылит – топочет и бранится,
Но отойдет – угомонится,
Опять хохочет на весь дом.
О, если б знал он, что Лизета,
Его любимое дитя,
Презрев отца и мненье света,
В связи с евреем, не шутя,
На месте он убил бы дочь
И застрелился б в ту же ночь.

Так странны люди. Мы во всем
Рабы поверий и погудок,
И самый пошлый предрассудок
Дороже правды нам. Несем
Мы жертвы тяжкие ему.
Царит над нами беспредельно,
И аппелировать безцельно
К им зараженному уму...
По убежденью генерала,
Еврей – едва ли человек.
Когда-то в Польше он, бывало,
Нагайкой их жестоко сек...
Но дочь была хитрей отца
И тайну скрыла до конца.

Она уехала в Москву.
Какой был шум и сколько горя!
Однажды, с дочерью повздоря,
Старик ей крикнул: «Все порву!
В Москву? На курсы? Стыд и срам!
Не допущу! Пустая мода...
Мои года, мой чин, порода...
Немедля замуж вас отдам...»
И, в самом деле, попытался:
Переговоры, сватовство –
Какой-то камергер болтался,
Его задумал взять в родство.
Лизет стояла на своем,
И уступил старик во всем.

Отцы и дети! Шли века,
От поколенья к поколенью,
А все ж задача, к сожаленью,
От разрешенья далека.
Кому сочувствовать? Отцам?
Но чувство их себялюбиво,
Почти всегда нетерпеливо –
Не по плечу оно юнцам.
Меж тем, птенец не оперился,
Так ненадежен, не окреп,
А уж почти от рук отбился,
И взбаламучен и нелеп...
Во власти домыслов и грез,
Не видит он отцовских слез...

Как эти слезы тяжелы!...
С детьми и горе, и заботы,
Но только в детях смысл работы...
Уроки жизни очень злы...
Все для детей, и мы горды,
Для них себя мы не жалеем...
Еще бы! Мы мечту лелеем
Пожать со временем плоды...
Красив обман надежды ложной,
Но беспощаден перст судьбы!...
Не разобраться в драме сложной,
Как нет бессмысленней борьбы...
Страдают все – виновных нет...
За что? Зачем? Кто даст ответ?!...

Старик по дочери грустил
И звал ее домой обратно,
Пока же деньги аккуратно
Ей высылал и все простил.
Как вдруг письмо... В нем злая весть:
Пришла на почту за посылкой...
Жандармы угрожают ссылкой...
И почерк странный – не прочесть...
Отца безмерно удивленье...
Опять письмо: помочь нельзя...
Присуждена на поселенье...
Здорова... С ней ее друзья...
Старик ударом оглушен –
Он понял: дочери лишен...

Отчасти правда, частью – ложь
В известьях этих заключались.
В Москве немало совещались;
Там знали, что старик был вхож
Ко многим из высоких лиц,
Что, при его связях и службе,
Он мог прибегнуть к старой дружбе
Влиятельных кругов столиц.
Удар был нанесен не прежде,
Чем делу подошел конец,
Чтоб, на друзей. своих в надежде,
Не вздумал хлопотать отец.
Боялись, не узнал бы он,
Как с Лизой тесно связан Кон.

Пора мне Кона дать портрет:
Лицом красив, высок и строен,
В движеньях ровен и спокоен...
Как жаль, что слишком он брюнет!
И портит нижняя губа:
Красна, припухла и отдулась,
Как будто даже повернулась,
Несоразмерна и груба.
Глаза большие, лоб высокий,
Наряден, тщательно побрит,
Слегка насмешлив взгляд глубокий,
Красноречиво говорит,
И плавно, мягко льется речь –
Не трудно девушку увлечь...

Казалось бы, она была
Иного, избранного круга...
Но случай... Школьная подруга
В театре как-то их свела.
Любовь! Никто не виноват:
На небесах недоглядели –
И не прошло одной недели,
В связи был с Лизой адвокат.
Тут, впрочем нечему дивиться:
Уже давно к тому идет,
Что современная девица
Вся в нервном трепете и ждет...
О, приходил бы поскорей!
То не беда, что он – еврей...

И я не склонен осуждать:
Ни развлечений, ни занятья,
Отца отжившие понятья –
В конце концов, чего ей ждать?
Провинциальный высший свет
(А, кстати, так же и столичный),
Бесцветный, вялый и безличный,
Чем он живет и чем согрет?
Росла без матери, сироткой,
Отец – он полон был собой,
Наедине с ворчливой теткой,
Окостеневшей и тупой...
Чем дальше время – тем скучней,
И дом – теснее и мрачней...

Свежа, подвижна и легка,
Как нежный, ровный жемчуг, зубы,
Всегда полуоткрыты губы,
На верхней – усики слегка,
Чуть с рыжиной, чуть вздернут нос,
Глаза заметно близоруки,
Безукоризненныя руки,
Лоб – в рамке вьющихся волос...
Ее тянуло к жизни, к людям,
Хотелось подвигов, борьбы...
Нет, Лизу осуждать не будем –
Она в руках своей судьбы...
Судьба – ошибок наших свод,
Жизнь – аккуратный счетовод...

Глотались жадно горы книг,
Что под рукою, без разбора,
Само собой, – не мало вздора,
И все запоем, сразу, вмиг...
Провинциальных городов
Нам библиотеки знакомы:
Случайно набранные томы,
Журналы кой-каких годов,
Романы дамского изделья
(Их сотни – дряблых и сырых),
Где героиня от безделья
Влюблялась сразу в пятерых
И где вздыхает полубог
У каждой пары дамских ног...

Туть Чехов, Горький, Монтепэн,
Шекспир, Прево и Михайловский,
Мирбо, Шпильгаген и Островский,
А за одно «Арсэн Люпэн»,
Из под полы – Лассаль, Прудон,
В большом секрете – Чернышевский,
Из новых – Гамсун, Пршибышевский,
Нитцшенианцев легион,
И наших модных декадентов
«Сиянья», «Трепеты», «Цветы»,
А специально Для студентов
«Секреты женской красоты»...
Своеобразный ералаш,
Но он не выдуман! Он – наш...

С минуты встречи роковой
Пред Лизой молнией сверкнули
И все в душе перевернули
Призывы к жизйа боевой...
«Самодержавье», «царский гнет»,
«Разбить тяжелые оковы» –
Слова ей не казались новы,
Но крик: «довольно с нас тенет»
Из этих уст, уже любимых,
Ее пушинкой подхватил.
«Вперед за страждущих, гонимых,
Кто жизнь народу посвятил!...»
Вчера спокойна и ровна –
Сегодня вспыхнула она...

В любви – источники чудес,
В любви – особая зараза,
И каждая пустая фраза
Звучит нам голосом небёс...
Что разум! Слабое дитя!
Он все уступит поцелую –
Любое чувство, мысль любую,
Не замечая и шутя...
Что разум! Если сбросим маски,
Мы и несложны и бедны...
Нет доводов умнее ласки,
Так глубоки и так полны...
Потом пусть спорит целый свет –
Мы гордо скажем: «Нет и нет!...»

Но то, что Лизу увлекло,
Свое имело обаянье...
Какое нежное сиянье
И как становится тепло,
Когда поверим хоть на миг
В святую правду человека,
В возможность золотого века,
Во все, что знаем мы из книг...
И на челе венок терновый
Короны царственной пышней...
Путь увлекательный и новый,
Дразнящий блеск живых огней...
И Лиза это поняла,
За мужем всей душой пошла...

И каждый нерв в ней трепетал...
Так стало ей легко и ясно...
Восприняла с порывом, страстно
Ей возвещенный идеал.
И сердце радости полно.
Как если б властью доброй феи,
Любимый муж, его идеи –
Объединилось все в одно...
Пусть это только заблужденье,
Пусть жалко молодость губить –
Возможно ль выше наслажденье
И вместе верить и любить?!...
Расплата – да! Когда-нибудь!...
Теперь же бодро дышит грудь...

Ключем забила жизнь в Москве...
С Абрамом в обществе носились,
К нему с любовью относились –
Божок, несомый во главе...
Собранья тайные кружков,
Знакомство с шумною столицей,
Друзья веселой вереницей –
Пусть временами бестолков
Их день, всегда перегруженный,
Но увлекал водоворот
И этот милый, оживленный,
Беспечный, искренний народ.
Он быстро Лизе стал своим,
И тесно подружилась с ним...

Столица из столиц Москва!...
Нигде нет жизни столь привольной
Так о Москве первопрестольной
Гласит народная молва.
Да и чего там только нет –
Каких затей, какого блеска!
А сколько шума, сколько треска!
Особый мир, особый свет!
Там все особое: манеры,
Понятья, нравы и еда...
Особый вкус: без чувства меры –
Капризно и пестро всегда.
А где так естся расстегай?
Где так охотно пьется чай?!

Москва – столица богачей
И пролетариев безродных,
Столица мыслей благородных
И вызывающих речей.
Отсюда некогда Катков
Метал на либералов громы,
И здесь же славились погромы
Охотнорядских мясников.
Но годы шли, менялись песни,
Умолк московский ретроград,
И молодежь толпой на Пресне.
Шла умирать у барикад.
Катков едва ли ожидал,
Что может быть такой скандал...

Москвы излюбленный герой,
Само собой, – купец московский.
Нам объяснил его Островский.
Но все меняется с порой.
В душе все тот же самодур,
Он внепшостью – английской складки,
И иностранные порядки
Он любит даже чересчур.
Жену он бьет, но втихомолку,
И больше не блюдет постов,
И либеральничать без толку
При всяком случае готов.
Читатель уличных газет,
Он – прогрессист или кадет.

Охотно ходит он в трактир,
Как прежде, съест любую груду,
Но много реже бьет посуду
И не буянит на весь мир.
Бывало, раньше, в склад входя,
Он к образам бежал с поклоном,
Теперь – едва кивнет иконам,
Кой-как жилет перекрестя.
Поняв значение диплома,
Детей он в школы отдает,
Солидный в людях, строгий дома,
Оп только праздниками пьет.
Он ходит в оперу, он – франт,
Он не купец – негоциант...,

Но, он – толпа, он только – фон,
Москвы же истинный властитель,
Ее верховный повелитель,
Ее бесспорный камертон –
Их я особо назову:
Владельцы фабрик и заводов,
Милльоны годовых доходов,
Полсотни семей на Москву.
Один – известный собиратель,
Другой – художник иль поэт,
Тот – музыкант или писатель,
А этот возлюбил балет.
Мысль непростительно резва,
Им все на свете трын-трава.

Прищурясь на людей глядят
С высот отцовских миллионов,
Не достает им только тронов,
Чтоб быть царями за уряд.
Их символ веры – декаданс.
Живут в дворцах. Тут мавританский,
Там – рококо, венецианский,
Иль что-то вроде ренессанс.
Но большей частью неизвестный,
Свой собственный, московский стиль,
Смешной, обидно неуместный...
В глаза Москве пускают пыль...
А как живут в своих дворцах?
Тоска и мрак во всех сердцах...

Один на горничной женат,
Другой опутан итальянкой,
А тот разводится с цыганкой
(Уж нанят лучший адвокат).
Иной вступил в четвертый брак,
Иная в третий раз в разводе,
И в этом странном хороводе
Не разобраться нам никак.
Случалось, точно в мелодраме,
Что после разных передряг
Вновь возвращался к прежней даме
Угомонившийся Варяг.
Случалось – прежняя жена
На двух останется одна...

Их деды, бабки и отцы
Давали деньги на больницы,
На украшение столицы,
И даже лютые скупцы,
Кто строил школы, а кто – храм.
А сколько выстроили клиник!
Но современный Крез, он – циник.
«Опять в карман профессорам?!...
Ну, нет!» – кричит. – «Стара система!
Да и деньга не дешева...»
И строить виллу «Хризантема» –
Пусть удивляется Москва!...
Иль вдруг отвалит капитал
На спиритический журнал...

На смену бар они пришли.
Москва была когда-то барской,
Преемницей Москвы боярской,
Хозяйки строгой всей земли.
В балах, банкетах и пирах,
Жизнь протекала в эмпиреях,
В таких изысканных затеях,
Что раззорились в пух и прах.
И обедневшее дворянство
Забилось скромно в уголки.
От прежнего осталось чванство
Да кое-где особняки.
А в это время рос купец,
Пока не вырос, наконец...

Он вырос дерзок и хитер,
Он дрессирован на свободе,
Тщеславен, мелок по природе,
Напыщен, как плохой актер.
Князья и графы – betes noires
Для этих грубых, омраченных,
Своим богатством развращенных,
В душе – мещан, по виду – бар.
Отсюда – вечные гримасы
И раздраженье, и протест...
Хотя для улучшенья расы
К дворянству шлют искать невест.
И каждый очень был не прочь
За князя выдать свою дочь...

Как углубилась в краткий срок
Их роль в общественном движеньи!
Себя считая в небреженьи,
Хотели власти дать урок.
И было всё: радикализм,
Оппозиционные банкеты,
С профессорами комитеты,
Смешно, но факт: социализм!
Как хлопотали, как старались!
Глядели в рот говорунам,
В программах плохо разбирались,
Но доверяли сладким снам!...
Миллионер – социалист!...
О, черт, ты, право, юморист!...

Хотел бы знать я, как теперь
Им революция по нраву?
Вполне естественно, по праву
Их первых стал душить тот зверь,
Что ими вызван был из тьмы.
Мне незнакомо чувство мести,
Во должен им сказать по чести –
Недальновидные умы!
Уж министерские портфели
Спускались плавно к ним с небес,
Но наглядеться не успели,
Как сон пленительный исчез.
Что значит без толку идти
По столь опасному пути!...

Но есть еще Москва. Она
В кривых Арбата закоулках,
На Поварской и в переулках,
Ея вся Бронная полна.
Там знал я целые дома
И даже целые кварталы –
Квартиры тесны, бедны, малы,
Но в каждой – залежи ума,
Интеллигентности и знаний...
Не очень, правда, это впрок,
Но наших русских дарований
Таков уж неизбывный рок:
Что нам практический разсчет!
Нас мир идей к себе влечет...

Они, как дети! В большинстве
Их жизнь текла среди исканий,
Средь страстных, гордых нареканий –
Едва ли ценных в существе.
Как много гнева и огня,
Какие замыслы и планы –
Не люди, думаешь – титаны,
Вглядитесь ближе – болтовня...
Борьбу ведя за обновленье,
Готовя массы для реформ –
Что дали нам? Обожествленье
И новых слов, и новых форм...
В конце концов, корабль их плыл
И без руля, и без ветрил...

Средь них не мало докторов,
Полки статистиков, доцентов
Учителей и ассистентов,
Десятка два профессоров,
Но основной герой кружка –
Юрист без практики. Идеен,
Красноречив, самонадеян,
Всеведущ, судит с кондачка,
Неутомим, криклив и боек,
Известен резвостью пера,
По существу едва ли стоек,
Но мастер спорить до утра.
И был бы очень мил, когда б
К спиртным напиткам не был слаб.

Девиц и дам жужжащий рой,
Без исключенья некрасивых.,
Пустых, до глупости спесивых –
Бежать от них готов порой...
На всех собраньях, вечерах
Бурлят, шумят... А в комитетах,
В комисьях, секциях, советах?
Везде за совесть, не за страх...
Оне – общественное мненье
И репутации творцы.
Им знак подай – в одно мгновенье
Разносят весть во все концы...
И гулом по Москве идет –
Как снежный ком, молва растет...

Ио я отвлекся. Мой герой –
К нему вернуться я обязан–
Он с либералами не связан,
Иною занят он игрой.
Москва мечтаний, пышных слов
И беспредметных устремлений –
В глазах новейших поколений
Давно ей приговор готов:
То – мост к отжившему режиму,
Все тот же буржуазный спрут,
Пути к дальнейшему нажиму
На право и свободный труд.
И, протестуя, молодежь
Кричала громко: «Ложь и ложь!...»

Шла молодежь своим путем,
Не только с ними не сближаясь,
Но против них вооружаясь
И обвиняя их во всем.
Шли на призыв иных вождей,
Иные замыслы лелея,
Разрыва с прошлым не жалея,
В кругу болезненных идей.
И сколько гнева, сколько злобы!
А сколько крови? Без конца...
Уже ничто не помогло бы
Смягчить те юные сердца...
Не даром Русь ты прозвана:
Многострадальная страна!...

В числе вождей и наш герой.
На вид незлобив, даже нежен,
В душе порывист и мятежен,
Суров всегда, жесток порой.
Он со студенческих времен
Известен был, как агитатор,
И выделялся, как оратор,
Находчив, резок и умен.
Бывало, сиживал в Бутырках –
Всегда кончалось пустяком,
Год прожил с дядюшкой в Ахтырках,
И все же получил диплом,
Приятен всем и всюду свой,
Любим подпольною Москвой.

Абрам держал себя умно,
Настолько тонко, осторожно,
Что власти было невозможно
К нему придраться. Но давно,
Где политический процесс,
Там он защитник. Речью меткой,
И содержательной, и едкой,
Он достигал подчас чудес.
Всегда с особенным стараньем
Подчеркивал, что только мог,
И суд кончался оправданьем
Иль не был приговор так строг.
Разъезды, партия, дела –
В работе жизнь его текла.

Оставшись рано сиротой,
Он получил большие средства,
Когда встуишл в права наследства,
Широко, просто, с теплотой
Помог друзьям, кто победней.
Потом две трети состоянья
На пропаганду и изданья,
Он отдал партии своей.
Был и роман. Не очень сложный:
С одной из маленьких актрис,
Где, вместо чувства, пафос ложный
И в поцелуях ложь кулис.
Вдруг встретил Лизу. Все забыл.
Быть может, в первый раз любил.

Как Лиза счастлива была!
Не раз Абраму повторяла:
«О, сколько лет я потеряла!
Я прозябала, не жила...»
Увы! Случайно в их среду
Один рабочий затесался...
Таким он искренним казался...
Он подготовил им беду.
Для Лизы первые волненья:
Тюрьма, допросы... Но она
Была спокойна. Без сомненья
Отчасти даже полыцена...
Отправлен в ссылку был Абрам,
Конечио, с ним и Лиза там...

Жнзнь – в бесконечной суете,
И наблюдательные взоры,
Что день, то новые узоры
Находят в этой пестроте...
Быть может, я не в меру строг,
Иль недостаточно философ,
Но существует ряд вопросов –
Их никогда понять не мог...
Творцы политики подпольной,
И эти руки все в крови –
Во мне к ним жалости невольной
Гораздо больше, чем любви...
Герои? Я молчу... Но мне
Больней и тягостней вдвойне...

Должно быть, то особый дар!
Пусть утверждают: «За идею!...» –
Однако, даже и злодею
Не мог бы я нанесть удар...
Быть и судьей, и палачом,
Считать себя непогрешимым,
Стоять над трупом недвижимым
С еще дымящимся мечом,
Не тяготиться злодеяньем,
Торжествовать, что враг сражен,
И верить, что таким деяньем
Светильиик истины возжен –
Нет, это все не для меня...
Должно быть, слабонервен я..

А, впрочем, это старый спор.
Вокруг него все дышит страстью,
И к общерусскому несчастью,
Не разрешен он до сих пор.
Он и не будет разрешен:
Кто заражен партийным ядом,
На все глядит особым взглядом
И беспристрастия лишен...
Идеи, лозунги, программы,
Условной правды тяжкий гнет –
Как сложен узел этой драмы!...
Кто объяснит нам? Кто поймет?
Неразберихи русской плод...
Какой несчастный мы народ!...
 

        ГЛАВА ВТОРАЯ

Легко сказать: влюбленным рай,
Легко сказать: любовь – святыня.
Но эта грустная пустыня,
Далекий и суровый край,
Куда попал с женой Абрам,
Ударил их по нервам больно...
Они крепились, но невольно,
Всего сильней по вечерам,
Тоска сжимала грудь, и слезы
Глаза туманили и жгли...
А на дворе метель, морозы,
Сугробы снежные росли...
Казалось нет конца зиме
И этой вечной полутьме...

Селенье в двести с чем-то душ,
Кругом якуты и якутки...
Коротки дни, а ночи жутки...
Какая дичь! какая глушь!...
Вокруг болота и леса...
Мертво... Всё спит в молчаньи строгом...
Земля, отвергнутая Богом,
Тебя забыли небеса...
И день за днем в таком безлюдье,
И знать, что так пройдут года...
Администраторы и судьи,
Как вы жестоки иногда!...
Пусть непреклонен ваш закон –
Не вправе издеваться он!...

 «Страдаешь по моей вине...
Мне тяжело, мой друге! Не скрою!...»
Так говорил Абрам порою,
Склонясь задумчиво к жене.
«Унылый, ненавистный плен,
С его безмолвием тоскливым...
Меня ты сделала счастливым,
А я? Что дал тебе взамен?!...»
Но Лизе странны эти речи,
И утешала, как могла:
 «Твоя! На веки! С первой встречи!
С тобою счастье я нашла...
Бодрись, о, милый! И, поверь,
Еще нежней люблю теперь!...»

Бывали и светлее дни.
Абрам в такие промежутки
Ей говорил с оттенком шутки:
«Зачем тужить?!... Не мы одни...
Нам все же легче, чем другим...
Здесь без сомненья предпочту я,
Чем гнить в казармах Акатуя..
Серьезно, мы судьбу гневим!...
Мы предоставлены друг другу,
Своей любви, своим мечтам,
И, верю, важную услугу
Окажет эта ссылка нам...
Наедине, всегда вдвоем,
Полней любовь свою поймем...»

В два отделения изба –
Ее скосило и пригнуло...
Убогий стол, четыре стула,
С бельем и платьем короба,
К стене широкая кровать,
Где можно, рухлядь кой-какая,
И пышет печь... Жара такая,
Что надо окна открывать,
Точней два крошечных оконца...
Сквозь них едва проходит свет...
А, впрочем, от такого солнца
И в самый полдень света нет...
В печальной, серой полумгле
Клонятся небеса к земле...

В работе Лиза день-денской,
То шьет, то что-то убирает,
То варит кушанье, стирает,
То, перепачкавшись мукой,
Какой-то крендель хочет спечь...
Не очень ей он удается,
Но Лиза шутит и смеется,
Виновной объявляя печь...
Абрам с ней неотлучно рядом.
Пусть и неловок помогать,
Но то окинет нежным взглядом,
А то вдруг схватит целовать...
Когда кто любит и любим,
Судьба бессильна перед ним...

Достав бумаги и чернил,
Что, кстати, лишь казалось просто:
До города верст было до ста –
Абрам в неделю сочинил
Рассказ «Евреи на Литве».
Брался он за перо впервые,
Но все герои, как живые, –
И Лиза в гордом торжестве
За ним признала дар поэта.
Он улыбался, но с тех пор
Не раз писал всю ночь до света,
Войдя в писательский задор.
И сочинил рассказов ряд,
Писал запоем их, подряд...

И каждый день хотя на час,
Абрам – похож па эскимоса,
Жена – в меху по кончик носа,
Шли на прогулку. С ревом мчась,
За ними гнался ветер злой,
То путь внезапно преграждая,
То снежной пылью обдавая,
То острой, топкою иглой
Под мех врываясь, в них вонзался,
Их опрокинуть был готов...
Мороз чувствительней казался...
Брели кой-как, почти без слов,
А под конец – с большим трудом,
И раем представлялся дом...

А все ж бывали вечера,
Когда вдруг делалось тоскливо.
Сидел он грустно, молчаливо,
Не в силах в руки взять пера.
Она работала, но взор
Был устремлен куда-то в дали,
И тихо слезы упадали
На вышиваемый узор.
Вдруг отзвук брошенного слова,
Воспоминанье иль намек,
И оживет беседа снова,
Зажжется снова огонек...
Но в эти почи им страдать –
Обоим хочется рыдать...

Однажды он ей рассказал,
Как рано стал он террористом.
Еще в Одессе, гимназистом,
Он должен был взорвать вокзал.
Кого-то ждали из князей.
Довольно сложно было дело,
Но приступили бодро, смело,
Их было четверо друзей.
Подкоп... Его вели толково,
Без суеты, не торопясь;
Еще немного, и готово,
Но вдруг известье: умер князь...
Увы! взорвался динамит,
Один товарищ был убит...

Студентом в Киеве, проник
Он с пропагандою в казармы,
Шли по пятам его жандармы –
Смешно! он спрятался в ледник,
На льду сидел до темноты...
Потом в Житомирском уезде
Работал на крестьянском съезде –
Уже готовились бунты.
Народ в округе безземельный,
Тут – монастырь, а там – магнат,
И только что процесе земельный
Не в пользу их решил Сенат.
Удачно дело провели:
Со всех концов уезд зажгли...

Приказ от партии: в Москву!
Вот тут, действительно, работа!
Страна как бы ждала чего-то,
То были сны, но на яву...
У всех на памяти тот год:
Война, всеобщее броженье,
Волной аграрное движенье,
И взбудораженный парод...
Душою в каждом предприятьи,
Широко крылья распустил
И стал среди подпольной братьи
Одним из главных воротил...
Не трус, но был неуловим,
Казалось, он неуязвим.

Экспроприации, стрельба,
Попытки общего восстанья,
Взрывались поезда и зданья –
В упор и на смерть шла борьба...
И море крови... В попыхах
Тогда не думали об этом,
Но бунту послужил ответом
Закон о полевых судах...
Абрам воскликнул: «Гибли массой.
Подумай! Гибла молодежь!...
И прикрывалось все гримасой
Патриотизма: Злая ложь...
За эшафотом эшафот, –
То дьявол вел свой хоровод!...»

Ни хвастовства, ни громких фраз
В простом его повествованьи,
И Лиза в трепетном вниманьи
Абрама слушала рассказ.
В ее глазах он – полубог!
Какой характер! Что за сила'...
И без конца его просила
Еще рассказывать... У ног,
К нему прильнув, она сидела,
Не шевелясь, но вся в огне,
В его глазах прочесть хотела,
Что в них таится, там, на дне...
С таким умом, с его душой –
Какой пред нею он большой!...

И только через много дней,
Его рассказ припоминая,
Вдрут вздрогнула... И мысль больная,
Как червь, закопошилась в ней...
Убийства, взрывы... Значит, он,
Вот этой ласковой рукою...
И кровь вокруг лилась рекою...
И слышал он предсмертный стон...
Борцы во имя идеала –
О, Лиза чтила эту рать,
Но под борьбою понимала
Не убивать, а умирать...
Спросить? Боялась, не могла...
И тень ей на душу легла...

В один из зимних вечеров –
Январь почти был на исходе –
Узнав, что топливо в расходе,
Абрам занялся колкой дров.
А вьюга выла, точно зверь,
Стонала, плакала, томила...
И, как нарочно, печь дымила –
Пришлось держать открытой дверь.
Вдруг говор, крики, стук в ворота,
Минута – и полна изба...
«Кого я вижу? Мишу Рота!
Да вас тут целая гурьба!...»
Петров, Измайлов, Бочаров,
Ревекка Пуриц, Комаров.

Откуда? Как? Был прост рассказ:
Послали их в Якутск, но вскоре,
На радость, правда, не на горе,
Послать сюда пришел указ.
Довольны были, что сошлись.
Что болтовни, острот и смеха!
До утра шла у них потеха,
Едва с рассветом разошлись.
Конечно, много приключений,
Пока нашелся всем приют,
Но что до мелких огорчений,
Когда опять все вместе тут...
И быстро завертелся вал,
Что день, то новый карнавал...

Петров – заметно рябоват,
Блондин, с растрепанной бородкой,
Сутуловат, с смешной походкой,
Как щепка худ, подлслеповат,
На лбу упрямо прядь волос,
Костюм обычно в безпорядке,
Не мало птичьего в повадке,
И точно клювом загнут нос.
Товарищ школьный он Абрама,
В кружках известен, как поэт,
Почти закончена им драма:
«Рабочий через двести лет».
Не прочь экспромтом щегольнуть,
Хотя рифмует «кнут» и «гнуть».

Он с Лизой нежен с первых дней,
Ее он рыцарь неизменный,
И окрыленный, вдохновенный,
Он без конца болтает с ней.
Надежный друг и строг к себе,
Аскет в привычках и воззреньях,
Он весь в полемике и преньях,
Весь в политической борьбе.
Его порывисты сужденья,
Он разошелся – буря слов,
Но чуть беда – без рассужденья
Помочь он каждому готов.
А бедняку он от души
Отдаст последние гроши...

Измайлов – тот совсем другой.
Сосредоточен, неприветлив,
Но наблюдателен и сметлив,
Весь сжатый, жилистый, сухой.
Для дела он на все пойдет.
Сказал – достаточно. Так будет.
Что обещает, не забудет,
Исполнив, молча отойдет.
Был под судом. Уже кончалась
Одна из этих жутких драм,
Уж петля в воздухе качалась,
Но отстоял его Абрам.
На вид попович. Безбород,
И некрасив, почти урод.

Петр Бочаров – донской казак.
Он простоват и добрый малый,
Живой, общительный, удалый,
С телячью голову кулак,
По своему, хорош собой:
Вершков четырнадцати росту,
Напоминал Урьель Акосту
Курчавой русой бородой.
Приятно пел, играл на скрипке,
С ним было весело, тепло,
И что-то детское в улыбке
Невольно всех к нему влекло.
В Сибирь вторично возвращен,
Но этим мало он смущен.

О Роте что могу сказать?
Еврейский мальчик воспаленный,
Он за народ свой оскорбленный
Весь мир хотел бы наказать,
Россию, впрочем, больше всех:
Страна презренного холопства,
Где создан культ из юдофобства,
Предмет восторгов и утех.
Убить, взорвать – кого угодно!
Пусть беспощадна будет месть...
Убить из мести – благородно!
Повесят? Что же?! Только – честь!..
И надо было с ним хитрить,
Чтоб как-нибудь его смирить...

Отдельной парой – Комаров
И неразлучная с ним Пуриц.
«Она – породы нервных куриц» –
Так говорил о ней Петров.
Головка на бок, строгий взгляд,
'Глаза – два круга. Вся в волненьи,
Как бы всегда в недоуменьи.
Нескладный, встрепанный наряд,
 Как будто выдалась ключица,
Грудь на весу и как-то вкось...
Задеть Ревекку – горячится,
Кричит, не слушает – хоть брось!
Картавых звуков шумный град,
И жизни, кажется, не рад!...

Опа услужлива, не зла,
Дела партийные – святыня,
И в них, поистине, – твердыня:
Без колебаний на смерть шла.
Но в общежитии – беда!
Порою просто нестерпима:
Капризна, вздорна, нетерпима,
Что называется – зуда...
На Лизу сверху вниз глядела,
Дала ей прозвище: «бисквит»,
И, придираясь то и дело,
Нет-нет, и больно уязвит.
Ей говорила: «вам – пикник,
А нам – страдающий мужик!...»

Ее сожитель – Комаров,
Герой крестьянского движенья.
Почти гигантского сложенья,
Еще крупней, чем Бочаров.
Происхождением мордвин.
Ряд лет учительствовал в школе;
Благодаря железной воле,
Оп кверху выплыл из глубин.
Он стал известен в первой Думе;
Красноречив, настойчив, смел,
Оп даже там, при общем шуме,
Влиянье приобресть сумел.
«Долой попов и богачей!» –
Кричал он в каждой из речей.

Он говорил: «я сам – народ!
Что нам от ваших комбинаций
И хитроумных махинаций?!...
Не надо нам полусвобод!...»
И прибавлял он: «будет час,
Мы все возьмем одним ударом
И, сосчитавшись с вами в старом,
Мы память истребим о вас!...»
Все дерзче, злее раз от раза,
Стал раздражен, неумолим.
Его излюбленная фраза:
«Народный гнев неутолим!...»
И весь дрожит, глаза горят,
И беспощаден этот взгляд!...

Абрам и он – уже давно
Идут различными путями,
Они не могут быть друзьями,
Хоть их евангелье одно.
Абрам – политик, а Мордвин –
Бунтарь, ушкуйник, Стенька Разин,
Взъерошен, дик и несуразен...
Зажечь усадьбу, сжечь овин,
Убить помещика, где можно,
Зарезать или сжечь попа,
Всегда, во всем, неосторожно
Внушать народу, что толпа
Творит и право, и закон –
Всем этим возмущался Кон.

Однажды был оцеплен дом,
Где Комаров вел заседанье,
Уже стучат... То было зданье
В семь этажей. Народ кругом.
Спасенья нет. Он по трубе,
Как по канату вниз спустился,
В какой-то нише притаился
И там, доверившись судьбе,
Прождал до утра. Слышит – снизу
Кричат: «Лови! Держите!... Вор!...»
Он, не колеблясь, по карнизу,
Одним прыжком, через забор...
Разбился, был почти без ног,
Но только так спастись он мог...

А все же нет такой игры,
Где был бы каждый ход удачен:
В конце концов, он был захвачен
Пришлось смириться. С той поры
Гоняли из тюрьмы в тюрьму,
Терпел на каторге лишенья,
Уж недалек был от решенья
Покончить с жизнью. Но ему
Случилось встретиться с Ревеккой.
Он многим был обязан ей.
Он духом пал. Почти калекой
Влачил весь ужас этих дней –
Ее порыв, ее любовь
Его вернули к жизни вновь.

Как за спасение тогда,
За чувство к ней он ухватился;
Теперь он явно тяготился
И резок с ней почти всегда.
«Уйди!» – кричал он ей, сердясь,
И каждый день бывали стычки,
И только силою привычки
Тянулась между ними связь.
Однако, бедная Ревекка
Без колебаний шла за ним.
Ей идеалом человека
Он был. Она гордилась им.
Пусть часто он несправедлив,
Она любила, все простив.

И так, веселье, смех и шум
Царят в убогой деревушке.
Все служит поводом к пирушке –
Уйти от невеселых дум...
Но никуда им не уйти
От бесконечных, старых споров,
От этих вечных разговоров
О лучшем выборе пути.
Петров и Лиза шли совместно,
Отчасти с ними Бочаров,
А против них, сплотившись тесно,
Ревекка, Рот и Комаров.
Абрам лениво шел на спор,
Но если шел, то зло, в упор.

Измайлов точно в стороне.
То молча ходит, то приляжет,
То вдруг рассердится и скажет:
«Что растекаться в болтовне!...»
Петров задорным петухом
Бросался на друзей с налета
И в увлечении полета
Бил их и прозой, и стихом.
Кричит Ревекка неумолчно,
Спешит за нею Миша Рот,
Спешит сердито, нервно, желчно,
Дав спору резкий оборот.
Над всем и всеми бас гудит,
То Комаров свое твердит.

О, эти споры! День за днем
Их начинали с новым рвеньем,
Вели почти с самозабвеньем,
Пылая страстью и огнем...
А для чего? Слова, слова...
Живою мыслью не согреты...
На все к услугам трафареты –
Все та же старая канва.
Для Лизы эти споры внове,
Но тут впервые поняла,
Что впереди – потоки крови
И много горя, много зла...
И точно бы над нею вдруг
Замкнулся страшный, страшный круг.

Раз Комаров, чуть охмелев
(Охотко пил в беседе долгой),
Им рассказал, как он за Волгой
Загнал двух офицеров в хлев
И сжег, соломой обложив.
В деревню, по соседству, рядом,
На усмиренье шли с отрядом...
Один из них был долго жив.
Он все хватался, нет ли сабли,
Кричал: «Попомните меня!...»
Схватили цеп, схватили грабли...
Большая с ним была возня...
Потом, конечно, строгий суд,
Но все свои – не донесут...

 «А то мы вешали попов!...»
И, примостившись поудобней,
Он рассказать хотел подробней.
Вдруг оборвал его Петров:
«Довольно! Слишком... Это срам!
Борьба – тут может все случиться,
Но этим хвастать и кичиться...»
Едва унял его Абрам.
Пирушка кончилась смущеньем.
Измайлов точно не слыхал,
За то Ревекка с возмущеньем
Твердила долго: «Вот нахал!,»
А Комаров, уж полупьян,
Все повторял: «Эх, ты, Баян!...»

Они ушли... Абрам не спит...
Не спит и Лиза... Всполошилась...
И вдруг спросить его решилась...
Его глаза, смущенный вид –
Всё поняла... Сомнений нет!
Не в силах овладеть собою,
Она поникла пред судьбою –
Ее сразил его ответ.
«Один лишь раз!... Но ты напрасно
Себя тревожишь... Я не зверь!...»
Оказал он тихо. – «Так ужасно
Быть палачом... Но мне поверь,
Он по заслугам осужден,
К убийству был я принужден!...»

«Он – юноша... Восторжен, мил,
Его любили... Принят всюду...
Могли ли думать, что Иуду
Злой дух уже давно томил?!...
А он играл двойную роль.
Он предавал нас, был изменник...
Когда потом он стал мой пленник,
Я ощущал и стыд, и боль –
Стыд за себя, за легковерье...
Как мог так обмануться я,
Боль за него: еще преддверье,
Не качал жить, почти дитя...
Он извивался, лгал, дрожал –
И я вонзил в него кинжал...

«Лизок! Террор необходим:
Насилье требует насилья,
И чем настойчивей усилья,
Там мы скорее победим....
Не за себя, а за народ
Мы бьемся, столько поколений!
Без запоздавших сожалений
Должны стремиться мы вперед.
Убить, легко ли?! Но уступки
Диктует власти только страх...
Движенье масс? Надежды хрупки,
Народ задавлен, он – в потьмах.
И не забудь: движенье масс –
То будет невеселый час...»

Он Лизу с нежностью привлек.
«Вопрос поставлен слишком грозно,
Чтоб отступать нам! Да и поздно...
И день победы не далек!...
Жизнь – в ней борьба, но и любовь,
А цель борьбы есть созиданье.
Но устранимо ли страданье,
Когда взрезаем плугом новь?!...
Тебе мы кажемся жестоки –
Ты ошибаешься: мы – суд,
Мы те суровые пророки,
Что в мир благую весть несут...
Наш крест тяжел, наш скорбен путь,
Но вправе ль мы с него свернуть?!...»

Потрясена, к нему припав,
Шептала Лиза: «Жизнь!... Отрада!...
Не убивай! Зачем?! Не надо!...
Ты умный, ты, конечно, прав,
Но ты – большой, ты – больше всех.
Быть может, есть еще дорога...
Я разучилась верить в Бога,
Но убивать – то смертный грех!...»
Они сидят в молчаньи жутком...
Она дрожит... «Пойми!... Прости!...
Нельзя прожить одним рассудком...
У сердца есть свои пути...»
И как росинка на цветке,
Слеза блеснула на щеке...
 

        ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Война!... Не скоро весть дошла
До дальних уголков Сибири.
Дойдя, в знакомой нам квартире
Прием восторженный нашла.
Причин восторга длинный ряд:
Пусть людям угрожают беды,
Тем глубже будут те победы,
Что миру даст пролетарьят.
Война – дитя имперьялизма,
Его заносчивости плод,
Но сломит гнет капитализма
Войной разбуженный народ.
Он все расценит, все поймет,
Все опрокинет, все возьмет...

И то, что создали века,
Падет беспомощно в мгновенье...
Ужасно будет то паденье,
Но мощь народов велика,
И мир прекрасный создадут
Освобожденные народы –
Мир братства, равенства, свободы,
Где царь один – свободный труд!...
Они уж близки, дни восстанья,
Война ведет их за собой...
Осуществятся те мечтанья,
Что кровью политы святой...
Не умирает то зерно,
Что силы действенной полно...

Петров был, как ребенок, рад
И в тот же день на эту тому
Он сочинять засел поэму
«Освобожденный Петроград».
Воспламенился Миша Рот,
Он говорил, не умолкая,
Победу немцам предрекая
И прославляя свой народ.
Он восклицал: «война – злодейство,
Но с нею кончен русский гнет,
И злополучное еврейство
Теперь свободнее вздохнет...
Не мы затеяли игру,
Но нам наверное к добру!...»

Торжествовал и Комаров.
«Теперь пойдет у нас потеха!..» –
Твердил он средь раскатов смеха.
«Не унесут своих голов!
Война, крестьянские бунты
У нас рождает, как известно,
И всколыхнутся повсеместно
Милльоны сельской бедноты.
Кому на смерть идти охота?
За что? За Батюшку-Царя?
Не поделили там чего-то,
А ты ступай и гибни зря?!...
Шалишь! Прошли те времена!
Свободу нам несет война!...»

Измайлов сдержаннее всех,
Но тем сильней его волненье.
«Какое может быть сомненье –
Не за горами наш успех!
Большая это вещь – война!...» –
Добавил он, чуть усмехаясь,
Затем, к Абраму обращаясь,
Проговорил: «Что, старина,
Дождались мы с тобой, как видно!
И никуда им не уйти...
Одно досадно и обидно –
Сидим, как звери, взаперти...
Там совершится все без нас –
Попались мы не в добрый час!...»

Не скоро, но пришло письмо,
Плелось окольными путями, –
Письмо со странными вестями:
«Грозит немецкое ярмо...
Объединенье – лозунг дня...
Сошлись все партии на этом,
И общим решено советом,
Усилья армии ценя,
Ей помогать, чем только можно...
Германия – опасный враг,
Безцеремонно и безбожно
Свободу наций топчет в прах.
И этот враг неумолим –
Один исход – покончить с ним...»

«Война продлится много – год,
Возможно, кончится скорее:
Ход катастроф всегда быстрее,
Чем мелких будничных невзгод.
И вот тогда со всех сторон
Предъявят векселя к оплате.
Бунты внизу, нажим в Палате,
И сам собою рухнет трон.
Есть, правда, группа пораженцев,
Но это вздор! Напор их слаб –
Ряд политических младенцев,
А во главе германский штаб.
Так очевидна цель войны –
Их крики глупы и смешны!...»

Письмо заканчивал призыв
Забыть партийные раздоры.
Там неуместны эти споры,
Где все – движенье и порыв.
«Куда уйти от диких орд?!  :
Так нагло распустивших крылья...
Страдают все от их засилья –
И пролетарий, и ланд-лорд...
Французы, мы и англичане,
Бельгийцы, сербы – цель одна:
Рука в руке на поле брани,
За человечество война!
С народом мы, а не с Царем –
Иль победим, или умрем!...»

Друзья молчали. Но Абрам
Нашелся первый: «Все возможно!
Протестовать – неосторожно...
В одной из величайших драм,
Какие мир переживал,
Не разобраться нам отсюда.
Терпенье! Будем ждать, покуда
Восторгов схлынет первый вал.»
Молчат... А мысли вереницей
Кружатся, давят и томят...
Блеснет нежданною зарницей,
И снова мрак... Напрасно взгляд
От этой тьмы чего-то ждет –
В ней ничего он не найдет...

До боли ясно лишь одно:
Там каждый миг родит героя,
Они же выбиты из строя,
Здесь прозябать им суждено.
Явилась мысль идти на фронт.
Уже Петров писал прошенье.
Но мимолетно то решенье –
А вдруг отказ? Какой афронт!
Еще потребуют подписок,
Особых просьб, а может быть,
Их занесут в позорный список
Готовых прошлое забыть?!...
И снова гложет их тоска...
Да, жизнь бывает не легка...

Опять письмо. На этот раз
Уже значительно иное:
«Война, как мушка, все дурное
Из организма на показ
Так быстро вытянула вдруг,
Что не глядели бы – противно!...
Ведет себя демонстративно
Весь этот власть имущий круг...
Продажность, глупость, небреженье
И неприкрытый карьеризм...
За пораженьем пораженье...
В тупик загнал себя царизм...
Народ смущен, везде грабеж,
Бесцельно гибнет молодежь...»

«И нет исхода... Мы должны,
Пренебрегая впечатленьем,
Твердить, что было б преступленьем
Восстать в разгар такой войны.»
С горы летит автомобиль –
Как в этот миг менять шоффера,
Но так сгустилась атмосфера,
Такой разврат, такая гниль –
Возможен взрыв ежминутно...
Распад все глубже и ясней...
Душа болит, на сердце смутно,
Темна судьба ближайпшх дней...
Бессильно общество, а Царь –
Слегка уж чувствуется гарь...»

«Я говорил! – воскликнул Рот
Пытались жить самообманом,
Патриотическим туманом –
Был неизбежен поворот...
Они иль мы – пора решить.
Нет соглашенья, нет средины!
Вся цель их подлой паутины
Нас обмануть и придушить...
И отчего вам страшен немец?
Чем лучше ваш великоросс?
Конечно, либеральный земец
Поставит иначе вопрос,
Но мы могли и раньше знать –
К чему же было начинать?!...»

Петров кипел: «Не то, не то!... –
Кричал он, Роту отвечая. –
Вы вечно вскачь, не различая...
Как бык на красное... На что
Нам и свобода и прогресс,
Когда погубим мы Россию?
В какого верите Мессию?
Стремитесь под германский пресс?
Когда б вы поняли, как страшен
Весь этот ваш несчастный план!
На вид заманчиво раскрашен –
Тем хуже! Лезете в капкан!
Поверьте мне, в один присест,
Как воробьев, вас немец съест!...»

И загорелся страстный спор:
Желать побед иль пораженья?
Чем окрыляются движенья?
Друзья неслись во весь опор.
«Капитализм..., пролетарьят...» –
Кричат одни. В ответ другие:
«Вы разум видите в стихие...
Что Ленин! Бросьте!... Пустосвят!...»
И новый взрыв: «Едва ли верно!...
Кто ваш учитель? Юнкер Шмит?!...»
Петрова голос: «Знаю... Скверно!...
Народ везде антисемит!...»
Но всех звончей Ревекки крик:
«Плеханов – трус и еретик!...»

А в это время где-то там,
Далеко, на полях сражений,
Войска, устав от поражений,
Упали духом... По рядам,
Переходя из уст в уста,
Шли толки, слухи и догадки,
Все те же старые нападки,
Все та же злая клевета...
Уж слово жесткое «измена»,
Сорвавшись, реяло кругом...
Дождь без конца, грязь по колена...
Снаряды рвутся... Гул и гром...
Окопы кажутся тюрьмой,
И так всем хочется домой...

Солдат задумался, притих...
Он недоволен, критикует
И все по своему толкует...
Нет прежних подвигов лихих –
К чему? Начальству на показ?!...
А эти крики командира:
«Смелее, братцы! Чссть мундира!...» –
Пустое! Для отвода глаз...
Там, на верху, по царской воле
Россию немцам продают,
И только ждут, когда поболе
Простого люда перебьют...
Жиреют в холе и тепле –
Нет, видно, правды на земле!...

Попал из части в лазарет –
Студенты, лекарь, фельдшерицы
И «милосердныя сестрицы»,
Весь этот странный винигрет
Недоучившихся юнцов,
Над ним ведет свою работу,
И, возвратясь обратно в роту,
Он начинен со всех концов.
Твердить, что Царь – всему помеха,
Война – для выгоды господ,
Народу – горе, им – потеха,
И пропадет теперь народ!
А в чем здесь корень? Чтоб как встарь
Самодержавно правил Царь!...

Шлют из деревни писем град,
И все о доле безотрадной:
Там на войну порою страдной
Нежданно угнан старший брат,
Там вдруг был забран и отец,
Там лошадей в деревне взяли,
Там глупо плачутся, нельзя ли
Домой вернуться, наконец...
Серо, уныло, безнадежно,
Как жизнь в окопах, средь болот..
Душа настроена мятежно –
Злых подозрений грустный плод...
Пусть даже он не виноват:
Такой солдат уж не солдат...

Удар!... Другой... За разом раз...
Сочатся кровью эти раны...
Дивятся нам друтие страны,
Но нам чужие не указ!
На карте будущность страны,
Ее величье и свобода –
То был экзамен для народа,
Насколько духом мы сильны...
По дивным мраморным колонам
Удар немецким сапогом,
И мы – сознаться тяжло нам –
Мы обанкротились кругом...
И, может быть, всего больней –
Могли бы много быть умней...

Мы все виновны, все слои:
Наш Царь, чиновники, дворянство,
Интеллигенция, крестьянство –
Не сберегли свой земли...
Вначале крики, шум и звон,
Восторгов пламенные взрывы,
Самонадеянность, порывы,
Молебны у святых икон...
Собою жертвуя нелепо,
Неслись мы бешено, стремглав,
Так неразумно, дико, слепо –
Себя надолго подорвав.
Шли на ура, шли на пролом –
Неотвратим был перелом...

И, как всегда, мотнулись вдруг,
Вниз головой, с тоской, с надрывом,
С насмешкой над своим порывом...
Тут и досада, и испуг,
И горечь тяжких неудач,
Но нет сознания ошибок,
И больше жестов и улыбок,
Чем понимания задач...
И обвиненьям нет предела –
Один другого так и ест!
Ничем не жертвуя для дела,
На все готовы из-за мест!...
Борьба, интриги, суета,
И мутной пеной клевета...

Откуда только что бралось?!...
Довольно первого примера –
Смутился дух, забыта мера,
Пошла телега вкривь и вкось...
Легко перешагнули грань...
Почуял конь – ослабли возжи,
И бурно забродили дрожжи,
И быстро омертвела ткань...
Толпа корыстна, зла и лжива,
И вот уже со всех сторон
Несется подлый клич «нажива!»
Как зимним утром крик ворон...
И грабить начали страну...
Могли ль мы выиграть войну?!...

Должно быть, ждали мы чудес
И, убаюканные снами,
Не сомневались, что над нами
Благословение небес...
Чем заслужили мы его?
От поколенья к поколению
Своей халатностью и ленью?
«Авось», «небось» и «ничего» –
Вот три исконные кумира,
А рядом для пустых голов
О новом устроены мира
Фонтаны гордых, пышных слов?!...
Россия – что! Переросли
Границы мы родной земли!...

А власть? Правительство и Царь?
Царем России был Распутин,
Бесстыден, грязен и беспутен,
Лицом – пропойца пономарь,
Душой – обманщик и хитрец,
Святой – для барынь отупевших,
Любовник фрейлин перезревших,
Увы! Проникший во дворец...
Царь и мужик – эмблема связи
Народа русского с Царем!
О, что за ужас! Сколько грязи!
Следов позора не сотрем!...
Оплачен страшною ценой
Каприз неумный и больной...

Душою в омуте интриг
Все эти жалкие министры!
Так непродуманы и быстры
Решенья, планы... Каждый миг –
Испуг и новый поворот:
То раскрываются все шлюзы,
Уходит власть, везде союзы,
Чиновник земцу смотрит в рот,
То вдруг вся тяжесть запрещенья,
И гнут без толку в три дуги...
Друзья исполнены смущенья,
И тем настойчивей враги...
И смены, смены каждый день –
Власть обратилась в призрак, в тень.

Но далыпе... Пусть виновна власть,
Пусть безграничны эти вины,
Но мы все? Разве мы невинны?
Болтать и злобствовать, и красть,
Где можно, в ход пускать обман
И беззастенчиво стараться
К народным деньгам подобраться
И поскорей набить карман?!...
Быть может, я сгущаю тени?
Читатель! Вспомни и скажи!...
А сколько беспросветной лени?
А сколько глупости и лжи?!...
И вечный праздник! Что война?!...
Брильянтов, женщин и вина!..

Интеллигенция – увы!
Труда боялась, как заразы,
На всё штампованные фразы,
Партийны с ног до головы...
Война, ответственные дни,
И обстоятельства так круты –
Но в эти тяжкие минуты
Чем занимаются они?
Как и всегда – «осадой власти»...
В печати, в обществе, в толпе
Они навинчивали страсти,
Толкая общество к борьбе...
И дотолкались! Вбили кол!
Несчастный, гибельный раскол...

Но забегаю я вперед...
Друзья скучают и томятся,
В иную пору и бранятся –
Что делать! Одурь их берет!
Одно и тоже каждый день,
И те же речи, те же лица...
Есть от чего брюзжать и злиться,
Из дома в дом бродить как тень...
Абраму, видно, всех тяжеле:
«Мы здесь – твердил он – как в гробу!»
Лежал часами на постели,
Подавлен, клял свою судьбу,
На Лизу без толку ворчал,
Подчас бранился и кричал.

Одно к другому. Комаров
От скуки – впрочем, не уверен
(Копаться в этом не намерен)
Влюбился в Лизу. Был суров
Ему оказанный прием.
Но Комаров неугомонен:
«Раз я решил – я непреклонен,
Всегда поставлю на своем.
Да в чем вопрос? Я не по вкусу?
Вам больше нравится Абрам?
Отдаться этакому трусу –
Скажите, и не стыдно вам?!...
Прельстило вечное нытье –
Где ваше женское чутье?!...»

Два с лишним года встречи их,
Всегда был с ней довольно сдержан.
Уж не припадкам ли подвержен?
Потом он, правда, быстро стих,
Но никогда ей не забыть,
Как в это утро был ей мерзок!
Так непристоен, груб и дерзок...
Дикарь! Кричал, грозил убить...
Ей стало больно за Ревекку –
Быть годы вместе, день за днем,
Любить, отдаться человеку,
Но так не разобраться в нем...
Судьба скучает без проказ:
В любви ни разума, ни глаз...

Как неожидан этот шквал!,
Хотя малейший был бы повод...
И зол, настойчив, точно овод:
«Я вас наметил, вас избрал.»
Она заплакала в ответ.
«Как вам не стыдно? Как вы смели?!...
Муж не простит вам!...» – «Неужели?»,
Он засмеялся. – «Мой совет
Ни слова обо мне Абраму!» –
Он погрозил ей. – «Не прощу...
Чего хотите? Драки? Сраму?
Ни звука мужу... Отомщу!...»
Он был ужасен. Жутко ей...
Хоть уходил бы поскорей...

« – Абраж – ничто, актер... А я –
Пусть я дикарь, пусть безобразен,
В глазах Абрама – Стенька Разин,
Я – сила жизни, я – земля...
Я неспособен, как Абрам,
Дрожать, юлить на полдороге,
Не жмусь я нищим на пороге,
Куда иду – я буду там...
За кем пошли? Влюбились в книжку,
Болтун, подделка, лисий хвост...
Тут подожмется, там – в припрыжку,
Чуть топко – глянь, наводит мост...
Он знает: я не друг ему...
Что ж, подожду! Свое возьму!...»

« – Уйдите!...» – «Да, Сейчас уйду!
«Еще два слова... Гнев умерьте,
А главное – вы крепко верьте
В мою счастливую звезду.
Я не погибну, я всплыву,
Умею управлять судьбою,
Свой каждый шаг беру я с бою –
Тогда опять вас позову...»
И тоном горького укора
Прибавил: – «Глупое дитя!...»
Уже ушел он, но не скоро
Она могла прийти в себя...
«Какая наглость! Как он груб!» –
Срывалось с возмущенных губ.

Он продолжал к ним заходить,
На вид такой же, с Лизой ровен,
С Абрамом, в общем, хладнокровен,
Но сразу, резко бросил пить.
А через месяц вдруг исчез.
И ни письма, ни объясненья.
Меж тем, уже канун Успенья –
В такую пору страшен лес.
Какое горе для Ревекки:
Ни слова ей! Как он жесток?
Расстались, молгет быть, навеки –
Какой-нибудь десяток строк...
Былой любви, допустим, нет,
Но слово дружбы иль привет...

Скрывать уж не было причин,
И Лиза мужу все сказала.
Так молода – она не знала,
Как сильны слабости мужчин.
Приревновал, и очень зло,
И ей же приписал кокетство.
Он говорил: «Какое детство!
Чем это кончиться могло?!...»
На близость лишнюю с Петровым
Он указал ей: «В вас влюблен...
Я не могу считать здоровым
Столь неуместный котильон!...»
Она рыдала. Он ворчал:
«В вас нет устойчивых начал!..»

Потом, конечно, обошлось...
Он взял свои слова обратно,
Просил прощенья многократно,
Но точно надломилась ось...
Сосредоточенна, грустна,
Заметно Лиза присмирела:
Смутилась, может быть, прозрела,
Всего верней, – уже больна...
Да так и есть: к концу недели
Она в тифу, горит огнем...
Абрам страдает у постели
И всё нервно с каждым днем...
Один вопрос, кто ни придет:
«Скажите, Лиза не умрет?!...»

Нет ни аптек, ни докторов,
Ревекка только фельдшерица,
Но опыт есть, она бодрится,
Кой в чем помощник ей Петров.
Лечили ощупью, кой-как,
В рассчете больше на натуру,
Чем на науку и микстуру...
Не раз, казалось, смерти знак
Своими серыми тенями
Уж по лицу больной скользил,
Но вслед за тягостными днями
Опять как будто больше сил...
С больной Ревекка день и ночь,
Всех, кроме мужа, гонит прочь...

Невольно старого отца
Мне вспомнить хочется... Далеко,
Так безнадежно одиноко,
Томясь в предчувствии конца,
Он жизнь влачит... Все так же строг,
Все также резко, по капризу,
Шумит на всех... Но вспомнит Лизу
И сразу стихнет... Если б мог
Ее вернуть! Хоть ненадолго...
На час... Обнять, прижать к груди...
Преступна дочь, и чувство долга
Диктует гневное «Уйди!...»
Но сердце... Чем его смирит?!...
Старик все более хандрит...

Писал ей часто, но всегда
В посланьях к дочери суров он.
Он чином был забронирован,
Не забывал он никогда,
Что дочь – мятежница, и он
Быть снисходительным не вправе,
Да при его нескладном нраве
Так странен был бы мягкий тон.
Зато как счастлив и как весел,
Когда придет ее ответ –
Сдвигает в спальной пару кресел,
Спешит за теткой на совет,
И в каждой фразе между строк
Стремятся отыскать намек...

О, сердце сердцу весть дает!
Пусть сомневается, кто может...
За долгий век, что мною прожит,
Примерам потерял я счет...
Нет расстояний для любви,
Для всех ее проникновений...
Не знаю – то наш добрый гений,
Иль то заложено в крови,
Но сердце сразу омрачится,
Тоскует, плачет, рвется в даль,
Чуть там несчастъе приключится,
Где наша нежность и печаль...
То чувство вещее дано,
И не обманется оно...

Не потому ли генерал,
В переживаньях столь несложен,
Вдруг заметался, стал тревожен
И даже словно захворал.
Он часто видит дочь во сне:
То на руках ее он носит,
То горячо о чем-то просит,
То скачет с нею на коне –
Он – в клобуке, большие четки –
И оба держат по ведру...
Ждет объясииения от тетки,
«Вот ведра – это не к добру!...»
Он вне себя. «А чья вина?
Не мной воспитана она!...»
 

        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Уж близок, близок грозный миг!
В низах – глухое озлобленье,
Вверху – шатанья и томленье,
И сеть пугающих интриг...
Все громче жалобы толпы,
В столицах не хватает хлеба,
И смотрят, как на милость неба,
На пуд муки или крупы...
С утра хвосты у каждой лавки,
Томятся в ливень и в мороз...
Средь раздражения и давки
Кошмар проклятий и угроз...
А мимо мчится экипаж –
Шитье, султаны иль плюмаж...

В войсках броженье... Началось
Братанье с немцами. Из дружбы
Им выдают секреты службы...
Вино откуда-то взялось,
И наши носят на промен
Кто – аммуницию, кто – сбрую...
Местами пьют напропалую...
Все ждут каких-то перемен...
Заметно пала дисциплина,
Число предателей растет,
Пошлют на приступ – половина,
Бросая ружья, в плен идет...
А пропаганда всё наглей –
Солдат невольно злей и злей...

В штабах – там свой варится суп
Борьба за власть и за награды...
Одни в беде – другие рады,
Летят, как коршуны на труп...
И все – стратеги на словах,
Глядишь – пропали в первом деле,
У них семь пятниц на неделе,
И все – с налету, впопыхах...
И каждый чем-нибудь обижен
И всех бранит: тот – идиот,
А этот туп и неподвижен,
Такой-то выскочка, а тот –
Ему с полком не совладать,
Так, не угодно ль, корпус дать?!....

Не дрогнул лишь один устой;
То офицерство рядовое,
Чье настроенье бовое
Так подкупало простотой.
По мановению руки,
Как часто без толку, ненужно,
Шли умирать спокойно, дружно,
И гибли целые полки...
Они не дети. Их смущали
Страданья родины... Но шли
И, умирая, завещали
Не выдавать родной земли...
Пусть Бог на гибель нас обрёк –
На них не должен пасть упрёк...

А Дума? Мечутся, в разброд...
Не зная, в чем искать спасенья,
Лишь разсевали опасенья
И возбуждали тем народ...
Поток сердитых, дерзких, слов
И жестких возгласов и брани –
Стереть не трудно было грани,
Но далыпе? Был ли кто готов
Стать у руля средь непогоды,
Спасти Россию в грозный час?
О, да, явились! Все невзгоды
С тех пор обрушились на нас.
Он перед нами результат:
Сын на отца, на брата брат...

И выше, и страшней волна,
И глубже, глубже разрушенье...
Толчок, и полное крушенье,
И гибнет бедная страна...
То, видно, наш несчастный рок:
Мы шли с закрытыми глазами,
Себя обманывая сами –
Национальный наш порок...
Душой в словах, в красивой позе,
Рабы несдержанной мечты,
Предпочитали жалкой прозе
Мы красноречия цветы...
Стрелою мчался паровик,
Пока не врезался в тупик...

Конечно, первый – Петроград...
На вид – чиновничьи покорный,
Но раздражительный и вздорный,
И всякой перемене рад...
Но если правдой дорожить,
Чей революция подарок?
На бар поднявшихся кухарок,
Желавпшх барынями жить...
Солдат, кухарка и рабочий –
Великий тройственный союз!
Имелось много средоточий
Для закрепленья этих уз...
Готовый клуб во всех «хвостах»,
Где клевета на всех устах...

То наш вчерашний «меныпий брат»!...
Его трудом, его руками
Спокойно жили мы веками,
И он восстал, триумвират!...
Он – полураб, полуслуга,
Заботы требовал немного:
Его учили верить в Бога,
Бояться лени, как врага,
Любить начальство, быть послушным,
И чтить господ, их ублажать,
И видом мило-простодушным
Пейзаж их жизни украшать...
Он не обижен и в правах,
Но, впрочем, только на словах...

Менялись круто времена,
Менялись с ними мы, конечно,
Но непростительно беспечно
Все те же старые тона,
Все тот же старый барский взгляд
На «брата меньшего» хранили...
Европа? Пусть! Но там прогнили...
Пауперизм, пролетарьят...
А мы? У нас патриархально,
Живем пока по старине,
Народ свой знаем досконально
И с ним покойны мы вполне...
Он – богоносец, наш народ!
Каких там прав! Каких свобод!...

Хотя, конечно, мы не прочь
Для оживления картины...
Но пусть, как прежде, гнутся спины
В трудах упорных день и ночь...
Мы просвещенны, мы добры,
Случится горе – мы жалеем:
Где строгим словом, где – елеем,
Спешим нести свои дары...
И верим мы: на ряд столетий
Пригодна старая игра –
Средь бесконечных многолетий,
Под крики дружного «Ура!...»
И никакая новизна,
В конце концов, нам не страшна...

А тут, как молнии удар!...
Там просто, быстро, без усилий,
Почти с наивностью идиллий...
Случайность? Чудо! Иль угар?!...
Интеллигенция, как крот,
Года вела за сапой сапу,
Триумвират лишь подиях лапу –
Произошел переворот...
Но что всего своеобразней –
Не только мы не смущены,
Но чем движенье несуразней,
Тем мы полней восхищены...
Нет недовольного лица:
Восторги, радость без конца...

Таков, должно быть, наш удел:
Всегда мы этим отличались –
Перепилить тот сук старались,
Кто на каком суку сидел...
И не понять – где нет стыда,
Где протестующая совесть!..
Возможна ли печальней повесть?
То наша старая беда...
Что ж удивляться, что пошли мы
На первый крик, на первый зов?
И, как всегда, огнем палимы,
Во всеоружьи громких слов!...
Но с той поры из рук солдат
Власть получала свой мандат...

Солдат стал истинным царем,
Самодержавным и сердитым...
Нахмурясь, с видом деловитым,
Он начал править кораблем.
Кричал министрам: «Вы, левей!
Чего задумались, ребята?!
Не разбегаться, как телята!...
Всем дружно! Разом! Не робей!...»
Их планы дерзки, но убоги:
«Свободы, денег и земли!»
Куда неслись? Какие боги
Безумцев к гибели влекли?!...
Свобода – лучший дар небес,
Но нас кружил и путал бес!...

Не первый день ведется спор:
Готовы мы иль неготовы...
Но корни были нездоровы,
И то – великий нам укор!...
Была свобода нам дана
Толпой, решившей, что свобода –
Кровавый бич в руках народа
И мести мутная волна...
Отнять, лишить и ограничить,
Низы – на верх, верхи – на дно,
Всех обесцветить, обезличить –
Так безнадежно неумно...
А в этом именно и был
Весь разум, весь сердечный пыл...

И никаких иных задач!...
Все уложилось в эту мерку,
И оказалось на поверку –
Не богоносец, а Пугач...
Давно знакомый Емельян!
Иной масштаб, в ином объеме,
Но тот же в целях и в приеме,
И так же вечно полупьян...
Полгода кое-как крепился –
Его слепил нежданный свет,
Но осмелев, приспособился
И быстро дал свой полный цвет...
Напор вчерашнего раба –
Какая гнусная борьба!...

Напор вчерашнего раба...
Чуть не по шерсти – «Бросьте шутки!
Опять плясать по барской дудке!..»
России жалкая судьба...
Вчерашний раб – то дикий зверь,
Отдайте все – кричит он: «мало!...»
Что много лет в душе дремало,
То голос подняло теперь...
И нет задержек, нет святыни,
Он беспощаден, он свиреп...
Что самомненья, что гордыни,
Наивен, жаден и нелеп!...
Картуз задорно на бекрень,
И гроздью за ухом сирень...

Его вожди... Здесь подхожу
К еще больным и свежим ранам...
А все же, может быть, пора нам –
Я по себе теперь сужу –
Взглянуть событиям в глаза
И не скрывать своих ошибок...
Ум человеческий так гибок,
Так подкупает нас слеза,
Что под влияньем фраз условных
(И часто – грусти напускной)
Не там искали мы виновных,
Не то считали мы виной.
Его вожди, – они, они
Зажгли те страшные огни...

Его вожди... Их много групп,
К тому ж дробились поминутно.
Добавлю к этому попутно –
В партийных тонкостях я туп.
Да разве в партиях вопрос?
Темны народу эти споры
И эта брань, и перекоры –
До партий просто не дорос...
Веками заперты ворота,
Народ ворвался – все его...
Он жадно смотрит... Ждет чего-то...
Ему иль все, иль ничего...
Толпа сердита и нервна –
Вот-вот не выдержит струна...

Вожди – конечно, меньшинство,
(Интеллигенция и барство),
Спасти пытались государство
И осуждали болышинство.
Пытались рядом робких мер
Пресечь опасную заразу.
«Терпенье, граждане! Не сразу!...» –
Так убеждали, например...
Их смяли быстро... Не успели
Не только силы развернуть,
Но развернуть свои порфели,
Как – с Богом! Просят! В добрый путь!..
И в спину крик слепой вражды –
Предвестник будущей беды.

Не вправе мы винить толпу.
Она верна своей природе.
Но кто зажег пожар в народе?.
Кто первый проложил тропу?
Кто подрезал за нитью нить?
Кто, доходя до лжи, до лести,
Питал в народе жажду мести?
Кто ж виноват? Кого винить?
О, знаю ваши оправданья:
Не рассчитали, не учли...
А эти жертвы и страданья
Родной замученной земли?!...
К чему слова! То – жалкий сор!
Позор останется позор...

Есть заблужденья, есть вина...
Уж опыт был. Уже видали
Куда толпа идет. Едва ли
Могла иною стать она.
Уже тогда вам всем в упор
Толпа кричала: «Прочь с дороги!...»
И вы разбились о пороги,
И был недолог с вами спор...
На что надеялись? Забыли
Столь поучительный урок?
Как легкомысленны вы были!
Самовлюбленность – ваш порок...
Вы выше всех, и все – нули,
Вы – полубоги, соль земли...

Не осуждаю я идей –
Пусть безупречны ваши взгляды,
Вы – продолжатели плеяды
Больших и искренних людей.
Но все сведя к борьбе за власть,
Вы стали дерзки и строптивы,
Вы извратили перспективы...
Руководила вами страсть,
Слепая, мстительная, злая...
Куда вы шли? Куда вели?
Судьбою родины играя,
Свои сжигали корабли...
Вы навязали нам то зло,
Что вас же первых обожгло...

Бомбист, убийца – все равно,
Туда спешили вы с поклоном,
Считали вы хорошим тоном
Во всем быть с ними заодно.
Официально, для властей,
Вы осуждали их ученье,
Но вы питали к ним влеченье
От молодых своих ногтей.
Не малой долей ореола
Террор, увы! обязан вам:
Печать, общественность и школа –
Какие гимны пелись там!
Вы вербовали молодежь,
Вы ей давали в руки нож!...

Вы –  центр, откуда корни шли,
Вы перепутали все карты,
До зрелых лет от школыюй парты
Нас извращали и гнели...
На всем партийное «табу»,
Все осуждалось, что не с вами,
Всегда чужими головами
Вели с правительством борьбу.
Вы – в белых лайковых перчатках,
Вы в стороне, вы не при чем,
А не на ваших ли тетрадках
Возрос казненный палачом?
Он умирал, вас не любя,
Но вы – его учителя...

И вот свершилось... Вы в чести,
Вы здесь у самого кормила,
Мечта, что долго вас томила,
Та власть, что вам теперь нести...
Солидный вид, широкий жест,
На все готовые ответы,
С утра до вечера советы,
А для друзей – раздача мест...
Что день, то смелые реформы.
Как взрывы, пачками, дождем,
Конечно, больше для проформы:
«Мы, мол, честны, и мы не ждем»...
Тут вся коллекция свобод –
Партийиой мысли полный свод...

Вы пред толпою с первых дней
Кто в роли Брута, кто – Эгмонта.
А в это время, гибель фронта
Все очевидней и полней.
Враг осмелел. Он – у ворот...
В стране всеобщая разруха,
Грабеж, бунты, упадок духа...
А за стеной у вас комплот:
Совет рабочих депутатов,
Что шаг – особый комитет,
Больших и малых Геростратов
Всеустрашающий букет...
Все ваши планы и мечты
Так явно жалки и пусты...

Предупреждали вас всегда:
Вам эти связи неприличны.
Они и вы – пути различны,
Не сговориться никогда.
Толпа ждала реальных благ,
Немедля, полными горстями,
А вы? С какими шли вестями?
Какой вы развернули флаг?
У врат взыскуемаго града
Вы как бы стражей залегли.
Для них вы – лишняя преграда,
Вы слишком в старое вросли...
У вас вопрос: «что можно дать?»
А те кричат: «довольно ждать!...»

И вас прогнали! Все но в прок –
И ваши хлопоты, и трансы...
Так безнадежны ваши шансы
Лишь дунул первый ветерок...
Вы в полумерах как в мешке,
Ваш план – он из кусочков склеен,
А их напор прямолинеен,
Идут беспечно, налегке...
Вас не любили, но терпели,
Пока имелся общий враг.
Но сломлен враг, они у цели –
К чему им ваш ареопаг?!...
Себя сгубили и страну –
Чем вы искупите вину?!...

И так, другие, вместо вас,
Пришли свои порядки ставить...
Корабль пытаются направить
По воле возбужденных масс...
Куда? О, план давно готов.
Пусть он нелеп – вопрос не в этом,
Но утвержден он был советом
Социалистов всех сортов.
Учителями он завещан,
В подполье был обожествлен,
Осуществим иль нет – обещан
И должен быть осуществлен...
И помраченной мысли плод
Отравой бросили в народ...

Но надо действовать... Кому?
Пока на кафедре – все смелы,
В работе – детски неумелы,
И, вот конец – конец всему!
Увы! Трагический конец!...
До дна придется выпить чашу,
И наш народ, Россию нашу
Страданий крестных ждет венец
Погибнет все, что мы веками
Несли земле своей, как дар...
Себе своими же руками
Смертельный нанесли удар...
Пройдуг года, еще года –
Спасет ли кто нас и когда?!...

А во главе мальчишка-фат,
Минуты баловень случайный...
Успех в толпе необычайный –
Давно ли скромный адвокат?!...
Он во дворце, прославлен он,
Он в точном смысле Imperator,
Неограниченный диктатор,
В своих глазах Наполеон,
В его руках вся сила власти,
За ним доверье и штыки,
И в упоеньи первой страсти,
Он восклицал: «Мои полки!...»
Премьер, а вместе и «Верхглав» –
Бог нас карал, его послав...

Но я не буду, не хочу
Напоминать те дни позора...
Россия гибла без призора,
Своим вождям не по плечу...
Бездарность, злость, самообман,
И гул толпы, и рев, и топот,
Бесцельны жалобы и ропот,
Кровавый стелется туман...
«Мои полки!...» – И кверху плечи,
Какой надменный, дерзкий взгляд!
Какие позы, жесты, речи,
И опереточный наряд...
Не нынче – завтра ураган,
А вместо власти... балаган!

Кому не лень, кто только мог,
Свою вносил в ту смуту лепту
И к своему склонял рецепту,
К другим рецептам крайне строг.
Калейдоскоп исканий, драм,
Борьба за власть, борьба за мненья,
И поминутно столкновенья
Знамен, призывов и программ...
А это новое начальство?
Нет ни управы, ни суда,
Бесцеремонность и бахвальство,
И все «персоны», господа...
Вчера – печник или швейцар,
Сегодня «главный комисар»...

Так мудрно ль, что вдруг толпа,
Предмет полемики и спора,
Всей силой дикого напора,
И неразумна, и слепа,
Установила свой режим...
Идейный! Равенства и братства?
Где расхищаются богатства
И насыщаются чужим...
Долой лохмотья и опорки,
Оделись в бархат и парчу,
Из каждой щели и коморки,
Несется крик: «Я так хочу!...»
И с треском рухнул старый мир,
И начался ужасный пир...

О главарях не говорим:
Они – фанатики иль плуты...
Теперь их имона раздуты,
Потом узнаем цену им...
Одни под шум и в кутерьме
Спешат нажиться... Так не ново!
А часть – поверим им на слово
Нам обещает свет во тьме...
Кровавый носит он оттенок,
Тот свет, что возвестили нам...
Насилья, казни и застенок...
Вернулись к страшным временам!
Само собой, пролетарьят –
Всему начало и уряд...

Какой жестокий, жуткий клич!
То клич завистливой утробы,
Клич ненавистничества, злобы,
Над миром он, как грозный бич!..
На всем убожества печать,
И по низам идет равненье,
Преступно всякое сомненье –
Иль восторгаться, иль молчать...
И воцаряется пустыня –
Конец надеждам и мечтам...
Один кумир, одна святыня
Великий Всероссийский Хам...
Рекомендован нам, как бог,
И топчет нас его сапог...

И ореол полуидей:
«Труд... о труде... трудом... трудами...»
И вороха брошюр, пудами,
Для малограмотных людей...
Какой там труд! Все в грабеже!
Веками зависть наростала –
Конец мучениям Тантала,
Зовут к участью в дележе...
Ни колебаний, ни раздумья,
Ни сожалений, ни стыда...
Какая оргия безумья!
Какая дикая орда!...
Муть поднимается со дна –
Россия мукам предана...

«О, если б пролитая кровь,
И эти стоны, эти слезы,
И в грязь затоптанные грезы
Родили правду и любовь!
О, если б я поверить мог,
Что мы погибли не напрасно,
И что грядущее прекрасно,
Лишь переступим мы порог,
Что, если старый мир повален,
Лежит разсечен на куски,
То там, под грудою развалин,
Явились новые ростки...
Быть может, я уж не судья –
Хотел бы, но не верю я!...
 

        ГЛАВА ПЯТАЯ

Десяток срочных телеграмм,
Вполне понятные волненья,
Но вот окончились сомненья –
В министры приглашен Абрам...
Каприз волшебного жезла...
Давно ли ссыльный, под надзором?!
Пусть это не было позором,
Но сколько горечи и зла!...
Министр! Негаданно – нежданно...
В победу партии своей
Всегда он верил... Все же странно,
Одна из сказок наших дней...
Абрам с трудом собой владел...
Но сколько мыслей! Сколько дел!

А Лиза все еще больна.
Уже давно с постели встала,
Но жаль смотреть, как исхудала,
Как изменилась, как бледна...
Молчит, задумчива... В глазах,
Таких больших, таких уставших,
В чертах лица, заметно впавших,
Как будто грусть, как будто страх...
То у окна, то на скамейке,
Всегда – забившись в уголок,
В какой-то старой кацавейке,
И жмется, кутаясь в платок...
Все говорят, она едва
Промолвит слово или два...

Не раз допрашивал Абрам:
«Ты нездорова? Нет? Но что же?»
И добавлял заметно строже:
«Не выношу я мелодрам!...»
Она молчала. Он страдал:
И огорчен, и озадачен...
Но чувством жалости охвачен
К ея ногам он припадал.
«Скажи мне, что с тобой, голубка?
Тоскуешь? Стоит ли? Пойми!
И без того все в жизни хрупко,
Себя напрасно не томи...»
И смыт горячею волной
Вопрос тяжелый и больной...

А, впрочем, Лиза и сама
Не знает, что с ней... Точно смяло...
Там отцвело, а тут завяло,
А в сердце холод и тюрьма...
Еще в тифу, в полубреду,
То вдруг увидит Комарова,
Нагнулся к ней и будто снова
Ей говорит: «Ты жди... Приду...»
То вдруг Абрам... В углу, суровый,
Глядит с укором... Миг – кинжал,
Блестящий, огненно-багровый,
В руке приподнятой дрожал...
Она забьется, закричит,
К ней прибегут – она молчит...

А дни унылые текли...
Их много, этих дней тяжелых,
И с ними мыслей невеселых,
Что раздражали и гнели...
Все пережито было вновь,
Все передумано сначала –
И как с отцом она скучала,
И как зажглась ее любовь,
И эти люди – вереница,
Такой жужжащий, шумный рой,
И ссылки мрачная гробница,
Где так мучительно порой,
И Комарова крик: «Актер,
Он – книжка, мелок и хитер!...»

И этот крик больней всего...
Загадка! Враг нам бросит слово,
Мы понимаем, что иного
Не вправе ждать мы от него,
А между тем волнует брань,
И горечь чувствуем отравы...
Твои таинственны составы
Души невидимая ткань...
И Лиза искренно терзалась...
Актер? О, нет! Но есть налет,
Есть пыль в душе его... Металась
Иной раз ночи на пролет...
Давно ли верила ему?
Откуда эта пыль? К чему?!...

Актер?!... Так грубо оскорбил...
Но тем движением случайным,
Он прикоснулся к ранам тайным,
Ее страданья углубил...
Уже давно совсем другим
Она Абрама находила
Не тем, какого так любила –
Капризным, резким и сухим...
Казался мельче, суетливей,
А временами... даже лгал...
Она ли стала прозорливей,
Иль он, измученный, устал?!...
Сомненья, тяжкие до слез –
Могила радостей и грез...

Тоска... Не весело больной...
Абрам томился от безделья,
Ни сборищ прежних, ни веселья...
И часто ссорился с женой...
Чуть возраженье не по нем, –
Уже сердит. Ответы грубы,
Иль цедит холодно, сквозь зубы:
«Но мы друг друга не поймем!...»
Потом является Ревекка,
Она заботлива, добра,
А все же лишняя опека,
И нынче то же, что вчера...
Абрам ушел... Ревекка спит...
А сердце сжалось и щемит...

Вдруг телеграмма: рухнул трон...
В пыли твердыня вековая...
И эта весть, борцов сзывая,
Неслась к друзьям со всех сторон.
Потоком бурные слова,
Надежды, чаянья и грезы,
И благодарственные слезы...
У всех шла кругом голова...
Сильней других у Миши Рота:
Неудержим, разгорячен,
Он центром стал водоворота
И, как ребенок, увлечен.
Исчез куда-то Бочаров,
Напился до пьяна Петров...

Неузнаваем и Абрам –
В глазах огонь, глядит открыто,
Томленье, скука – все забыто
И нет семейных мелких драм.
Вдвоем с Измайловым в объезд
Они уехать поспешили,
Кого встречали – тормошили
Организовывать уезд.
И завертелось, загудело,
Проснулся мертвый городок
Живая мысль, живое дело –
И покатился тот клубок...
Взошла желанная заря –
Россией правят без Царя!...

Тут объявился Бочаров,
И не один, а с шумной свитой,
Веселой, бойкой, даровитой –
Ее собрал со всех углов.
Образовался целый двор,
Абрам, как признанннй владыка...
Но даже он устал от крика –
Что ни вопрос, то резкий спор.
Ревекка вдруг помолодела,
Кипит, волнуется, в огне...
И только Лиза не у дела,
Одна, как будто в стороне...
Как если б в угол отошла
И там в тревоге замерла...

Но дни бегут... Пора и в путь!
Уж поезд экстренный заказан...
О, власть! Абрам уже наказан:
Ни оглядеться, ни вздохнуть...
О, власть! Ты – призрак, но влечет
Стремленье к славе и отличью,
В угоду нашему величью
Любой оплачиваем счет....
Вокруг – сиянье и орнамент,
Плетенье из нарядных слов,
И забываем, что фундамент –
Подмостки из людских голов!...
Там величаться, их топтать,
Себя избранником считать...

Абрам собрался, он готов,
Ревекка с Лйзой остается,
Петров колеблется и мнется,
Однако, едет. Бочаров –
Единогласно решено –
Назначен быть главою края,
С ним Рот и вся пришельцев стая.
Измайлов выехал давно,
Он исполняет порученье.
«Оттуда в Петроград спеши.,
Я у себя дам назначенье...
Я очень рад!...» И от души
Его он обнял. «Сбылись сны!
Такие люди нам нужны!...»

Из арестантскаго сукна
И арестантский по покрою
(К лицу был нашему горою)
На нем костюм. Волос копна,
Волнистых, с проседыо слегка,
Красиво сбитых на затылке
(Он отростил их в долгой ссылке)
Под небольшой, без козырька,
Острожной шапкой темно-бурой,
Из лент розетка на груди,
Вид озабоченный и хмурой,
Петров с портфелем позади –
Народ со всех сторон бежал,
И переполнен был вокзал.

Конечно, речь... Толпа гудит...
И речь в ответ... И снова речи...
Его качают... Чьи-то плечи –
На них, как в креслах, он сидит..
Он руки жмет... Еще... еще...
Вдруг перед пим седая дама...
«Страдалец! Мученик!...» – Абрама
Целует пламенно в плечо...
И тут же, павши на колена,
Она восторженно кричит:
«Вы нас избавили от плена!
Вы – Богом посланный нам щит!...»
Тот страстный крик зажег сердца,
И нет овациям конца...

Лишь в ход милицию пустив,
Их удалось ввести в вагоны...
Кокарды, звезды и фестоны –
Красно кругом. Локомотив
Весь в красных лентах... Красный флаг.
И снова речи, снова крики,
Опять приветственные клики
И пожеланья всяких благ...
И так в теченьи всей дороги,
Средь дня, в ночи и по утрам...
Устал язык, устали ноги,
Изнемогал к концу Абрам...
Но дело важное свершал,
И гордо голову держал.

Есть, впрочем, темное пятно:
Солдаты... Сколько их повсюду!
Как воды, что смели запруду –
Бурлят, кипят... Полным-полно...
Битком набиты поезда,
Берутся приступом вагоны,
Котомки, люди – на перроны
Нельзя пробиться без труда...
И все всклокочено, все злится,
Висит угрозой самосуд,
Начальство прячется, боится,
Пустяк – и в клочья разнесут...
Над раздраженною толпой
Не крик, не жалобы, а вой...

Абрам все видел, но молчал.
Но недалеко от Урала
Толпа их поезд задержала.
«Министр!» – им кто-то закричал.
«Министр!» – пугаются одни,
Другие дерзче: «Не видали!
Нам паровоз бы только дали...
Торчим мы тут четыре дни!...»
Петров вспылил. Абрам смутился.
Толпа стояла на своем.
Кричат: «Скажи, распетушился!
А наша кровь? За вас мы льем!...»
Тут был какой-то делегат –
Едва он спасся от солдат...

«Но что случилось? Ведь война!»
«Да, граждания министр, – несчастье!
Сказалось полное безвластье...
Бегут... Толпа развращена!...»
Развел руками делегат
(Лет сорока, директор банка) –
«Весьма печальная изнанка...
Вопрос по истине рогат!...»
Абрам пустился в рассужденья:
«Не будем бодрости терять,
Пройдут минуты возбужднья,
И все уляжется опять...
Вы помните: «О, Русь, о, rus!...»
Но тот молчал, крутя свой ус...

Столица! Встретил адъютант,
С ним экзекутор, два курьера.
Студентов группа у барьера,
Венок, огромвнй красный бант,
Еще венок – «от матерей»,
Несут на блюде две курсистки
Венок «от старой террориотки» –
Абрам устал... Скорей, скорей!...
Вот, наконец, автомобили...
Петров взволнован... В толкотне
Его едва не раздавили,
Но насладился он вполне...
Он восклицал: «Какой прием!
А дух какой! Какой подъем!...»

Совет министров, речь чинам,
Друзья, текущие работы,
Приемы, хлопоты, заботы –
По горло занят был Абрам.
А дальше – больше... Тут – банкет,
Там – речь в совете депутатов,
Там – съезд российских адвокатов...
Везде свой собственный букет,
Везде в особом тоне речи...
К тому же явно все вразброд –
Не заседания, а вече,
Где колобродит всякий сброд...
И все заведомо хитрят...
И это– месяцы подряд...

Абрам работал на лету
И в общем он довольно быстро
Усвоил тон и роль министра,
Как если б век был на посту.
При нем пять-шесть секретарей,
Петров – с особыми правами
(Он уравнен с директорами),
Два офицера у дверей,
Между приемной и швейцарской
Порхал, как пеночка в кустах,
Жандарм, но выправки гусарской,
Вся грудь в медалях и крестах.
Лакей во фраке чай носил,
В гараже Роллс-Ройс в сорок сил.

А рядом с этим – новый дух:
Не верил старым бюрократам,
Места их отдал адвокатам;
С чиновным людом строг и сух,
Курьерам руку подавал;
Дела решал он в две минуты;
«Закон? Оставьте эти путы!...» –
Так подчиненным толковал.
Писал на справках и докладах:
«К чему нам этот старый хлам?
В бюрократических балладах
Не стоит разбираться нам!...»
А над упорными трунил:
«Поменьше, батюшка, чернил!...»

Иное время – может быть,
Абрам управился б отлично:
Работу вел он энергично,
Умел помощников добыть,
Всегда на митингах успех,
Любим в совете депутатов,
Среди партийных автократов
Пожалуй, популярней всех,
И даже в недрах кабинета,
Где вечно были нелады,
Искали у пего совета,
Он выводил их из беды.
Не раз взволнованный премьер
Просил с Абрама брать пример.

Но, к сожаленыо, час не тот:
Бунты солдат – уже не тайна,
Вдруг отделяется Украйна,
В Кронштадте бедокурит флот,
Непослушанье на Дону,
Своя республика в Кашире,
И эти волны шире, шире –
Как уберечь них страну?
Слова? Их сказано не мало.
Насилье? Старые пути...
Но все металось, все роптало,
Никто не знал, куда идти...
Созвали экстренный совет
И обновили кабинет...

Абрам твердит: «Одно из двух –
Спасать Россию, иль доктрину...
Распад, хаос, удары в спину...
А дальше что? Мятежный дух
Идет заразой в глубь страны,
Чем дальше, тем крупней размеры...
Не говорю – крутые меры,
Но как то действовать должны!...
- «Да, да! конечно!...» – Все согласны.
Но это – рано, то – смешно,
И предложения напрасны,
И ничего не решено...
Шли заседанья до зари –
Валились с ног секретари...

Вдруг отделяется Сибирь,
Бунт инородцев по Ветлуге,
Бунты крестьянские на юге,
И много, много этих гирь,
И за бедой спешит беда.
Для довершенья обстановки
Сплошной волною забастовки –
Остановились поезда...
А тут – партийные раздоры,
Вожди друг о другом на ножах,
Ожесточенье, перекоры,
И смута, точно на дрожжах,
Неудержимая растет,
Казалось, сразу все снесет...

Чем недовольны? Чья вина?
Каких еще свобод им надо?
Кто успокоит это стадо?
Куда несет его волна?
То – эпидемия, то – бред,
Распад мышленья и сознанья...
И чем разумней начинанья,
Тем ощутительней их вред...
Тяжелый запах мертвечины –
Он просочился, он томит...
Никто не знает, в чем причины,
Но каждый каждого винит...
Туман навязчивых идей,
И для работы нет людей...

А между тем, запасы сил,
Казалось, были беспредельны...
Давно ли? Так разумны, дельны...
Кто на себе переносил
Весь этот беспросветный гнет
Бесправья, мук и униженья,
Но твердо во главе движенья
Шел до конца?! Кто упрекнет,
Что в их руках дрожало знамя?
И разве не был крепок дух?!...
 – Куда-ж девалось это пламя?
Огонь – ужели он потух?!...
Не может быть! Тут что-то есть,
Что надо правильно учесть...

Абрам мучительно искал
Ключа к решению загадки,
Но разбивались все догадки,
Как утлый челн о горы скал...
Там – комитеты, тут – совет,
Иль себялюбцы, иль невежды...
Нельзя работать без надежды...
Хотя б какой-нибудь просвет!...
И суета, и обещанья,
Всего обидней – глупый смех...
Но бесполезны увещанья,
Где все войною против всех...
Нелепый танец дикарей
У настежь отпертых дверей...

Абрам остался на посту,
Но он задумчив, он рассеян,
Уже не так самонадеян...
Он точно схоронил мечту
И вдруг остался одинок...
Без вдохновения, без силы,
Стоит растерян у могилы
И с грустью смотрит на венок...
Сплетен из грез и упований...
Как крепко верил! Как любил!.
Все растерял среди исканий...
Других не спас, себя сгубил...
Лишь пыли темные столбы,
Да неумолчен шум борьбы...

Вначале Лизе каждый день
Он шлет письмо иль телеграмму,
Но там – то некогда Абраму,
То он устал, то – просто лень...
Не забывал своей жены,
Ей безусловно был он верен,
Но петроградский климат скверен
Для вас, «любви златые сны»...
Весь этот шум, все эти бури,
Страстей изменчивый поток-ь –
И нет ея, небес лазури,
И осыпается цветок...
Любовь, что зрела в тишине –
Ей все опаснее вдвойне...

Не до любви сейчас ему...
Все время – точно на пожаре,
Там, в центре, где огонь в разгаре,
Где задыхаются в дыму...
А в тоже время возмущен:
Работа явно безполезна,
У ног уже раскрылась бездна,
И будет ею поглощен...
Уйти в отставку! Избавленьем
Явился бы подобный шаг,
Но было б только преступленьем
Так просто опустить свой флаг...
Он послан партией своей –
Повиноваться должен ей...

И все ж пытался. Главарям
Он говорил: «Пред нами яма,
А наша партия упряма...
У нас, подобно знахарям,
На все пучки сушенных трав
И наговор, и причитанья...
Живая жизнь, ея страданья –
Не в этом ли источник прав?
А мы, как старыя весталки,
Завет безбрачия храня,
Так не ко времени, так жалки,
Блюдем за чистотой огня...
Мы сами губим свою власть,
Мы сами лезем зверю в пасть!...»

Увы! Туманен их ответ.
Еще туманней слов Абрама.
«Конечно... новая программа...
Должны внести се в совет...
Однако, скажем, что могли б
Совету нашему представить?
Ввести террор? Насильем править?
Не оттого ли и погиб
Былой режим абсолютизма,
Что он держался на штыках?
Смелей на путь социализма,
И положение в руках...
Зло не внизу, а наверху –
У многих рыльце там в пуху!...»

Так и пошло... Букет угроз,
Потом, конечно, обещанья,
А там сзывают совещанья,
И расплывается вопрос...
За пылью слов, за шумом дня,
Они плелись в хвосте событий...
Чудес ли ждут или наитий?!...
Без веры, мысли и огня...
В ответ кипению вулкана
Свирели вкрадчивый напев,
И нет ни выдержки, ни плана,
А вместо воли только гнев...
Что безнадежней, что пустей?!...
Был неизбежен взрыв страстей...

И он случился... Уж давно,
Толпа во власти темной банды...
Казалось, только ждут команды –
Всем ясно: что-то решено...
И заявлений длинный ряд:
То вой инстинктов разъяренных,
Хотя на нем из слов мудренныхъ
Блестит торжественный наряд...
Война, аннексии, проливы,
Банкиры, займы, передел –
Чем больше возгласы крикливы,
Тем их счастливее удел...
Начало грустного конца –
Руси тернового венца...

Несчастный день! Еще с утра
Повсюду в городе патрули.
У министерств на карауле
В двойном составе юнкера.
Близ Мариинскаго дворца,
Где предположен центр событий,
Для войск устроен ряд прикрытий,
И пулеметы у крыльца.
Восстанье начали матросы,
Отчасти с ними молодежь,
Рабочих мало. Чернь, отбросы,
Все те, кого прелыцал грабеж.
Стянувшись в несколько колон,
Пошли на площадь с трех сторон...

Ряды нестройны... Разбрелись,
И явны гнев и нетерпенье...
А эти лица?! Это пенье?!...
Не на добро они сошлись...
Знамена красные, флажки,
И красных несколько плакатов:
«Вся власть советам депутатов»,
А сверху накрест две руки.
Но и другие есть призывы:
«Довольно пили нашу кровь!»
«Долой войну! Долой проливы!...»
«Пролетарьят обманут вновь!...»
«Не отставать! Дружней! Скорей..» –
Звучит команда главарей.

Идут, спешат, почти бегут...
Пустыня... Все с утра закрылось
И в перепуге притаилось...
Прохожих мало. Там и тут –
Мелькнут какие-то, и прочь –
Кто в переулок, кто в ворота...
На всем боязнь переворота...
Есть темный слух, что в эту ночь
Захвачен главный воротила.
Но разве нынче разберешь,
В чем у кого какая сила,
Где потеряешь, где найдешь!...
Идет такая кутерьма,
Что в пору не сойти с ума...

И все на площадь... Без конца
Потоки мутные стремятся...
Шумят, волнуются, теснятся...
Их отделяют от дворца
Преображенцы под ружьем...
Откуда-то достали доски,
В минуту выросли подмостки,
И речи сыплются дождем...
Все те же лозунги плакатов,
Набор все тех же грозных слов:
«Всю власть советам депутатов,
Пролетарьят восстать готов,
Установить господство масс,
Кто не за нас, тот против нас!...»

Какой-то выскочил гигант:
Рубаха черная, обмотки,
На рукаве косоворотки
Краснеют перевязь и бант.
В толпе движенье... Крики: «Он!
Ура, товарищ Аристархов!...»
«Спешат разыгрывать монархов –
Что им народный тяжкий стон!
Они от имени народа
Творят постыдные дела!...
Не нами ль добыта свобода?
А что, спрошу вас, нам дала?
Как псов, швырнули за порог,
Червями ползаем у ног!...»

Высоко поднял красный флаг
И крикнул голосом громовым:
«Пришли с решительным мы словом!
Там, во дворце, наш злейший враг.
Они украли нашу власть,
И все их замыслы нечисты...
За их спиной капиталисты,
Все та же старая напасть!...»
И красным флагом потрясая,
Он стал кричать: «Да, мы – толпа,
Толпа голодная, босая,
И безответна, и глупа,
Но нас послал сюда народ –
Не хочет больше он господ!...»

А во дворце, в одном из зал,
Чем далыпе, тем живее пренья.
И, как всегда, – раздоры, тренья,
О чем – никто бы не сказал...
Казалось, просто, рассудить:
Восстанье начато, в разгаре,
Вопрос в решительном ударе,
Он не по силам – уходить! –
Нет-нет, и подбегают к окнам:
«Десяток тысяч! Все черно!...» –
«Еще бы! Ждали!... Вот урок нам!
Могли бы кончить все давно!...»
И возбуждаются опять –
Едва дается их разнять...

Здесь и Абрам. Он сам не свой...
Едва крепится. Накануне
Он убеждал совет, но втуне,
Не лгать, не трусить пред толпой.
Он говорил: «Пока в руках
Мы держим власть – дорогу власти!
Игра на низменные страсти!...
Где нет ума – пусть будет страх!
Вы говорите – это вызов,
Кто начал первый? Мы должны
Покончить с эрою сюрпризов,
И без того мы у стены...»
Но никого не убедил,
Себе же явно повредил...

Но, впрочем, приняли ряд мер:
В предупреждение восстанья
Народу роздали воззванья,
Войска объехал сам премьер.
Везде держал он ту же речь:
«Избави Бог чинить расправу,
Но там, где угрожают праву,
На нас обязанность – беречь...»
И только к вечеру решили
Арестовать двух главарей.
Иль не сумели, иль спешили –
Один бежал, другой, еврей,
Искал защитников, где мог,
И был отпущен под залог...

Абрам стоял, прильнув к окну,
Без мыслей, в тягостном смущеньи.
Не о таком ли возмущеньи
Мечтал когда-то, в старину?!
Тогда, конечно, был бы там,
Где возвышается эстрада...
Теперь – усталость и досада, –
Холодный гнев по временам...
А эти толпы? Эти массы?!...
Живое, страшное кольцо...
И след болезненной гримасы
Перекосил его лицо...
Мечты и жизнь! Какой хаос!
Он духом пал иль... перерос!...

«Все на балкон!...» «Пора, пора!...»
Идут. Абрам уныло сзади.
«К чему, скажите Бога ради,
Вся эта детская игра?!...» -
«Вот вы увидите!...» – «Трубить!...»
Переполох... Но на мгновенье,
И тут же общее движенье –
Пришлось солдатам отступить...
И речь... Одна, за ней – другая...
Кричат «Ура!...» Благодарят...
Премьер, программу развивая,
Реформ перечисляет ряд.
Он в заключение закричал:
«Народ – начало всех начал!...»

Вдруг выстрел... Резкий и сухой,
Пронесся, точно отчеканил...
Волненье, шум... Кого-то ранил...
И тотчас вслед за ним – другой...
И крик в толпе: «Уйдите вон!
Буржуи! Воры! Ренегаты!...»
Команда... Строятся солдаты...
Но камни в них и на балкон...
Министры бледны... Все к премьеру,
Сердито просит их молчать
И вдруг, сорвавшись, офицеру
С балкона что-то стал кричать...
Абрам в углу... Испуг в глазах...
Молчит, согнулся, весь в слезах...

И в этот миг в толпу, над ней,
Как будто град... И треск, и грохот,
Казалось, чей-то злобный хохот,
И он все чаще и звучней...
Но, как часы, – за ходом ход...
Ни сострадания, ни гнева...
Весь ужас этого напева
Понять способен только тот,
В кого хоть раз, но был направлен
Огонь машины роковой...
Удар... Толчок... И окровавлен...
Без стона... Скошенной травой...
То смерть блуждает по рядам,
Хватая жертвы здесь и там..,

«Кто приказал? Остановить!...» –
Раздался громкий крик Абрама...
Он опоздал... Свершилась драма,
И ничего не изменить...
Проклятья... Возгласы... Бегут...
И топот ног, и смерть в догонку...
Вот сбились в кучу, но в воронку
Ворвались пули... Колят... Жгут...
Еще упали два-три тела...
И эти ужасы везде...
Но быстро площадь опустела –
И только трупы кое-где...
«Кто приказал? Зачем? За что?!» –
Не отвечал ему никто...
 

        ГЛАВА ШЕСТАЯ

Абрам обрюзг и постарел...
Еще министр, но против воли.
Во власти пережитой боли,
Он отстраняется от дел.
И вдруг еще одна стрела:
Узнал, о нем молва гудела,
Что он виновник был расстрела.
И клевета, что день, росла...
Он доходил до исступленья:
Не знал он истины простой –
Управа есть на преступленья,
Но как бороться с клеветой?!...
Комок, свернувшийся во мгле,
Он тянет ветви по земле...

«Я напечатаю письмо!...»
Премьер поморщился. «Не стоит!
Вас лично это не устроит,
А нам – еще одно клеймо!...
Кто приказал? Не вы, не я...
Такую варварскую меру...
При вас кричал я офицеру –
Они не слушались меня...
Но ваша речь тогда, в совете –
Предлог для праздной болтовни...
Пред ними все мы в ложном свете...
То наш удел! Такие дни!...»
Абрам готов был возражать,
Но что напрасно раздражать!...

«В отставку!...» – он друзьям твердит.
Те отвечают в один голос:
«И без того все раскололось!
Ты истомился, ты сердит,
Но сам скажи: кого взамен?
С тех пор, как вышли из подполья,
Волна такого своеволья,
Таких затей, таких измен –
Хотя б до съезда продержаться!
Терпи! Тем более, что так
Не может долго продолжаться –
Кошмар!... Безумье!... Кавардак!...»
Абрам того лишь только ждал:
«Не я ли вас предупреждал?!...»

Но все тяжеле и больней...
Охвачен новым настроеньем,
Он поджидает с нетерпеньем
Приезда Лизы... Он за ней
Уже давно вагон послал.
Он как-то вычитал в известьях,
Что у своих друзей в поместьях
Убит толпою генерал.
Как пишут, он бежал из дома,
За ним пришли – арестовать...
Бедняк! Стал жертвою погрома,
Один, иль с теткой – как узнать!...
Абрам смутился... Был не рад,
Но вызвал Лизу в Петроград...

Но то давно... Еще тогда,
До скорбных дней его Голгофы,
Недели две до катастрофы...
Уж меркла яркая звезда,
Но он боролся... Он питал
Еще какие-то надежды...
Но пали светлые одежды,
И перед ним живым предстал
Весь ужас сделанных ошибок...
Картонный вождь, герой на миг,
Герой междупартийннх сшибок...
И это все, чего достиг...
И это все, к чему привел
Еще недавний ореол!...

Тогда он морщился, стонал,
Жена казалась осложненьем.
Теперь он ждет ее с волненьем,
Ее с любовью вспоминал...
Все люди на один покрой:
Спешим на зов своей химеры,
Без осторожности, без меры,
Так легкомысленно порой,
И в небесах парим орлами,
Пока чудовище, смеясь,
Взмахнув туманными крылами,
Не сбросит нас в земную грязь...
Мы смущены, огорчены,
Но вдруг становимся умны...

Давно ль Петрову и другим
Абрам твердил: «Жена – обуза,
Не надо лишнего нам груза,
Когда быть сильными хотим.
Я понимаю: вождь – монах!
Быть отрешенным, быть аскетом...
По существу, вся тайна в этом:
В сухих, безжалостных тонах!...»
Теперь забыты эти речи.
Он, как влюбленный, трепетал
И в Пермь полковника для встречи
С двумя курьерами послал.
Охотно сам бы полетел,
Но невозможно из-за дел...

Был очень труден переезд...
Вагон, конечно, охраняли,
Но то внезапно отцепляли
То вдруг – общебурятский съезд,
Пришлось пустить к себе бурят;
В Тайге толпа в разгаре спора
Грозила сбросить с косогора –
Таких историй целый ряд.
В вагоне Лиза, Рот, Ревекка,
Ревеккин шурин Гольденброт
И три-четыре человека,
Их подобрал дорогой Рот.
Ревеккин шурин уж не юн,
Но так и вьется, точно вьюн...

На каждой станции спешил
То за едой, то взять газеты;
Как все, шел штурмом на буфеты,
Шумел, бесчинствовал, крушил,
Казалось, разнесет вокзал.
Смеялся... «Здесь таков обычай –
Зато, как видите, с добычей!...»
И он же первый рассказал
О грустной смерти генерала...
Для Лизы тяжкий был удар!
Вся содрогнувшись, застонала:
«О, Боже мой, какой кошмар!...»
С тоской отчаянья в лице
Рыдала горько об отце...

Кому какое сделал зло?
Он был в отставке, на покое...
И даже имя боевое
От самосуда не спасло...
Но кто же, если не она,
Всего больней его сразила?!...
«О, есть Невидимая Сила,
И ею я осуждена!...»
А слезы жарче и сильнее,
И жгут расплавленным свинцом...
И с каждым часом ей яснее,
Как виновата пред отцом...
От тех погиб, к кому пошла –
Господня кара тяжела!...

Спокойна днем, зато в тиши –
Ее ночей, теперь бессонных,
Так много мыслей обостренных...
За упокой его души
Молитвы шепчет про себя
И плачет горькими слезами...
Отец все время пред глазами...
Кричит во гневе, но любя...
Он обожал дочурку Лизу...
Ее дразнил: «Мой нос – курнос!..
Усы, опущенные к низу,
Щетина белая волос,
На лбу глубокий синий шрам...
Зачем увез ее Абрам?!...

Так не нужна она ему...
В трудах помощница? Нисколько!
Еще препятствие и только...
И неспособна ни к чему...
Ревекка часто говорит:
«Мы все замучены, мы в гонке,
Вы ж, извините, на колонке
Амур, который сладко спит!...»
Не спит! Неправда! Страстно хочет
Понять, осмыслить, уяснить...
Но что-то гложет, что-то точит,
И рвется, рвется эта нить...
Кто виноват? Она? Они?
Кто ей вернет былые дни?!...

И  в этих мыслях, как в бреду...
Томится, ищет, ждет чего-то...
А тут, над ухом, Гольденброта
Веселый крик: «Сейчас приду...
Куплю вам уточку я тут...
Я в Омске, знаете, как дома,
Мне здесь буфетчица знакома...
Кому-кому, а мне дадут!...»
Вернулся – не прошло минуты.
Смущен, с газетою в руках.
«Известья, может быть, раздуты,
Но целый ад в пяти строках!
Число убитых без конца!
Смотрите: полных три столбца!..»

Восстанье, ужасы, расстрел...
Шумят... Газету рвут на части,
И быстро разгорелись страсти...
От гнева Рот побагровел.
«Как! – закричал он – бьют народ!
Нас возвращают к дням царизма...
И кто? Столпы социализма?!...
Необходим переворот!
Я первый против них отныне!» –
Как в лихорадке он дрожал. –
«Конца нет подлой их гордыне...
Вот этак я бы их зажал!...»
В подушку пальцы он вонзил,
Ее терзал что было сил...

С тех пор для Лизы всё, как сон...
Ревекки вспышки, крики Рота
И бойкий голос Гольденброта,
В Перми полковник Петерсон,
Грудь колесом и вся в крестах,
Двух дам объятья и приветы
И даже, кажется, букеты...
С улыбкой нежной на устах
Какой-то странный, толстый барин...
Стучал искусственной ногой..
Как будто Шкурин или Шкарин...
Всем говорил: «Мой дорогой»,
Ее «министершею» звал
И часто руки целовал...

Откуда, как и почему?
Но Лиза плохо разбиралась...
Душа на части разрывалась –
Мелькнет и спрячется во тьму...
Абрам, расстрелы, смерть отца,
Людей каких-то появленье,
За впечатленьем впечатленье,
И ужас, ужас без конца...
Какой является к Абраму?
Что в сердце раненном найдет?
А тут несут ей телеграмму:
Он так волнуется... Он ждет...
Читает Лиза: «Счастлив... рад!...»
Да, если б это год назад!...

В Перми еще один сюрприз:
Весь путь прикована к вагону,
Здесь на прогулку по перрону
Она решилась... Так, каприз...
Вдруг Лиза вздрогнула – гигант,
Рубаха черная, обмотки,
На рукавах косоворотки
Краснеют перевязь и бант.
Узнала сразу Комарова.
Стоял с солдатом у дверей
И на нее смотрел сурово
Из под нахмуренных бровей...
И ей припомнилось: «приду!
Поверьте, я не пропаду!...»

И снился сон ей в эту ночь:
Как будто поле... Очень жарко...
Невдалеке стоит хибарка...
Тут Лиза вспомнила: точь в точь,
Была сторожка в их саду.
Пригнулась, кое-как покрыта
И так же дверь полураскрыта,
Лицом к заросшему пруду...
Но как тут жутко в этом поле...
Трава поникла... Тишь вокруг,
Такая тишь, что по неволе
Берет раздумье и испуг...
Идти? Бежать? Казалось ей –
Скользит над полем рой теней...

За шагом шаг... Но тяжело...
С трудом передвигает ноги...
Вдруг перед нею, средь дороги,
Как если б ветром намело,
Кроваво-красные цветы...
Растут в пыли, друг к другу жмутся,
Их стебли, точно змеи, вьются,
Ползут, сплетаются в кусты.
Из каждой чашечки махровой
Глядит дрожащий язычок,
Глядит полоскою багровой,
К концу – раздвоенный крючек...
И все шевелится, живет,
Прозрачным клубом пар идет...

Она стоит поражена,
Не понимает, что творится...
Сорвать цветы – она боится...
Пойти назад – пригвождена...
И ощущенье пустоты –
Такой пугающей, бездонной,
Горячим солнцем опаленной...
А эти страшные цветы,
Свиваясь красными пучками,
Уже к ногам ее ползли
И, раздвоенными крючками
Вонзаясь в платье, облегли
Края одежды, как шнурком,
Живым, трепещущим венком...

Спешит скорее отряхнуть
Все обсыпавшие грозди
Но те впиваются, как гвозди,
Ползут все выше и на грудь
Гирляндой пышной улеглись...
Их язычки дрожат, как жало...
И вот уже ей горло сжало...
Вот в волоса уже вплелись...
Поводят чашечками-ртами,
Шуршат махровые края...
И что казалось ей цветами –
О, ужас! Красная змея!...
«Абрам! Абрам!...» – На этот зов
Нежданно вырос Комаров...

Тут сразу как-то все зажглось,
Пошло зелеными кругами –
Средь них чудовища с рогами
Вертелось, прыгало, неслось...
И Лиза вскинулась... Пред ней
Полураздетая Ревекка...
«Нельзя пугать так человека –
Как будто жгут вас семь огней!...»
«Ужасный сон!» – И слезы градом,
И сердце рвется, и тоска...
И лишь совсем под Петроградом
Она рассеялась слегка...
Но вспомнит – сразу вся замрет,
И снова страх ее беретъ...

Абрам был мил, как никогда,
И, полон нежного внимания,
Предупреждал ее желанья...
«Теперь мы вместе навсегда!» –
Он то и дело повторял. –
«Мы отстрадали и довольно!
Подчас мне было очень больно,
Когда я видел, что терял
Всю прелесть нежного доверья...
На нас обоих пал туман...
Пусть предрассудок, но теперь я
В тебе ищу свой талисман!...»
И нежно, крепко целовал,
Ее «Маскоттой» называл.

О положеньи, о делах
Ей не сказал почти ни слова.
Что знала – знала от Петрова
Да из газет. «Полнейший крах!» –
Кричал взволнованно Петров. –
«Такие были тут проказы,
Все из-за позы, из-за фразы,
Что даже я винить готов!
Абрама выделять не буду,
Он не разумнее других,
То он без толку бил посуду,
А то, как видите, притих...
Досадно! Именно сейчас,
Когда вокруг все против нас!...»

Чтоб Лизу чем-нибудь занять,
Ее толкнули в комитеты.
Там склады, швальни, лазареты –
Ни перечислить, ни обнять.
Но что за люди – красота!
Само собой, герои тыла...
А сколько пафоса и пыла!...
С утра до ночи суета...
Тут и солдатки, и смолянки,
И все взволнованно, гудит...
Но Лиза выбрала портянки
И в них, как в крепости, сидит.
Кроит портянки, им ведет
По толстым книгам точный счет...

Абрама ей сердечно жаль.
Он уязвлен – ей это ясно.
И все сложилось так несчастно,
Так неудачно. Он, как сталь,
Он гнется только до поры,
А там не выдержит напора...
Он горд – плохая то опора,
Когда стремглав летишь с горы...
Он избалован, это – бремя,
Самонадеян – в этом зло,
А в это путанное время,
Что так нежданно подошло,
Натуры цельные нужны,
Без старых ран, без кривизны...

Но Лиза думала без слов.
Их и найти могла б едва ли...
В душе те мысли трепетали...
Как сложны! Сколько в них узлов!
Их не распутать ей одной!...
И все волнует, все тревожит...
А в ком найти поддержку может?
Отделена от всех стеной...
Увы! Сама воздвигла стены,
Всего боясь, от всех уйдя...
Теперь одна, средь этой пены --
Слепое, жалкое дитя...
Цветок, что бурею помят, –
Ее предчувствия томят...

Молчали оба... Рядом шли,
Друг другу нежно улыбаясь,
А в тоже время подгибаясь
Под ношей тяжкой, что несли...
Кой-как кончался длинный день,
За ним – другой, еще длиннее...
И Лизе делалось яснее,
Что вновь легла меж ними тень,
Легла преградою незримой...
Грустит... Но некого винить!
Когда б судьбы неумолимюй
В своих руках держали нить!...
Абрам плечами пожимал,
Подчас жены не понимал...

Измайлов прибыл. Он привез
Дурные вести: «Все в движеньи,
Точней – в бессмысленном броженьи,
Но как бессмысленно! До слез!...
Едва намеченная цель
И непродуманные средства –  –
А в общем – настроенья детства:
Задор, капризы, канитель...
Руководители ничтожны –
Как угадать, куда скакнут?! –
Бестактны, злы, неосторожны...
А массы к большевизму гнут...
И власти пет – упразднена,
Обхулиганилась страна...

Измайлов не находит слов –
Так безотрадно впечатленье:
«Сказал бы, полное гниенье –
Ни рук, ни воли, ни голов...» –
«А как... расстрел?» – «Тебя винят!..
«Но это подлость!» – «Время злое...
На всем гнуснейшие наслои...
Во все колокола звонят...» –
«А ты?» – «Не верю. Усумнись я,
Конечно, не был бы я здесь...
Ты помнишь – Павлова Анисья?
Пыталась... Быстро сбил я спесь!
Так и шипела: «ваш Абрам!...»
Вот не люблю подобных дам!...»

Абрам приметно загрустил,
Сидел задумчиво, понуро...
«Анисья – помню. Злая дура!
Но как узнать, кто распустил?!...»
Он быстро встал. «Пойми, пойми!» –
Измайлову оп крикнул страстно, –
«Предупреждал я, как опасно
Шутить с подобными людьми.
Все можно было кончить сразу:
Те господа наперечет...
Но распустили, как заразу –
Теперь сам черт не пресечет!...
Пытались лаской и добром –
Само собою, грянул гром!...»

Абрам старался передать
Весь ход своих переживаний:
«Клянусь, не ради оправданий!
Да и чего теперь мне ждать!
Я осужден!... Да, кстати... вот...»
Достал письмо он из кармана -
«Возьми, читай... Того же стана...
Наш пресловутый Миша Рот...
Меня он требует к ответу...
Зовет убийцей... Мне грозит...
Он, видишь, произвел анкету...
Подлец! Несчастный паразит!...» –
Он разорвал письмо в куски. –
«Шалите!... Руки коротки!...»

Он то садился, то ходил,
То был спокойней, то, казалось,
Его волненье разгоралось...
«Вот так часами я бродил,
Бесясь, как зверь, попавший в плен,
Бродил средь звездоносной рати,
Среди портретов бывшей знати,
Что на меня глядят со стен...
Бродил и думал ту же думу:
На что рассчитывали? С чем
Пришли мы к власти? Сколько шуму –
А в существе? Тогда зачем?
Зачем мы бросились к рулю?
Самих себя свести к нулю?!»

«И, в самом деле, с чем пришли?
С готовым планом? Нет, с мечтами.
Нам усыпали путь цветами,
А мы? Что людям мы несли?
Социализм? Но то – призыв,
То – клич, исповеданье веры...
А жизнь? А тело? Разум? Меры?
В ответ на все – благой порыв!
Во имя наших убеждений
Годами гнили мы в тюрьме,
А жили как? Среди видений,
Средь полумыслей, в полутьме...
И в этом корень наших бед –
Мы для борьбы, не для побед...»

«Как жизнь казалась нам проста!
Как разграфленная таблица...
Извольте! Вот она – Жар-птица!
В руках... Исполнилась мечта...
Казалось, только дайте злак...
Вертим Жар-птицу, так и этак,
Но ни в одну из наших клеток
Не уложить ее никак...
Попреки, распри, компромиссы,
Кричим народу: «подожди!...»
И лжем, как модные актрисы,
Мы, ныне модные вожди...
И это не случайность! Нет!
То жизнь дала нам свой ответ!...»

«Но это мы... А что кругом?
Все эти шедшие по следу,
Чтоб с нами праздновать победу,
Точней – живиться пирогом...
Что в их всклокоченных мозгах?
На почве старых прокламаций
Безумный вихрь галлюцинаций,
И мы – орудье в их руках.,
При их безмерном аппетите
Еще безмернее их злость,
И вот, хотите, не хотите,
Швыряйте им за костью кость...
Все разбросали, что могли,
Но положенья не спасли...»

«Я не виню... Не в этом суть,
Упомянул я только кстати...
Вопрос идет о результате...
Я окунулся в эту мут...
Былых иллюзий большо нет!
Вся наша сила – наша вера!
А наши лозунга –  химера...
Игра... Бряцанье кастаньет!...
Гнев – наш единственный учитель
От юных лет нас направлял,
И наших душ руководитель,
Он эти души отравлял...
Мы худосочны, мы больны, –
Что можем сделать для страны?!...»

«Возьму себя... Живой пример...
Переживал всю эту драму...
Казалось, знал свою программу,
Но в топкой зыби полумер
Погряз я с первых же шагов,
А почему? Я видел ясно,
Что делать опыты опасно...
Конечно, нажил я врагов,
Но это было неизбежно:
Жизнь или благо, или зло,
Но все в ней мощно и безбрежно
И все корнями вглубь ушло,
Жизнь по линейке расчертить –
Она сумеет отомстить.»

«И сбился я... Не стану лгать:
Как все, не знал, чего держаться –
Кончать войну, или сражаться,
Желать проливов – не желать,
Начать ли вешать, иль нельзя,
Отдать ли землю, иль не время...
Нам не по силам было бремя –
Мы шли шатаясь и скользя...
И крик друзей: «Что скажут массы?!
А прошлый съезд? А комитет?!...»
И пересуды, и прикрасы,
Что ни начнешь – сведут на нет...
Раз выбит меч – к чему ножны?
Кому такие мы нужны?!...»

«Меня вияят... Моя вина
Совсем не там, где ищут Роты...
Бунты, стрельба, перевороты,
Вся эта страшная волна,
Быт может, мне она больней,
Чем новоявленным Катонам.
Им дайте власть! К таким ли стонам
Они приучат?! С первых дней
Кровавой бурей понесется
Их хоровод по всем концам..
Шешковский в гробе содрогнется,
Быть может, даже Бирон сам...
Да что Шешковский? Грозный Царь,
И тот окажется кустарь...»

«Моя вина, что я не тот,
Каким себя считал я прежде...
Меня назначили в надежде,
Что я защита и оплот.
Я старый, опытный боец,
Я пострадал, я принял муки,
Казалось, мне и книги в руки,
И, в самом деле, наконец,
Кого же звать? Но в этом драма –
Друтой ли, я ли, все равно,
Одна цена!» – В глазах Абрама
Блеснули слезы. – «Я давно
Я не скажу, чтобы прозрел,
Но чуял боль от этих стрел...»

Абрам умолк. Он у стола
Сидел, закрыв лицо руками,
И Лиза робкими шагами
К нему неслышло подошла.
«Уедем!» – Вздрогнул он. – «Ты здесь?»
– «Давно. Ты этим недоволен?»
– «Нет, просто я немного болен...
Не по себе... Издерган весь...»
Он обнял Лизу. – «Не смущайся!
Все не серьезно... Ни к чему!...»
– «Уедем!» – «Друг мой, не мешайся...
Дай мне устроить самому!...»
Сопя, не отрывая рук,
Измайлов чистил свой мундштук.
 

        ГЛАВА СЕДЬМАЯ

«Товарищ Аристархов прав!...
Пора покончить с этой выдрой!...»
(Он разумел., конечно, «гидрой») –
Так, вкруг себя толпу собрав,
Сердито объяснял матрос.
На вид обрубком, коренастый,
Глаза колючие, скуластый,
Лоб на три четверти зарос,
И голос хриплый с перепоя.
Матрос входил все больше в раж:
«Довольно этого разбоя!
Повоевали, и шабаш!...
Им все – аннексии!... Позволь,
Да нам на радость это, что-ль?!...»

Толпа довольна. Говорун,
Чем далыпе, тем кричит задорней:
«Должны добраться мы до корней –
Тогда им будет карачун!...»
Невдалеке – другая речь:
Студентик, в форменной фуражке,
В цветной, без пояса, рубашке,
И волоса почти до плеч.
Стоит на шатком табурете,
Вот-вот, казалось, упадет...
О новоизбранном совете
Беседу пылкую ведет.
«Пролетарьят... социализм...
Война... буржуи... коммунизм...»

И тут толпа, и тут восторг.
Левей: –  солдат пришел с вещами,
Здесь мало заняты речами,
Идет упорный, бойкий торг...
Но дальше, к крайнему окну,
Опять какой-то агитатор,
Как видно, опытный оратор,
И те же речи про войну.
«Предлога ищут для отсрочки...
Сулить – сулят, а не дают...
Дошли, товарищи, до точки,
И всех нас скоро перебьют!...»
Заучен жест, заучен тон,
Неутомим, как граммофон..

А в глубине, у входа в зал,
Где небольшой стоит примосток,
Виднелась девушка-подросток.
На ней черкеска, и свисал
Большой револьвер на боку.
Черна, глаза как у волчонка,
К затылку сдвинута шапчонка...
Долбит, как дятел на суку...
Все кулачками потрясала...
Легко понять, куда зовет...
Кричит... И вот уже из зала
Кой-кто просунулся... Растетъ
Число поклонников вокруг,
Все оживленней этот круг...

Звонок... Особый нынче день:
Собранье нового совета.
Толпа речами подогрета
(Кричали все, кому не лень),
Ломилась в зал. На первый взгляд
Апраксин двор, стеченье сброда,
Но этим множеством народа
Умело здесь руководят.
И речи пылкие фразеров,
И этот неумолчный шум –
В руках толковых режиссеров
Все по шнуру, не на обум.
Но скрытно... Только там и тут,
Как метеоры промелькнут...

Кого здесь нет?! Толпа солдат,
Их много больше, чем рабочих,
Матросы – группами. Из прочих
Тут и босяк, и адвокат,
И офицер, и журналист,
Ватага персов в грязных тряпках,
Местами – дамы в модных шляпках,
Тут и студент, и гимназист,
Тут дворник, лавочник с женою,
Есть и приказчик и купец,
А вот, подхваченный волною
Монах какой-то, наконец.
Почти не видно мужика –
Еще наивен он пока.

Вглядитесь в лица! Боже мой!
Да это старые знакомцы,
Отчасти – наши же питомцы,
Плелись за нашею кормой...
Вот этот малый, например, –
Блондин, с пробором до макушки,
Лицо обсыпали веснушки,
Иль садовод, иль землемер...
В воротниках, всегда опрятен.,
Служил усердно господам,
Старался дамам быть приятен,
Знал по французски: «вуй, мадам!...»
Ну, а теперь? Как зверь рычит,
«Кончать буржуев!...» – он кричит...

Иль этот, что, суров и хмур,
Сидит с оратором матросом...
Щетина рыжая под носом...
Давно ль в ливрее «Помпадур»
Оберегал он «Мон Трезор»,
Кинематограф на Литейной,
Бежал с улыбкою елейной:
«Подать прикажете мотор?»
Теперь он лязгает зубами,
Как забежавший в стадо волк,
И злобно шепчет: «Лбами, лбами!
До одного? И будете толк!...»
Ему не надо пылких слов,
Он и сейчас на все готов...

А этот серый мальчуган?
Я помню... Скромный и смущенный,
Казалось, к двери пригвожденный, –
Глядите: завит, как баран...
Мочалой были волоса...
Булавка, кольца, две цепочки,
Блондинка в шелковом платочке...
Откуда? Право, чудеса...
Он – слесарь, может быть, – механик,
Точнее – только ученик,
Теперь – народный он избранник
И новой мудрости родник.
«Тут амплитуда... не того...
Но... доберемся до всего!...»

А тот, что с книгой, впереди?
Служил он писарем в конторе...
Смотрите: ездит на моторе,
Два красных банта на груди...
Когда-то скромные мечты:
С двумя тысчонками невеста
Скорей назад, в родное место,
И разводить в саду цветы...
Читал с восторгом Рокамболя,
Любил чувствительный «стишок»,
Пел под гитару «Доля, доля»
И стриг усы под гребешок...
Теперь – известный депутат
И кровожаден, как Марат...

А тот, что поднял там кулак?
Лет сорока, сухой, костистый,
И весь какой-то землянистый,
На шее, за ухом желвак –
Давно ль сбирался в монастырь,
Смотрел вздыхая на иконы
И бил без устали поклоны?
И вдруг теперь, как нетопырь,
Он рвется к крови, дышит местью,
Глаза – два острые ножа,
И счастлив каждому известью
О новом взрыве мятежа...
Где здесь начало и конец –
Не объяснит нам и мудрец...

Здесь много вижу я таких:
Еще недавно так спокоен,
Во всяком случае – не воин,
Так прост, услужлив, скромен, тих,
Еще недавно всюду вы
Твердили гордо: «Мне он предан!...»
Но плод запретный был отведан,
И не снести вам головы...
Кто виноват и как случилось –
Теперь уж поздно разбирать...
Что ополчилось – ополчилось,
И надо с честью умирать...
Взгляните: вот их целый ряд –
Какою злобою горят!...

Но это – лица... Есть толпа,
Вся эта масса, те, кто годы,
Десятки лет терпел невзгоды...
Судьбы тяжелая стопа
Топтала их, лишив всего...
Они – ничто в системе сложной,
Пускай единственно возможной,
Но им не легче оттого...
И им, безвинно виноватым,
Дано трудиться и молчать...
Существовали, чтоб богатым
Существованье облегчать...
Теперь – их праздник, но... на миг,
До новых тягостных вериг...

Они – толпа и простецы...
Сейчас, как будто что-то значат,
Но их безбожно одурачат
Вот эти самые дельцы,
Вот эти самые, что тут
В роскошном зале заседают...
Одним движеньем их взнуздают,
И вновь ярмо и снова – кнут...
И вновь безвинно виноваты,
И вновь, как цепи, жизнь влачить...
За миг свободы век расплаты,
Ни отмолить, ни умягчить...
И будут без конца терпеть –
Веками приучила плеть...

Звонок... Движенье... За столом –
Он полукругом на эстраде –
Сидят вожди в большом параде.
Вот председатель – Окерблом,
Каплан, с ним рядом, Комаров
(Теперь – товарищ Аристархов),
Репейчик, Тузик, Иринархов,
Горбун-Кандыба, Махмуров,
Найдете здесь и Мишу Рота,
Флертует с Агнией Ревень,
Рыжинский к ним в пол-оборота,
Сияет, как весенний день.
Еще две дамы. Есть Латыш.
Вон – «боевик» товарищ Кныш...

Собранье всклоченных бород
Суровых лиц, недобрых взглядов
И неожиданных нарядов:
В австрийской куртке Миша Рот,
Рыжинский в сером сюртуке,
Каплан в обтрепанной гусарке,
Репейчик – франт высокой марки –
В лохматом желтом пиджаке.
Латыш в визитке... Неопрятен,
Казалось, весь лоснится онъ,
Ряд неприятных, мутных пятен,
Какой-то серый мглистый тон...
Да, прав Абрам! Им дайте власть
Они себя натешат всласть!...

Толпа всецело в их руках.
Конечно, многое не ясно,
Но понимают все прекрасно,.
Что дело в чувствах, не в словах.
Зовут чужое поделить,
Без промедленья, тут, на месте,
И по хорошему, по чести, –
Вот будут Господа хвалить!...
Земля и деньги, и заводы –
Все будет общее для всех,
Какой бы ни был ты породы –
Владейте каждый без помех...
Кто умер – тотчас отберут,
Но детям новое дадут...

Буржуям, ясно, не с руки –
Своим делиться нет охоты:
На вид, пожалуй, доброхоты,
А так и взяли бы в штыки...
Но им теперь не обмануть,
Довольно видели обманов...
Веками стригли, как баранов,
Пора как следует пугнуть...
Спасибо, люди объяснили,
Вот этот, избранный совет,
А то начальство отменили
Да никакого толка нет!
«Ура, товарищ Окерблом!...» –
И Окерблому бьют челом...

Но те, другие, кто бойчей,
У этих замыслы покруче:
Была бы свалка – в общей куче
Тряхнуть не трудно богачей,
Да так, чтоб истинно, на век,
Бесповоротно, все до нитки...
То будут крупные прибытки,
И сразу станешь человек...
Те мысли, что годами зрели
В тиши гаражей и людских,
В полупивных и па панели,
И в душных, грязных мастерских –
Казалось, бред! О, чудеса!
Открыты настежь небеса!...

Теперь бы только не зевать
Того гляди, другой обгонит...
Возьмет – пожалуй, не обронит,
И будешь нищим вековать...
Одним ударом по всему –
Уж начинать, так прямо в темя,
Чтоб уничтожить это племя,
Не обновиться бы ему...
В душе, задохшейся от пыли
Господской брани и обид,
В ней эти волны сразу смыли
Не только жалость, но и стыд...
Чего же медлит Окерблом?
И Окерблому бьют челом...

А он, задумчивый, сидит,
Тщедушный, серенький, невидный,
Такой, казалось, безобидный,
Скорее жертва, чем бандит...
Как будто скорбь в его глазах,
Густые брови нависали...
Евангелистов так писали
На наших старых образах...
С курчавой рыжей бородою
И лысый череп с пояском...
Вот-вот с молитвою святою
Он на земь бросится ничком...
О чем он думал? Как сказать?!.
Он сам не мог бы описать...

Какой-то путанный клубок...
Но мысли больше деловые...
Минуты близки роковые,
А так таинствен и глубок,
Во многом страшен и ему,
Переворот, им возвещенный,
Что, неизвестностью смущенный,
Робеет он... Но никому
Не даст он этого заметить...
Он на виду... Один за всех...
Опасность он сумеет встретить...
В его решимости успех...
До утра спорили вчера...
Довольно медлили!... Пора!...

Как с делом справится Каплан?
За ним кронштадские матросы...
Есть нерешенные вопросы,
Но в общем разработан план...
Репейчик, этот не продаст...
Всо хорошо у Комарова...
Но мало веры в Махмурова –
Он не работник, а балласт...
Ревень глупа, неосторожна,
Кандыба трус и мелкий лжец...
Терпенье! Смена невозможна,
А, впрочем, скоро и конец...
Придется многих заменить
А коё-кого и... устранить!...

Победа будет не легка,
Но затрещали, гнутся своды,
И как безумные, те воды,
Что мчит кипящая река...
Кто эти воды разбудил?
Над ним смеялись, был изгоем,
Теперь народным стал героем –
Не он ли всем руководил?!...
И отблеск сдержанной усмешки
Мелькнул и замер на лице...
«Все эти люди только пешки,
Они в тисках, они в кольце,
И будет так, как я велел!
Повиноваться их удел!...»

Пятнадцать лет он вел борьбу,
Но для грядущих поколений,
И в жертву им без сожалений
Принес, что мог, – свою судьбу...
Боролся, верил, но не ждал,
Что колесо так повернется,
Что самому ему придется
Осуществлять свой идеал...
Но сколько муки и работы!
Свалить все прошлое, разбить
Все эти старые оплоты
И новый мир соорудить...
Невольно страх его берет,
Но смело движется вперед...

В конце концов, один прыжок,
Лишь рассчитать его умело...
Противник действует несмело
Да и ничтожен их кружок...
Немедля, в первом же пылу
Их обезвредить всех, по списку –
Нелепо подвергаться риску
И оставлять врага в тылу...
Жалеть? Что пользы? Помогло б ли?!
Не колебаться, не кружить...
Бить по коню, не по оглобле,
Два мира – вместе им не жить.
И пусть кричат, обычный вздор –
Конечно, должен быть террор!...

Бояться крови?! А они?
А все правительства на свете?
Кто побежден, тот и в ответе,
Где пашут, там корчуют пни...
Но месть, а справедливый гнев!
Не для народа – для народов!...
Не уберечь весенних всходов –
Погибнет сделанный посев...
«Христос пришел с Своей Любовыо
Во имя рая в небесах,
А рай земной мы купим кровью,
Хотя бы мир тонул в слезах...»
Он вздрогнул... «Да, прольетея кровь!
Она в итоге даст любовь!...»

Мысль оборвалась... Слышен спор...
Кооператор из Тюмени...
Толпа кричит: «Эй, ты, пильмени!...»
«О них ли с вами разговор?!...»
– «Пильменщик! Вон его! Долой!»
«Пусть до пильменей мы охочи –
Зато в трудах с утра до ночи!...»
В ответ ему свистки и вой...
Кооператор начал снова:
«Идете в мир с великим злом!...»
– «Товарищ, вас лишаю слова!»
Вмешался в дело Окерблом.
«Позвольте» – «Нет!» – «Позвольте, я...»
– «Да говорят же вам: нельзя!...»

Трибуну занял Махмуров.
Высок и худ, с лицом ищейки,
Глаза, как щели, – две ячейки,
Нос в жилках, изсине багров,
Волос немного и, как мхи,
Растут отдельными клоками,
Лоб узкий, с сжатыми висками,
И уши, точно лопухи.
Он говорил, как будто крался,
Слащавым, тонким голоском.
Куснет и снова весь собрался,
Спешит в кусты, назад, ползком...
А погодя – еще налет,
И снова в темя долбанет...

«Нам здесь, товарищи, твердят,
Что мы без смысла пустословим
И тем реакцию готовим...
Обычный их буржуйный взгляд:
Не смеем плакаться на боль!...
Учителя! Без них в лесу мы!...
Ишь, запищали толстосумы –
Им наступили на мозоль!...
Быть может, нужен оператор?!.
Великолепно! Мы придем
И вам, пильменнейший оратор,
Мозоли сразу все сведем...
Одним ударом, навсегда –
Болеть не будут никогда!...»

В толпе имел большой успех.
Он говорил, что для народа
Была ловушкою свобода:
Схватились: глядь, пустой орех!...
Он говорил и о войне,
Упомяул и о расстреле,
О роли Кона в этом деле...
Играя на больной струне,
Он вел себя, как провокатор, –
Не разъяснял, а поджигал...
Уже забыт кооператор
И веселится шумный зал...
В углу, с тревогою в глазах,
Вздыхая, крестится монах...

Один ушел, другой – бегом,
Сменялись быстро на трибуне,
И все в одно. И было втуне
Пытаться спорить. С смельчаком
Кончали быстро: «Вон! Долой!...»
И не дадут сказать ни слова...
Бежит товарищ Соколова...
Как бы обсыпана золой –
Сера, вся выцвела, в кудряшках,
Большие тусклые глаза...
Волнуясь, роется в бумажках,
И слышна в голосе слеза...
«Народ... коммуна... идеал...» –
И бурно рукоплещет зал.

Встает товарищ Окерблом.
Не передать энтузиазма...
Он начал тихо: душит спазма,
Но лишь мипуту, а потом
Овладевает он собой,
И речь потоком бурным льется...
На лбу заметно жила бьется
Полоской темно-голубой...
Все те же старые мотивы,
Но слов и образов снопы,
То угрожающи, то льстивы,
По настроению толпы.
И вдруг, возвысив голос свой,
Бросал он лозунг боевой.

«Пред нами злой, опасный враг.
Не те, что во дворцах засели –
Даю им сроку две педели,
Мы дунем – скатятся в овраг...
Беда грозит издалека.
С своими справимся легко мы,
Наперечет, нам все знакомы,
Не стоят доброго щелчка.
Враг настоящий – за морями.
Богат, могуществен, умен.
Неуловимыми сетями
Пролетарьят им оплетен.
Должны те сети мы порвать –
Нам без того не сдобровать...»

«Международный капитал –
Сторукий бог в огромном храме.
Он утопает в фимиаме,
Из трупов сложен пьедестал.
Всепожирающий дракон –
Ему хвала, ему моленья,
И в страхе ждут его веленья,
Он – откровенье и закон...
Была та власть несокрушима,
Железом сксованная власть,
Но наша рать неустрашима,
Должна твердыня эта пасть..
И суждено быть власти той
Под пролетарскою пятой!...»

«Но доля наша тяжела:
Все против нас – печать, наука,
Мы всем помеха и докука,
Все нам желают только зла...
Для них мы – жалкие рабы...
В ответ на наши ликованья
Услышим крик негодованья –
Ничто не дастся без борьбы!
Как только, выстроив дружины,
Начнем мы смелый наш поход,
Нажмут все кнопки, все пружины
Они немедля пустят в ход!
И этот их сторукий бог
Нас разорвал бы, если б мог!»

«Но нет! Победа не за ним!
Нас много больше, мы сильнее,
Мы вместе связаны теснее –
Та цепь, которую влачим,
Она сковала нас в одно.
Их связь – в их общих преступленьях,
А наша – в светлых устремленьях,
И эта связь уже давно.
Мы – как один, они все – розно,
Нам добывать, а им терять...
Когда поймут, уж будет поздно,
И нас же станут умолять...
И, с красным знаменем в руках,
Их бога мы повергнем в прах!...»

Чем далыпе мысль он развивал,
Тем все несдержанней призывы
Но в зале тем сильнее взрывы
Апплодисментов и похвал.
«В Европе так же, как у нас,
Все на чреде, и все готово.
Одно решительное слово,
И не сдержать народных масс...
И мы то слово громко скажем,
Знамена наши двинув в бой...
Кто против нас, того накажем,
И все сметем мы пред собой!...
Товарищи! Европа ждет!
Весь мир за нами вслед пойдет!...»

Еще немного, слово-два,
Могла бы буря разыграться...
Уж стали страсти разгораться,
И видно – держатся едва...
Немедля изменили тон –
Еще минута не настала...
Понизить настроенье зала
Был пущен Тузик. Рев и стон...
Но Тузик тверд. Он с длинной сметой,
Финансы, цифры, – не понять...
И постепенно мерой этой
Им удалось толпу унять...
А на эстраде, за столом,
Задумчив, грустен Окерблом...
 

        ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сомнений нет – то был конец...
Бои как будто продолжались,
Но кто, зачем и где сражались –
Не разобраться... Взят дворец,
Министры схвачены, сидят
Кто где, под строгим караулом,
Других хватают всех огулом,
И дни свои пролетарьят
Проводит в кражах и в разбое..
И кровь, и стоны... Наш герой
Успел бежать... Их было трое:
Абрам, премьер и Выровой –
Министр уже последних дней
(Не мог устроиться умней!).

Премьер обоих взял с собой.
Он для защиты Петрограда
Из Пскова вызвал два отряда,
Мечтал вести их лично в бой.
Но не ко времени был план –
Их захватила катастрофа
В пяти верстах от Петергофа,
Где уж хозяйничал Каплан.
Премьер репщл, что будет драться
Остался с ним и Выровой.
Абрам пешком стал пробираться
Назад за Лизой. Головой
Он рисковал – он это знал;
Но шел, как если б ветер гнал...

И дерзость замысла спасла.
Кто мог искать его в столице?!
Близ Хапаранды, на границе,
Иль там, в Торнео... Весть прошла,
И сразу стали все кричать,
Что скрылся он на Валааме.
«Грехов не мало на Абраме» –
Смеялась красная печать.
А он, в снегу, почти без пищи,
Бродил четыре долгих дня...
Завидит где-нибудь кладбище –
Там прикурнет, судьбу кляня,
И снова в путь... Рукой подать –
Но надо это испытать!...

Переодетый бедняком,
В потертом, рваном макинтоше,
Шляпенка рыжая, калоши,
Где глуше – полем, где – леском,
Понуря голову, шагал
И, озираясь, весь в тревоге,
Людей, встречавшихся в дороге,
Он, сколько можно, избегал.
И все же около Ульянки
Пристал к нему какой-то тип.
Дошло до крупной перебранки,
Еще немного – и погиб...
Пугал Путиловский завод –
Абрам отправился в обход.

Свернул задворками, под мост,
Пошел запасными путями,
Чуть не застрял в какой-то яме...
Но вот последний виден пост...
Абрам свободнее вздохнул.
Теперь уж скоро и столица...
Когда б не ныла поясница...
Он круто влево повернул...
Вдруг слышит шум... Скорей в канаву.
Прополз и обмер... Сто шагов –
Он мог наткнуться на заставу –
Толпа солдат и мужиков...
В канаве ночь он пролежал,
Под утро счастливо бежал...

Невольна вспомнились ему
Былые дни... Без колебанья
Шел на лишенья и страданья,
Всегда готовый ко всему.
Он твердо знал: так быть должно:
Погиб один – придут другие!...
Спасти знамена дорогие,
А остальное – все равно!...
Чужда действительности серой,
Душа была опьянена...
Он жил мечтой, держался верой,
И смерть казалась не страшна...
И было многое тогда,
Что вдруг исчезло без следа...

Теперь не то... Иллюзий нет...
Он на распутьи... Одинокий
Встречает жребий свой жестокий,
Бесцельно гибнет в цвете лет...
Мятеж, крушенье, Окерблом –
Не в этом дело!... Есть другое,
И безнадежное, и злое,
Что острым врезалось углом...
Его враги – то плоть от плоти
Того, чему служил и он!
В одном барахтались болоте!
Какой кошмарный, дикий сон!...
И нет спасенья... У черты!
О, где вы, прежние мечты?!...

Так стоит ли? К чему страдать?
В душе досадные осколки,
Они так режущи, так колки,
Что, кроме боли, могут дать?!...
Животный страх владеет им!...
Спастись, чтоб жить, – как это глупо!
Какая цель в спасеньи трупа?!...
Допустим, здрав и невредим,
Он от преследований скрылся
И где нибудь, вдали, в глуши,
До лучших дней в нору зарылся –
А скорбь истерзанной души?
А память? А сверлящий ум?
А горечь беспокойных дум?!...

И мысли путались. Едва ль
Он сознавал, что с ним творится,
И то как будто бы бодрится,
То вновь сожмет его печаль...
А снег сильнее и сильней...
Полутемно... Нависли тучи...
Пустырь... Тут – рытвины, там – кучи.
Вдали мерцанье фонарей...
Абрам едва волочит ноги...
Он простудился и продрог...
Еще на час ему дороги...
Казалось, лег бы, если б мог...
Но делать нечего – вперед!...
Что, если Лизы не найдет?!...

Темнеет быстро... Но везде
Автомобилей вереницы...
Теперь – хозяева столицы,
Себе на радость, ей – к беде...
То – большевистский Петроград:
Солдаты, женщины, студенты,
Знамена, ружья, банты, ленты –
Революцьонный весь парад.
Грузовики и легковые,
Болыпие шапки, лес штыков,
Лихие позы боевые,
И вой пронзительный гудков...
И гонка бешеной была –
Еще бы! Срочные дела!...

Пол-Петрограда перебрать,
Чтобы оглянуться не успели –
Не даром так они летели,
Не даром их такая рать!...
Стреляют в воздух, пенье, гул,
Перекликаются друг с другом,
И рядом с грустью и испугом
Бесстыдный, низменный разгул...
Спешат приняться за расправу!
Народный, справедливый суд...
Кто сдержит дикую ораву?!...
Все разгромят и разнесут...
«Под пролетарскою пятой!» –
То не был только звук пустой!...

На тротуарах толкотня...
Местами – жуткие картины;
Тут расхищают магазины.,
Там просто крики и возня,
И все волнуется окрест...
Там силой ломятся в ворота...
Везде своя идет работа,
Друг с другом спорят из-за мест...
Уж видны новые наряды,
Кой-как напялены на рвань...
И торжествующие взгляды,
И отвратительная брань...
«Держите, вор!...» – Из-за угла,
Промчался кто-то, как стрела...

Вот где-то частая стрельба...
Стрельба и здесь... Шальныя пули...
Красноармейские патрули
Бегут на выстрелы... Гурьба
Каких-то полупьяных баб –
Идут, орут, простоволосы...
За ними пьяные матросы...
Один всё валится – ослаб...
Опять толпа... Должно быть, драка...
Свалили что-то... Грохот, крик...
В крови, в грязи, средь полумрака,
Ликуй российский большевик!...
А в небе бледная луна...
Ясна, спокойна, холодна...

Абрам не знал, куда идти...
К Ревекке? Там должна быть Лиза,
Но опасался он сюрприза...
Когда б Измайлова найти!
Он и Петров тому шесть дней
Уйти решили к Гольденброту,
Здесь по пути, в седьмую роту...
Пожалуй, было бы верней
Послать сначала им записку...
Вот, кстати, чей-то мальчуган...
А если их подвергнет риску?
Абрам оставил этот тилан.
И все равно: сейчас, потом...
Решил идти он на пролом...

Стоит мужчина у ворот,
Ружье торчит из-под тулупа...
Идти назад – но было б глупо...
Подходит ближе – Гольденброт...
Едва удерживает крик...
«Что Лиза?» – «Все благополучно!
Ревекка с нею неразлучно.
Сегодня был... С трудом проник...
Теперь везде конспиративно...
Но здесь дела! Хоть умирай!
Глядеть и страшно, и противно...
Вот он, их большевистский рай!..»
Калитку быстро распахнул,
Абрам, как тень, в нее скользнул...

«Освобожусь я черз час» –
Шепнул Абраму он в догонку. –
«Дежурю! Задали нам гонку!...
Пароль сегодня «Арканзас».
Абрам звонит – не описать:
Наделал он переполоха.
Расспросы, шум и суматоха,
И слова не дают сказать.
Так ясны им его мотивы
Но возвращаться в этот ад!
Враги и злобны, и ретивы –
Всего опасней Петроград!...
Вдруг проследили? Вдруг найдут?
Непродолжителен их суд!...

Один Абрам спал в эту ночь...
Друзья томятся, курят, ходят,
Друг друга спорами изводят,
Не знают, как и чем помочь...
Само собой, бежать вдвоем –
И думать нечего об этом.
Их опознают по приметам,
Везде есть сведенья о нем.
Во всяком случае, столицу
Покинуть тотчас должен он:
Путь на финляндскую границу
Еще открыт со всех сторон...
Но встреча с Лизой – для него
Теперь опаснее всего...

Абрам все сразу оборвал.
«Да, господа, ваш план прекрасен,
Но не могу... Я не согласен...
Я не бесцельно рисковал:
Для Лизы я пришел сюда...
Я знал – иду навстречу смерти,
Но не страшит меня, поверьте,
Моя несчастная звезда...
Я ослабел вчера... Простите...
И жить и умереть вдвоем...
Помочь не трудно – помогите,
Нельзя – пойду своим путем!...»
«Самоубийство!...» – «Нет, борьба!
Погибну, значит – не судьба!...»

И, правда; видно не судьба...
У дома, где жила Ревекка,
Сначала два-три человека,
Потом – их целая гурьба,
И, наконец, сам Комаров...
И все рассыпались по дому...
Они пришли не но пустому...
Квартир пятнадцать нумеров,
Но только в двух они копались,
Смотрели в прочих кое-как.
Ревекка с Лизою попались,
Когда бежали на чердак.
И Лизе не дали вздохнуть:
Автомобиль, гудок, и в путь...

Какой-то рыжий господин,
Он рядом с ней... Два револьвера
Грозят ей смертью... За шофера
Студент... А с ним еще один,
Нескладный, толстый и большой...
Но странно: сердце точно рвалось,
И все кружилось, и сливалось,
А где-то там, внутри, душой
Так ясно схвачена картина:
Дрожит пенсне, с горбинкой нос,
Рубаха черного сатина,
Чихает, кашляет колос,
Студента грязная рука
И звуки резкие свистка...

Она сидит, закрыв глаза,
Чтоб не смотреть на эти дула...
На вид, как будто бы заснула,
Но за слезой бежит слеза...
Абрам!... Ушел!... Бежал!... Навек!...
И эта мысль стучит, как молот...
Тоска... Какой-то страшный холод...
Сухой, жестокий человек!...
Везут... Куда? Держать залогом?
Напрасно: пройдена черта...
Ее вина – вина пред Богом,
А пред людьми она чиста...
Ушел!... Бежал!... Но как он мог?!..
То за отца карает Бог!...

Огромный дом... Кругом народ.
Толпятся, крики, шум и споры...
Ведут... Все время корридоры,
За поворотом поворот...
Открыли дверь... Как будто класс...
Направо – стол, налево – парты,
Меж окон две большие карты...
Нет никого... «Придет сейчас!...»
Они ушли... Она стояла,
Как изваянье, у стены,
Душой померкла и увяла,
Глаза в окно устремлены –
Как будто пропасть перед ней...
А сердце бьется все сильней...

Дверь распахнулась – Комаров...
Из кожи куртка, брюки тоже
Из тонко выделанной кожи,
Грудь – в сети кожанных шнуров:
Свисток, револьверы, кинжал,
Как будто даже аксельбанты...
Из красных лент большие банты...
Он не вошел – скорей вбежал.
Они вдвоем. Он запер двери,
Ей указал рукой на стул..
«Должны признать, по крайней мере,
Что вас тогда не обманул...
Садитесь.-.. Что вы? Вы больны?
Охота жаться у стены!...»

Казалось, он помолодел.
Свежей на вид, к лицу подстрижен,
И как-то более подвижен,
Как будто даже похудел.
Держался прямо, взгляд ясней,
Морщины менее глубоки,
Исчезли прежние отеки,
И голос чище и звучней.
Но руки жуткие, как прежде –
Большие, красные, в узлах,
При этой кожанной одежде
Могли внушать особый страх.
Старался быть любезным он
И, сколько мог, смягчал свой тон.

«Абрам бежал?» – Она молчит.
Он усадил ее насильно.
«Но, согласитесь, это стильно:
Кто суетится? Кто кричит?
Кто всех задорней и бойчей?
Всегда Абрам... Но чуть опасность –
Прощай энергия и властность,
Прощай огонь его речей,
Бежит, как заяц... Пусть по счету
Уплотят те, кто почестней...
Но нет! Потребуем к отчету,
Поймаем раньше иль поздней...
Всесильны мы, к его беде –
Он не укроется нигде...»

«А вас оставил? Очень мил!
Все к одному! Все в том же стиле!
Овечка вы... Ужо простили...
Чем этот трус вас так пленил?!...
Ей Богу, Лиза, вы чудак!
Вы мне не верили: лгунишка,
Болтун, посредственная книжка...
Не говорю, что он дурак,
Но не умен. И в каждом деле
Вертит, юлит, как бес хитер...
Вы ничего не разглядели...
Предупреждал я вас: актер!
Передавал мне как-то Рот,
Как вас тиранил этот скот!...»

«Эх, Лиза! Как мне с вами быть?!...» –
Он принужденно улыбнулся.
«Когда-то... Впрочем!.,» – Он запнулся.
«Могли бы вы его забыть?» –
Молчанье. – «Я не тороплю...
Не говорю: сейчас, за мною...
Я дам вам время... Я не скрою:
По правде, искренно люблю...
Так как же, Лиза?!...» – Нет ответа.
Сидит потупясь, смотрит вниз.
«Конечно, я – другого света,
Но он ведь также не маркиз...
Не забывайте: вы – одна,
Что-что, опора вам нужна!...»

Он к ней приблизился.  Она,
Вскочив, отпряпула: «Как можно!...
Оставьте! Господи!... Безбожно!...»
Стоит испугана, бледна,
И замер крик... Лицо в слезах,
Вперед протянутые руки...
И столько ужаса и муки
В ее расширенных глазах,
Что отступает он невольно...
«Не надо! Вот как!... Все равно!...»
И душит гнев... И стыдно... больно...
Он молча стал смотрел в окно...
«Не надо!» – повторил он вновь. -
«Да и какая тут любовь!...»

«Ну-с, хорошо!» – В глазах укор,
Стоит нахмурясь перед нею. –
«Клянусь вам, от стыда краснею,
Что поднял этот разговор.
Вы правы. Вам не по плечу
Такой, как я... Абрам понятней,
Для глаза женского приятней...
Вас оскорблять я не хочу,
Но правда: в вас искал натуру,
А что нашел? Желе! Кисель...
Любовь – служение Амуру,
Смешна такая канитель...
Я не Абрам. Зову я в бой,
Зову как друга, не рабой...»

«Он – полубарин, я – мужик,
Он жил словами, я – трудами,
Чего достиг – достиг годами,
И он погиб, а я велик.
Он шел дорогой, я – тропой,
Он верил в сказки, я – в природу,
Служил себе он, я – народу,
Он – над толпой, а я – с толпой...
И я мечтал, нас жизнь развяжет,
Поймете, с кем должны идти,
И сердце женское подскажет,
Что вам со мною по пути...
Но вижу: я ошибся в вас –
Тем хуже для обоих нас...»

«Он бросил вас, но вы верны,
Мир изменился – вы все та же,
Хотите мучиться на страже
Уже разрушенной степы...
Пусть будет так! Пойду один...
Все это – старая закваска,
Дерзаний пет! На все – указка,
От юных лет и до седин!...»
Как камни, он бросал с размаха
Свои недобрые слова.
У Лизы от тоски и страха
Уже кружилась голова.
Они вдвоем, и он сильней –
О, Господи! Что будет с ней!...

«Не бойтесь, силой не возьму!..» –
Ее он понял опасенья. –
«Но все равно: вам нет спасенья –
Вас должен заключить в тюрьму.
Для нас вы – ценность, вы – залог,
Пока Абрам придет – не боле.
Мы беспощадни по неволе...
Вас убедить, увы! не мог!...»
Не скрыв ни гнева, ни презренья,
Усилъем воли поборов
Свои последние волненья,
Она сказала: «Комаров!
Ведете гнусную игру!...
Любить вас?!... Нет! Скорей умру!...»

Как львица, стала перед ним...
Он рассмеялся. «Бросьте сказки!
Я терпелив! Дождусь и ласки!...
В тюрьму!... А там поговорим!...»
Свисток... другой... Два молодца,
И Лизу грубо ухватили...
«И помни, Лиза, или-или!...»
Ведут... И снова без конца
Из корридоров в корридоры...
Спешили, точно на пожар...
Кругом – насмешки и укоры,
А временами – и удар...
«Буржуйка!» – краток приговор...
Какой возможен разговор!...

Уже в сенях... Но в этот миг
Широко двири раишахнулись,
И два течения столкнулись...
Вдруг до ушей ее достиг
Знакомый голос, точно стон...
И слышны крики слева, справа.
«На месте быть должна расправа!
Сюда его!... Убийца!... Кон!...»
«Абрам!... Любимый!...» – И в мгновенье
Она отбилась и бежит...
В его объятьях... Шум, волненье.
Смеется, плачет, вся дрожит...
«За мной пришел... За мной... За мной...
Он здесь!... Мы вместе, мой родной!...»

В душе Абрама все поет,
И он, как бешенный, схватился...
В руках револьвер очутился...
Толпа кричит: «Держи!... Уйдет!...»
Упорно Лиза впереди,
Собой Абрама заслоняет...
Ее он нежно отстраняетъ
И говорит ей: «Уходи!...
Ещо есть время... К двери... Влево!...»
Раздался выстрел... Там еще...
И крики ужаса и гнева...
Абрама ранили в плечо...
Стреляет он, в него пальба...
Увы!... Неравная борьба...

«Сдавайся!» – крикнул Комаров.
Стоял он крупною мишенью,
И видно было по движенью
Его напутанных шпуров,
Что он револьвер доставал...
Но драма кончена... Со стоном
Абрам откинулся к колонам,
Вдруг пошатнулся и упал...
Еще он жив, но грудь пробита,
В глазах – предсмертная тоска...
А Лиза – та давно убита –
В крови, что льется из виска...
Любовь огни ее зажгла,
В любви и смерть она нашла...
 

С.О.: Одним из немногих авторов советского или послесоветского периода, писавших о Гурлянде, был В. Кожинов («“Черносотенцы” и Революция», М. 1995-1998):

Очень важное значение имела для “черносотенцев” и деятельность И.Я. Гурлянда. Он родился в 1868 году в Бердичеве в весьма известной еврейской семье; отец его был главным раввином Полтавской губернии, дядя (брат отца) — видным историком еврейской культуры и раввином Одессы. Отец, который позднее занялся юриспруденцией, удостоился звания почетного гражданина.

И.Я. Гурлянд получил превосходное образование, окончив знаменитый Демидовский юридический лицей в Ярославле. В тридцать два года он уже был профессором этого лицея и издал ряд ценных работ по истории права; на некоторые из них историки ссылаются и в наше время. Кроме того он опубликовал несколько незаурядных произведений художественной прозы и удостоился одобрения самого Чехова. В 1904 году И.Я. Гурлянд перешел на государственную службу и с 1906-го стал одним из главных соратников П. А. Столыпина, о чем говорится в любом исследовании, посвященном этому великому государственному деятелю.

В 1992 году появилась первая статья о Гурлянде — А. В. Чанцева в уже упомянутом биографическом словаре “Русские писатели. 1800-1917”, а затем, в 1993-м, — более пространный очерк А. Лихоманова в “Вестнике Еврейского университета в Москве”.

Очерк этот, впрочем, проникнут духом “разоблачения”: И.Я. Гурлянд без каких-либо доказательств характеризуется здесь как “снедаемый огромным честолюбием человек” [ 107 ], именно поэтому-де и ставший непримиримым и опасным врагом своих одноплеменников-евреев. Как нечто совершенно недопустимое преподносится в этом биографическом очерке тот факт, что “завязывается дружба И.Я. Гурлянда с В. М. Пуришкевичем... Лидер “Союза Михаила Архангела” поддерживает с Ильёй Яковлевичем переписку, они дружат семьями” (с. 150).

Сразу же после прихода к власти в 1917 году Временного правительства началось систематическое преследование всех имевших отношение к “черносотенству”. Как сказано в биографическом очерке А. Лихоманова, “Гурлянда допросить не удалось. Бросив семью, не успев уничтожить компрометирующие его документы, он бежал за границу в первые дни после Февральской революции... у него были весьма веские основания срочно покинуть страну после революции, и его позиция по еврейскому вопросу сыграла тут не последнюю роль” (с. 142,152). Скажу еще о малоизвестном: в 1921 году И.Я. Гурлянд издал в Париже повесть в стихах “На кресте”, в центре которой — драматическая судьба еврея — патриота России.

Внимание к таким деятелям, как В. А. Грингмут [*] и И.Я. Гурлянд, важно потому, что позволяет с особенной ясностью понять проблему пресловутого антисемитизма. Как уже говорилось, значение этого термина нельзя истолковать иначе как непримиримость к евреям как таковым, то есть любым людям, явившимся на свет в еврейской семье.

[*] С.О. Утверждения о еврейском происхождении Грингмута спорны.  В посмертном трехтомнике его статей, а также в вышедшей тогда же книге воспоминаний о Грингмуте (ред. А. Введенский, изд. Моск. унив.) слух о его еврейском происхождении отрицается, и  утверждается, что отец Грингмута был иммигрировавшим в Россию из, сколько помнится, Богемии славянином.

По-видимому, именно так относился к евреям упомянутый выше купец-черносотенец” Баранов, не соглашавшийся сотрудничать и с теми евреями, которые “исповедовали православную веру”. Нет сведений о том, как он воспринимал активнейшее участие в “черносотенном” движении Грингмута и Гурлянда. Но были и другие лица, разделявшие “позицию” Баранова. В 1908 году, как радостно сообщается в нынешнем “разоблачительном” очерке об И.Я. Гурлянде, “орган “Союз русского народа” газета “Русское знамя” поместила передовую статью “Гг. государственные журналисты”, где говорилось и о “внезапно возвысившемся юрком еврейчике Гурлянде”...”(с. 150).

Но следует сообщить, что именно в 1908 году В. М. Пуришкевич направил П. А. Столыпину записку, в которой призывал его обратить внимание на тот факт, что “Русское знамя”, по его определению, “получило характер за последнее время совершенного уличного листка, стремясь не возвысить читателя духовно, а действовать на инстинкты...” [ 108 ]. Очевидно, что В. М. Пуришкевич под “инстинктами” имел в виду и антисемитизм в собственном, действительном смысле этого слова — в том числе и нападки газеты на его друга И.Я. Гурлянда, вызванные уже только тем, что он родился в еврейской семье.

Нет сомнения, что в среде “черносотенцев” были антисемиты в точном значении этого слова. Но поистине нелепо обвинять в антисемитизме движение в целом и его ведущих, обладавших правом решать те или иные важнейшие вопросы деятелей, ибо эти деятели тесно сотрудничали с евреем И.Я. Гурляндом и избрали еврея В. А. Грингмута одним из главных руководителей своего движения (он, в частности, был “председателем Русского собрания и 1 — 4-го съездов русских людей”, [ 109 ] в которых принимали участие делегаты всех “черносотенных” организаций).

Нетрудно предвидеть, что у иных живущих “инстинктами” нынешних читателей рассказ о В. А. Грингмуте и И.Я. Гурлянде вызовет крайне отрицательное отношение: эти евреи, скажут они, были специально засланы в “черносотенство”, чтобы разлагать его изнутри. Но следует задуматься хотя бы над тем, почему и сегодня, хотя прошло уже около столетия, этих деятелей продолжают рьяно “разоблачать” в еврейских кругах?

Кстати, в этих кругах наверняка не согласятся с утверждением, что само наличие в среде “черносотенцев” евреев, игравших к тому же первостепенную роль, подрывает обвинение “черносотенства” в антисемитизме (в истинном значении этого слова). Мне возразят, что И.Я. Гурлянд и В. А. Грингмут были, так сказать, вырожденцами, выступавшими как злейшие враги своих одноплеменников, как “евреи-антисемиты”.

И.Я. Гурлянд в цитированном выше нынешнем очерке представлен в качестве человека, который превратился во врага своих одноплеменников ради блистательной карьеры. Но это явная неправда. Так, став уже в 1906 году ближайшим и влиятельнейшим соратником председателя Совета министров П. А. Столыпина (что может быть истолковано как огромный успех на карьерном пути), И.Я. Гурлянд позднее завязывает дружбу с В. М. Пуришкевичем, которая никак не могла способствовать карьерным интересам, — хотя бы уже потому, что Столыпин относился к Пуришкевичу весьма двойственно (ведь последний, например, откровенно заявил на одном из заседаний Думы, что видит “в правительстве П. А. Столыпина, стремящегося ввести у нас конституционный строй, политического противника”). [ 110 ]

И уж, конечно, заведомой ложью является приписывание И.Я. Гурлянду, — как, впрочем, и другим виднейшим “черносотенцам” — антисемитизма в собственном смысле этого слова. Любопытно, что до 1910 года, хотя И.Я. Гурлянд уже был к тому времени теснейшим образом связан с “черносотенцами”, его не обвиняли во вражде к евреям. В том же 1910 году в “Еврейской энциклопедии” была помещена вполне “положительная” статья о нем (как и его дяде раввине), завершавшаяся так: “Гурлянд проводит идею полного присоединения евреев к началам русской государственности, отнюдь не отказываясь от своих вероисповедных и национальных стремлений” (Т. VI, с. 851).

Однако уже после выхода в свет этого тома кто-то почему-то решил “исправить ошибку”, и в не распроданную часть тиража была внедрена вклейка, в которой, в частности, говорилось: “В последние годы Гурлянд изменил этим взглядам в связи с реакционным направлением своей деятельности: руководимый им орган “Россия” выступает со всевозможными обвинениями против евреев и поддерживает репрессивную политику правительства по отношению к ним”. [ 111 ]

Возможно, в редакции “Еврейской энциклопедии” вызвали негодование какие-либо передовые статьи газеты “Россия”, которые обычно писал сам И.Я. Гурлянд. Выше говорилось о статье 1911 года, цитируемой историком А.Я. Аврехом в качестве образчика гурляндовского “антисемитизма”. Вот что сказано в ней о незадолго до того убитом П. А. Столыпине:

“Виднейший представитель национальной идеи был, конечно, ненавистен радикальной адвокатской балалайке, как и всему национально-оскопленному стаду полуинтеллигентов и интеллигентов-неудачников, являющихся командирами революционного стада и состоящих на инородческо-еврейском содержании”. [ 112 ]

А.Я. Аврех преподнес эти суждения именно как возмутительный пример антисемитизма, исходящего от вырожденца-еврея. Однако никакого антисемитизма в истинном значении этого слова здесь нет и в помине. Чтобы доказать это, приведу цитату из статьи другого автора, опубликованной двумя годами ранее — в 1909 году.

Вот ее начало: “Передовые газеты, содержимые на еврейские деньги и переполненные сотрудниками-евреями...” — так писал человек, которого в антисемиты зачислить не удастся, ибо это уже упомянутый крупнейший еврейский деятель — В. Е. Жаботинский, кстати, хорошо знавший положение в “передовых газетах”, так как до 1903 года он был членом РСДРП и даже входил в состав ее Одесского комитета; в 1903 году он порвал с РСДРП. Но продолжим цитату из его статьи: “.. до сих пор, несмотря на наши вопли, игнорируют еврейские нужды... Когда евреи массами кинулись творить русскую политику, мы предсказали им, что ничего доброго отсюда не выйдет ни для русской политики, ни для еврейства” [ 113 ] (не исключено возражение, что Жаботинский был сионистом и не может считаться защитником интересов всех евреев. Но я привожу его высказывание не для присоединения к его убеждениям, а для того, чтобы выяснить истину; тот факт, что и “еврей-антисемит” Гурлянд, и еврей-сионист Жаботинский в разных целях, но согласно говорят об издаваемых на еврейские деньги революционных и либеральных газетах, весомо подтверждает правоту этого “диагноза”).

Конечно, В. Е. Жаботинского заботила судьба еврейства, а не “русская политика”, но, так или иначе, под последней из его процитированных фраз, без сомнения, с удовлетворением поставил бы свою подпись И.Я. Гурлянд, выступавший, вопреки утверждению “Еврейской энциклопедии” (как и другие виднейшие “черносотенцы”), не “против евреев”, но против активнейшего участия евреев в Революции, которая — в чем Гурлянд был с полным основанием убежден — в конечном счете не принесет “ничего доброго” (по определению В. Е. Жаботинского) ни России, ни еврейству — несмотря даже на первоначальную после победы Революции эйфорию многих евреев. И если кому-то угодно называть И.Я. Гурлянда “антисемитом”, следует быть логичным и зачислить в отъявленные антисемиты также и В. Е. Жаботинского...

В уже упоминавшемся нынешнем очерке о И.Я. Гурлянде приводятся — опять-таки в качестве выражения его антисемитизма — следующие его суждения, относящиеся к 1912 году: “.. годы смуты определили, что еврейская молодежь с головой окунулась в политические заговоры против исторических устоев Русского государства... натиски со стороны международных еврейских организации показали, что с еврейским вопросом связан вопрос о политическом и социальном перевороте в России”. [ 114 ]

Но и В. Е. Жаботинский почти одновременно, в 1911 году, писал о том же:

“... под каким ужасом воспитывается наша молодежь. Мы уже видели таких, которые помешались на революции, на терроре, на экспроприациях...”. [ 115 ] И вообще, иронизирует Жаботинский, “все, в ком только было достаточно задору, все побежали на шумную площадь творить еврейскими руками русскую историю” (с. 48). Конечно, в отличие от И.Я. Гурлянда, он не беспокоился об “исторических устоях Русского государства”; его волновали “устои” еврейства. Но вот весьма выразительное противоречие: В. Е. Жаботинский, решительно возражавший против — по его определению — “несоразмерного” участия евреев в Революции, которая не даст им “ничего доброго”, не считается антисемитом, а между тем И.Я. Гурлянд, говоривший о том же самом с точки зрения интересов России в целом (в том числе, конечно, и российских евреев, к коим принадлежал он сам!), клеймится как враг и предатель евреев, как патологический еврей-антисемит. И эта клевета печатается в “Вестнике еврейского университета в Москве” в 1993 году — когда, казалось бы, всем уже ясно, чем была Революция, против которой и, в частности, против непомерного еврейского участия в ней (а не против евреев!) боролся И.Я. Гурлянд.

В связи с этим стоит отметить один по-своему замечательный “вывод”, к которому по всей вероятности, не вполне осознанно — пришел современный историк Владлен Сироткин (о нем уже шла речь выше), опубликовавший не так давно две “разоблачительные” статьи о “черносотенцах”. Он клеймил их за “антисемитизм”, но в какой-то момент словно бы “прозрел” и написал следующее: “Для идеологов черносотенства (тогда, как и сейчас) “евреи” — категория не национальная, а политическая”. [ 116 ] Тем самым В. Сироткин по сути дела полностью снял с “черносотенцев” обвинение в антисемитизме — то есть именно в национальной ненависти, — хотя едва ли он ставил перед собой такую цель. Тем не менее Сироткин здесь же привел одно достаточно весомое “доказательство”, сообщив, что “при “Союзе русского народа” открыли филиал для тех самых гонимых евреев”, и даже “власти зарегистрировали в Одессе устав общества евреев, молящихся Богу (разумеется, своему Богу. — В.К.) за Царя” (с. 50).

Это были, очевидно, люди, которые понимали или хотя бы предчувствовали, что революционный катаклизм не даст им счастья, — чего никак не понимали, например, в конечном счете уничтоженные созданным ими же строем Г. Е. Зиновьев или Л. Б. Каменев.