Николай Сергеевич Трубецкой (1890-1938), князь, выдающийся русский ученый-языковед (de facto основатель фонологии, области языкознания) и мыслитель, своими идеями и прямым участием оказавший большое влияние на развитие движения евразийства.

Н.С. Трубецкой родился в семье, принадлежавшей к интеллектуальной элите русского общества.  Его отец — Сергей Николаевич, известный в России философ, исследователь античной философии, автор «Учения о Логосе», был профессором Московского университета.  Родной дядя, Евгений Николаевич — видный религиозный философ, последователь и интерпретатор Вл. Соловьева, профессор Киевского и Московского университетов.

Интеллектуально-философская атмосфера в семье оказала неоспоримое влияние на формирование научного мировоззрения будущего ученого.  Поступив на исторический факультет Московского университета по специальности философия, он закончил его по специальности лингвистика.  Но хотя Н. Трубецкой вошел в историю современной науки как выдающийся лингвист, несомненен его вклад в развитие социально-философских идей своего времени, обозначившийся прежде всего в связи с движением евразийства.  Он стал основателем и ведущим теоретиком этого движения.  Именно труд Н.С. Трубецкого «Европа и человечество» (1920) послужил отправной идеей евразийского движения (см. также статью «Об истинном и ложном национализме»).

Статья «К Украинской Проблеме» воспроизводится по кн. 5 «Евразийского временника» (Париж, 1927).

Петровская реформа составляет резкую грань между двумя эпохами истории русской культуры.  С первого взгляда кажется, что при Петре произошел полный перерыв традиции, и что культура послепетровской России не имеет ничего общего с допетровской, ничем с ней не связана.  Но такие впечатления обычно бывают ошибочны: там, где с первого взгляда существуют такие резкие перерывы традиции в истории какого-нибудь народа, ближайшее рассмотрение большею частью обнаруживает призрачность этого перерыва и наличие с первого взгляда незаметных связей между двумя эпохами.  Так обстоит дело и с отношением послепетровской культуры к допетровской.  Как известно, историки русской культуры постоянно указывают на целый ряд явлений, связующих послепетровский период русской культуры с допетровским и позволяющих утверждать, что петровская реформа была подготовлена определенными течениями допетровской культуры.  Если окинуть взглядом все эти доказываемые историками связующие нити между допетровской и послепетровской культурой, то получается картина, которую можно описать так: о резком и полном перерыве традиции можно говорить только в том случае, если под «русской культурой» разуметь только ее великорусскую разновидность; в культуре же западнорусской (в частности украинской) при Петре резкого перерыва традиции не произошло, а поскольку эта украинская культура и до Петра начала проникать в Москву, порождая там определенные сочувственные ей течения, можно считать, что культурная реформа Петра была подготовлена и в Великоруссии.

В течение XV, XVI и первой половины XVII века культура Западной Руси и культура Руси Московской развивались настолько разными путями, что к половине XVII-го века различие между этими двумя культурами стало чрезвычайно глубоким.  Но, в тоже время, живое сознание общерусского единства и общности византийского культурного преемства не позволяли рассматривать обе культуры как вполне независимые друг от друга и заставляли смотреть на эти две культуры, как на две разные редакции (разные индивидуации) одной и той же общерусской культуры.  После присоединения Украины на очередь стал вопрос о слиянии обеих этих редакций русской культуры воедино.  При этом, однако, вопрос ставился в форме довольно обидной, как для великорусского, так и для малорусского [1] национального самолюбия:  думали не столько о слиянии обеих редакций русской культуры, сколько об упразднении одной из них, как редакции «испорченной», и сохранении другой, как единственной «правильной» и подлинной.  Украинцы считали моcковскую редакцию русской культуры испорченной благодаря безграмотности москвичей, попрекали москвичей отсутствием школ и кичились перед ними постановкой школьного дела.  Москвичи же считали украинскую (вообще западнорусскую) редакцию русской культуры испорченной благодаря еретическому латинско-польскому влиянию.  М.б. благоразумные люди понимали, что в этом споре каждая из сторон была одновременно и права и неправа, что великороссам надо было заводить школы, а украинцам — избавиться от многих черт, позаимствованных у поляков.  Но благоразумных было мало, а большинство и с той и с другой стороны занимало непримиримую позицию. Поэтому, практически вопрос сводился к тому, — какую из двух редакций русской культуры следует целиком принять, и какую целиком отвергнуть. Решать должно было правительство, т. е., в конечном счете, царь.  Правительство встало на сторону украинцев, — что с точки зрения политической было совершенно правильно: неизбежное недовольство великороссов могло привести разве только к бунтам чисто местного характера, тогда как неудовольствие украинцев могло значительно затруднить и даже сделать невозможным настоящее воссоединение Украины.  Но, вставши на сторону украинцев, московское правительство сделало в направлении признания «правильности» украинской редакции русской культуры только первые шаги.  Правда, это были самые ответственные шаги, — «исправление» богослужебных книг (т.е. замена московской редакции этих книг редакцией украинской) и вся реформа Никона.  В этой области была проведена полная унификация, при чем великорусское было заменено украинским.  Но в остальных областях культуры и жизни такой унификации до Петра проведено не было: в Украине царила чистая западнорусская редакция культуры без всякой великорусской примеси, в Великороссии — смесь московской культуры с западнорусской, при чем в этом подмешивании западнорусских элементов к великорусской культуре одни представители высшего класса (тогдашние «западники») шли довольно далеко, другие же (тогдашние московские националисты), наоборот, старались соблюдать чистоту великорусской традиции.

[1] Говорим «малорусский», «украинский», хотя во всех этих случаях правильнее было бы говорить «западнорусский»; в названную эпоху в верхних (в культурном отношении) слоях западнорусского общества различия между малороссами и белоруссами не делалось.

Таким образом, старая великорусская, московская культура при Петре умерла; та культура, которая со времен Петра живет и развивается в России, является органическим и непосредственным продолжением не московской, а киевской, украинской культуры.  Это можно проследить по всем отраслям культуры. Возьмем, например, литературу. Литературным языком, применяемым в изящной, в религиозной и в научной литературе как в Московской, так и в Западной Руси, был язык церковнославянский.  Но редакция этого языка в Киеве и в Москве до XVII-го века были не совсем одинаковы, как в отношении словарного состава, так и в отношении синтаксиса и стилистики.  Уже при Никоне киевская редакция церковнославянского языка вытеснила московскую в богослужебных книгах.  Позднее то же вытеснение московской редакции редакцией киевской наблюдается и в других видах литературы, так что тем церковнославянским языком, который послужил основанием для «славяно-российского» литературного языка петровской и послепетровской эпохи, является именно церковнославянский язык киевской редакции.  В Московской Руси существовала богатая поэтическая (стихотворная) традиция, но традиция эта была преимущественно устная; писанных поэтических произведений до нас дошло немного, но по тем, которые дошли (напр. «Повесть о Горе-Злочастьи»), мы можем составить себе отчетливое представление об особенностях этой поэтической традиции: язык ее был довольно чистый великорусский с небольшой примесью церковнославянского элемента и уснащенный некоторой традиционной поэтической условностью, стихосложение было не силлабическое и не тоническое, а покоилось на тех же принципах, как стихосложение великорусской народной песни.  Между тем, в Западной Руси сложилась иная, чисто книжная поэтическая традиция, примыкающая к польской, и потому основанная на силлабическом стихосложении и на употреблении рифмы.  Писались эти «вирши» в Западной Руси как на том русско- (точнее белорусско-) польском жаргоне, который в Западной Руси служил разговорным и деловым языком высших классов русского общества, так и на языке церковнославянском.  В Великороссию такие западнорусские стихотворения (при том, разумеется, на церковнославянском — т. е. общерусском литературном языке того времени) проникали уже и до Петра: популярны были напр. подобные стихотворения Симеона Полоцкого. Завелись в Москве даже и местные подражатели этому роду поэзии: назовем хотя бы известного Сильвестра Медведева.  Со времен Петра русская поэзия старого великорусского типа окончательно ушла «в народ»: для высших (в культурном смысле) слоев общества отныне стала существовать только поэтическая традиция, ведущая свое начало от западнорусских силлабических вирш на церковнославянском языке. Прозаическая повествовательная литература существовала как в Московской, так и в Западной Руси, но в этой последней подавляющее польское влияние не позволяло развиться самостоятельному творчеству, так что повествовательная литература была почти всецело переводная; в Московской же Руси существовала и своя самостоятельная традиция прозаической повести, которая как раз в XVII-м веке стала особенно крепнуть и подавать надежды на успешное дальнейшее развитие (ср. напр. «Повесть о Савве Грудцыне»).  В то же время в течение всего XVII-го века западнорусская переводная повесть широким потоком вливается в Московскую Русь.  Русская повествовательная прозаическая литература послепетровского периода примыкает именно к этой западнорусской традиции переводных повестей: туземная московская традиция погибла, так и не успев вполне развиться. Ораторское искусство, по всей вероятности, существовало и в Московской Руси: стиль произведений протопопа Аввакума — определенно ораторский, и, несмотря на свою кажущуюся безыскусственность, предполагает старую устную традицию проповедничества.  Но эта традиция не имеет ничего общего с традицией схоластической риторики, насажденной в Западной Руси братскими школами и Могилянской Академией. Москва познакомилась с этой украинской проповеднической традицией задолго до Петра.  При Петре же знаменитые ораторы-украинцы, Феофан Прокопович и Стефан Яворский, окончательно закрепили эту традицию.  Вся русская риторика послепетровского периода, как церковная, так и светская, восходит именно к этой украинской традиции, а не к традиции московской, которая так и погибла окончательно, не оставив о себе других свидетельств, кроме указаний, извлекаемых из произведений расколоучителей, вроде Аввакума.  Наконец, литература драматическая в допетровскую эпоху имелась только в Западной Руси.  В Москве своей самостоятельной традиции драматической литературы не было: при дворе ставились, и то очень редко, — драматические произведения украинских авторов (напр. Симеона Полоцкого).  Русская драматическая литература послепетровского периода генетически связана именно с украинской школьной драмой. — Таким образом, мы видим, что во всех своих отрослях послепетровская русская литература является прямым продолжением западнорусской, украинской литературной традиции.

Ту же картину мы наблюдаем и в других видах искусства, — в области музыки, как вокальной (преимущественно церковной), так и инструментальной, в области живописи (где великорусская традиция продолжала жить только у старообрядцев, а вся послепетровская русская иконопись и портретопись восходит к традиции западнорусской) и в области церковной архитектуры (т. е. того единственного вида архитектуры, в котором за «русским стилем» признавались известные права [2]).  Но это все примыкание к западнорусским традициям и отвержение московских традиций наблюдается не только в искусствах, но и во всех прочих сторонах духовной культуры послепетровской России.  Отношение к религии и направление развития церковной и богословской мысли естественно должны были примкнуть именно к западнорусской традиции, раз западнорусская редакция русского богослужения еще при Никоне была признана единственной правильной, раз Могилянская Академия стала общерусским рассадником высшего духовного просвещения, и раз большинство русских иерархов долгое время были именно питомцами этой Академии.  Западнорусской являлась и традиция послепетровской русской школы, методов духа и состава преподавания.  Наконец, характерно, что и самый взгляд на старую великорусскую культуру, усвоенный в послепетровскую эпоху был по происхождению своему западнорусский: о культуре допетровской московской Руси было принято (да, можно сказать, и сейчас еще принято) высказывать те же суждения, которые в XVII-м веке высказывали «ученые» украинцы…

[2] О западнорусской традиции в русском зодчестве, живописи и ваянии послепетровского периода ср. замечания П. Н. Савицкого в статье «Великороссия и Украина в русской культуре», в журнале «Родное Слово», 1926, № 8.

Таким образом, на рубеже XVII и XVIII-го веков произошла украинизация великорусской духовной культуры.  Различие между западно-русской и московской редакциями русской культуры было упразднено путем искоренения московской редакции, и русская культура стала едина.

Эта единая русская культура послепетровского периода была западнорусской, украинской по своему происхождению, но русская государственность была по своему происхождению великорусской, а потому и центр культуры должен был переместиться из Украины в Великороссию.  В результате и получилось, что эта культура стала ни специфически великорусской, ни специфически украинской, а общерусской.  Все дальнейшее развитие этой культуры в значительной мере определялось именно этим ее переходом от ограниченного, местного к всеобъемлющему, общенациональному.  Западно-русская редакция русской культуры сложилась в эпоху, когда Украина была провинцией Польши, Польша же была в культурном отношении провинцией (при том, глухой провинцией) романогерманской Европы; но со времени Петра эта западнорусская редакция русской культуры, став единой общерусской, тем самым сделалась для России столичной, Россия же сама к тому времени стала претендовать на то, чтобы быть одной из важнейших частей «Европы».  Таким образом, украинская культура как бы переехала из захудалого уездного городка в столицу.  Сообразно с этим ей пришлось существенно изменить свою дотоле сильно-провинциальную внешность.  Она стремится освободиться от всего специфически-польского и заменить все это соответствующими элементами коренных, романогерманских культур (немецкой, французской и т. д). Таким образом, украинизация оказывается мостом к европеизации.  В то же время меняется языковая база культуры.  Прежде в Западной Руси на ряду с книжным литературным церковнославянским языком существовал особый русско-польский жаргон, служивший разговорным и деловым языком высших классов общества.  Но, после того как украинская редакция русской культуры стала общерусской, этот русско-польский жаргон, символизировавший собой польское иго и провинциализм, разумеется, не мог продолжать существовать.  Господствовавший в Великороссии, выработавшийся в среде московских приказных великорусский разговорный деловой язык испытал на себе чрезвычайно сильное влияние этого русско-польского жаргона, — но в конце концов, все таки, победил и вытеснил его и сделался единственным деловым и разговорным языком высших классов, при том, не только Великороссии, но и Украины.  Между этим языком и языком церковнославянским, продолжавшим играть роль литературного, завязались тесные отношения как бы некоего осмоса (взаимопросачивания): русский разговорный язык высших классов сильно «оцерковнославянился», литературный церковнославянский язык сильно «обрусел», и, в результате, оба совпали в одном современном, русском языке, который одновременно является и литературным, и разговорно-деловым языком всех образованных русских, т. е. — языковой базой русской культуры.

Таким образом, культурная украинизация Великороссии и превращение украинской культуры в культуру общерусскую совершенно естественно привели к тому, что эта культура утратила свой специфически украинский провинциальный характер.  Специфически же великорусского характера она приобрести не могла уже в силу того, что, как сказано выше, преемственность специфически великорусской культурной традиции была окончательно и бесповоротно пресечена, и сохранялась разве только преемственность канцелярского языка московских
приказных.  Отсюда — отвлеченно общерусский характер всей послепетровской «петербургской» культуры.

Но подчеркивание отвлеченно-общерусского вело практически к отвержению конкретно-русского, т. е. к национальному самоотрицанию.  А такое самоотрицание естественно должно было вызвать против себя реакцию здорового национального чувства.

Положение, при котором во имя величия России практически преследовалось и искоренялось все самобытно русское, — это положение было слишком нелепым, чтобы не породить против себя протеста.  Неудивительно поэтому, что в русском обществе появились течения, направленные к утверждению самобытности и выявлению русского национального лица.  Но, поскольку эти течения направлены были именно против отвлеченности общерусской культуры и стремились заменить ее конкретностью, они неминуемо должны были принять определенно областнический характер: при всякой попытке придать русской культуре более конкретно-национальное обличие неизбежно приходилось выбирать одну из индивидуаций русского народа, — великорусскую, малорусскую или белорусскую, ибо конкретно существуют великороссы, малороссы и белоруссы, а «общеруссы» являются лишь продуктом абстракции.  И действительно, мы видим, что течения в пользу конкретно-национальной русской культуры протекают параллельно в двух руслах — великорусском и малорусском [3]. Замечателен именно строгий параллелизм этих двух русел.  Параллелизм этот приходится наблюдать во всех проявлениях помянутого течения.  Так, в области литературы мы видим, начиная с конца XVIII-го века, целый ряд произведений нарочито простонародных по языку и по стилю; произведения эти образуют две строго параллельные линии эволюции — великорусскую и малорусскую; в обеих наблюдается сначала пародийно-юмористическое направление (в великорусской — «Богатырь Елисей» В. Майкова, в малорусской — «Энеида» Котляревского), которое затем сменяется романтически-сентиментальным направлением с упором на народнопесенную стилистику (кульминационный пункт в великорусской — Кольцов, в малорусской Шевченко), а это направление, в свою очередь, в половине XIX-го века переходит в направление «гражданской скорби» (явившегося своеобразным русским вырождением европейской «мировой скорби») и обличительства.  Романтическая идеализация допетровской старины, нашедшая себе выражение и в литературе, и в историографии, и в археологии, и порожденная тоже тою же потребностью к конкретнонациональному, — выступает тоже одновременно и параллельно все в тех же двух главных руслах, великорусском и украинском.  То же следует сказать и о народничестве и о разных видах «хождения в народ».  Всякий народник (поскольку он устанавливал свое сознание на реальный, конкретный «народ») непременно становился до известной степени и «краевиком» и пламенным поборником определенных специфически великорусских или специфически украинских [4] простонародных черт или бытовых форм.

[3] Белорусское русло тоже всегда существовало, но всегда было развито слабее.

[4] Для краткости мы всюду говорили только о двух наиболее крупных частях русского племени или территории.  Но аналогичные явления возникали (хотя и с меньшей интенсивностью) и в других, более дробных частях, — в Белоруссии, в разных казачьих областях, в Сибири и т. д.

В связи с проблемой реформы русской культуры в указанном выше направлении возникает вопрос: должна ли эта новая реформированная культура быть общерусской, или же общерусская культура вовсе существовать не должна а должны быть созданы новые реформированные культуры для каждой отдельной разновидности русского племени?

Вопрос этот с особой остротой ставится именно перед украинцами.  Он сильно осложнен вмешательством политических факторов и соображений и обычно соединяется с вопросом о том, должна ли Украина быть совершенно самостоятельным государством, или полноправным членом русской федерации, или автономной частью России?  Однако, связь между политическим и культурным вопросом в данном случае вовсе необязательна. Мы знаем, что существует общенемецкая культура, несмотря на то, что все части немецкого племени не объединены в одном государстве, знаем, с другой стороны, что индусы имеют свою вполне самостоятельную культуру, несмотря на то, что давно лишены государственной независимости.  Поэтому, и вопрос об украинской и об общерусской культуре можно и должно рассматривать вне связи с вопросом о характере политических и государственно-правовых взаимоотношений между Украиной и Великороссией.

Мы видели выше, что общерусская культура послепетровского периода имела некоторые крупные недостатки, породившие влечение к ее реформе в конкретнонациональном направлении.  Некоторые поборники украинского культурного сепаратизма стараются представить дело так, будто та культура, которая существовала в России до сих пор, была вовсе не общерусской, а только великорусской.  Но это фактически неверно: мы уже видели выше, что началом создания общерусской культуры послепетровского периода послужила духовная украинизация Великороссии, что эта общерусская культура преемственно связана только с западнорусской, украинской культурой допетровского периода, а не с старой великорусской культурой, традиция которой оборвалась в конце XVII-го века.  Нельзя отрицать и того совершенно очевидного факта, что не только в создании, но и в развитии этой общерусской культуры на ряду с великоруссами принимали активное участие и украинцы, при том, именно, как таковые, не отбрасывая своей принадлежности к украинскому племени, а, наоборот, утверждая эту свою принадлежность: нельзя выкинуть из русской литературы Гоголя, из русской историографии — Костомарова, из русской филологии — Потебни и т.д.  Словом, что русская культура послепетровского периода является общерусской, и что для украинцев она не чужая, а своя — этого отрицать невозможно.  Таким образом, если эта культура воспринималась некоторыми украинцами как невполне своя, и если при сопоставлении ее с духовным и бытовым укладом украинского простонародия несоответствие между культурным верхом и народным фундаментом бросалось в глаза, — то это наблюдалось не только на Украине, но и в Великороссии и, следовательно, было вызвано не тем, что культура была якобы великорусской, а совсем иными причинами.

Каждая культура должна иметь между прочим две стороны: одну обращенную к конкретному этнографическому народному фундаменту, другую — обращенную к вершинам духовной и умственной жизни.  Для прочности и здоровья культуры необходимо, во-первых, чтобы между этими двумя сторонами существовала органическая связь, а, во-вторых, чтобы каждая из этих сторон действительно отвечала своему назначению, — т.е. чтобы сторона, обращенная к народным корням, соответствовала индивидуальным чертам данного конкретного этнографического фундамента, а сторона, обращенная к духовным вершинам, по своему развитию соответствовала духовным потребностям избранных, выдающихся представителей нации.

В общерусской культуре послепетровского периода эти две стороны или «этажи» культуры развиты были неодинаково.  «Нижний этаж» [5], обращенный к народным корням, был очень мало приспособлен к конкретным чертам русского этнологического типа и, потому, плохо выполнял свое назначение: вследствие этого, человек «из народа» мог приобщиться к культуре, только вполне (или, в лучшем случае, — почти вполне) обезличившись, подавив в себе и утратив некоторые существенные именно для «народа» черты.  Наоборот, «верхний этаж» общерусской культуры, обращенный к высшей духовной и умственной жизни, развит был настолько, что, во всяком случае, вполне удовлетворял духовные потребности русской интеллигенции.

[5] Во избежание недоразумений спешим оговориться, что в выражения «верхний» и «нижний» этаж мы не вкладываем никакого элемента оценки.  Мы не только не хотим решать здесь вопроса о том, который из этих этажей «ценнее», но просто отрицаем даже самую правомерность постановки такого вопроса.  Образы верхнего и нижнего этажей здесь изображают не разные степени совершенства или ценности культуры, а лишь две разные функции культуры, ценность же и совершенство зависит не от этих функций, а от одаренности творца, совершенно независимо от того, работает ли он в верхнем или в нижнем этаже.  Поэзия Кольцова эстетически гораздо ценнее, чем поэзия Бенедиктова: вместе с тем Кольцов был в «нижнем», а Бенедиктов — в «верхнем» этаже культуры…

Беспристрастно взвешивая шансы, приходим к заключению, что насколько вероятно и правдоподобно, что новая украинская культура удовлетворительно разрешит задачу приспособления нижнего этажа культурного здания к народным корням, настолько же совершенно невероятно, чтобы эта культура сколько нибудь удовлетворительно могла разрешить другую задачу, — создания нового «верхнего этажа», способного удовлетворить высшим запросам интеллигенции в большей мере, чем соответствующий верхний этаж прежней, общерусской культуры.  Успешно конкурировать с общерусской культурой в удовлетворении высших духовных запросов новая украинская культура не будет в состоянии.  Прежде всего, она не будет обладать той богатой культурной традицией, которой обладает общерусская культура: а примыкание к такой традиции и исхождение из нее значительно облегчает работу творцам высших духовных ценностей, — даже в том случае, когда дело идет о создании принципиально совершенно новых ценностей.  Далее, для создания высших культурных ценностей громадное значение имеет качественный отбор творцов.  Поэтому, для успешного развития этой стороны культуры необходимо, чтобы объем того этнического целого, в котором данная культура развивается, был как можно больше: чем многочисленнее носители данной культуры, тем больше (при прочих равных условиях) будет и абсолютное число рождающихся среди этих носителей культуры талантливых людей, а чем больше талантливых людей, тем, во-первых, интенсивнее развитие «высшего этажа» культуры, а, во-вторых, тем сильнее конкуренция; конкуренция же повышает самое качество культурного строительства.  Таким образом, даже при прочих равных условиях, «верхний этаж» единой культуры крупной этнологической единицы будет всегда качественно совершенее и количественно богаче, чем у тех культур, которые могли бы выработать отдельные части той же этнологической единицы, работая каждая за себя, независимо от других частей.  Каждый непредубежденный представитель данного этнологического целого не может не сознавать этого, и потому, естественно, при полной свободе выбора будет «оптировать» за культуру этнологического целого (в нашем случае, — за культуру общерусскую), а не за культуру части этого целого (в нашем случае, за украинскую культуру).  Оптировать за украинскую культуру может следовательно только либо человек определенным образом предубежденный или, человек, свобода выбора коего стеснена.  При этом, все сказанное относится как к творцам высших культурных ценностей, так и к «потребителям» т. е. ценителям этих ценностей: по самому существу дела всякий творец высших культурных ценностей (если только он действительно талантлив и сознает свое силу) стремится к тому, чтобы продукты его творчества стали доступны и были оценены возможно большим числом настоящих ценителей; а каждый настоящий ценитель («потребитель») таких культурных ценностей высшего порядка, в свою очередь, стремится к тому, чтобы пользоваться продуктами творчества возможно большего числа творцов; значит, — обе стороны заинтересованы в расширении, а не в с’ужении поля данной культуры.  Ограничение этого поля может быть желательно только с одной стороны для бездарных или посредственных творцов, желающих охранить себя против конкуренции (настоящий талант конкуренцни не боится!), а с другой стороны — для узких и фанатичных краевых шовинистов, недоросших до чистого ценения высшей культуры ради нее самой и способных ценить тот или иной продукт культурного творчества лишь постольку, поскольку он включен в рамки данной краевой разновидности культуры.  Такие люди и будут главным образом оптировать против общерусской культуры и за вполне самостоятельную украинскую культуру.  Они сделаются главными адептами и руководителями этой новой культуры и наложат на нее свою печать, — печать мелкого провинциального тщеславия, торжествующей посредственности, трафаретности, мракобесия и, сверх того, дух постоянной подозрительности, вечного страха перед конкуренцией.  Эти же люди, конечно, постараются всячески стеснить или вовсе упразднить самую возможность свободного выбора между общерусской и самостоятельно-украинской культурой: постараются запретить украинцам знание русского литературного языка, чтение русских книг, знакомство с русской культурой.  Но и этого окажется недостаточно: придется еще внушить всему населению Украины острую и пламенную ненависть ко всему русскому и постоянно поддерживать эту ненависть всеми средствами школы, печати, литературы, искусства, хотя бы ценой лжи, клеветы, отказа от собственного исторического прошлого и попрания собственных национальных святынь.  Ибо, если украинцы не будут ненавидеть все русское, то всегда останется возможность оптирования в пользу общерусской культуры.  Однако, нетрудно понять, что украинская культура, создаваемая в только что описанной обстановке, будет из рук вон плоха.  Она окажется не самоцелью, а лишь орудием политики и, притом, плохой, злобно-шовинистической и задорно-крикливой политики.  И главными двигателями зтой культуры будут не настоящие творцы культурных ценностей, а маниакальные фанатики, политиканы, загипнотизированные навязчивыми идеями.  Поэтому, в этой культуре все, — наука, литература, искусство, философия и т. д., — не будет самоценно, а будет тенденциозно.  Это откроет широкую дорогу бездарностям, пожинающим дешевые лавры благодаря подчинению тенденциозному трафарету, — но зажмет рот настоящим талантам, не могущим ограничивать себя узкими шорами этих трафаретов.  Но, главное, можно очень сомневаться в том, что эта культура будет действительно национальна.  Полно воплощать в культурных ценностях дух национальной личности могут только настоящие таланты, работающие вовсе не для каких то побочных политических целей, а лишь в силу иррационального внутреннего влечения.  Таким талантам в описанной выше злобношовинистической обстановке не окажется места.  Политиканам же нужно будет главным образом одно — как можно скорей создать свою украинскую культуру, все равно какую, только, чтобы не была похожа на русскую.  Это неминуемо поведет к лихорадочной подражательной работе: чем создавать заново, не проще ли взять готовым из заграницы (только бы не из России!), наскоро придумав для импортированных таким образом культурных ценностей украинские названия!  И, в результате, созданная при таких условиях «украинская культура» не будет органическим выражением индивидуальной природы украинской национальной личности и мало чем будет отличаться от тех «культур», которые наспех создаются разными «молодыми народами», статистами Лиги Наций.  В этой культуре демагогическое подчеркиванье некоторых отдельных, случайно выбранных и, в общем, малосущественных элементов простонародного быта будет сочетаться с практическим отрицанием самых глубинных основ этого быта, а механически перенятые и неуклюже применяемые «последние слова» европейской цивилизации будут жить бок о бок с признаками самой вопиющей провинциальной ветоши и культурной отсталости; и все это — при внутренней духовной пустоте, прикрываемой кичливым самовосхвалением, крикливой рекламой, громкими фразами о национальной культуре, самобытности и проч…  Словом, — это будет жалкий суррогат, не культура, а карикатура…

Таковы те неприглядные перспективы, которые ожидают украинскую культуру в том случае, если она пожелает заменить общерусскую, вытеснить общерусскую, вообще если она вступит на путь конкуренции с общерусской культурой.  Положение, при котором каждому культурному украинцу придется решать, желает ли он быть русским или украинцем, это положение неизбежно повлечет за собой крайне невыгодный с точки зрения развития украинской культуры отбор культурных работников.  Ставя вопрос об украинской и общерусской культурах в форме дилеммы («или-или»), украинцы обрекают свою будущую культуру на то незаманчивое состояние, которое мы обрисовали выше.  Из этого следует, что такая постановка вопроса для украинцев по существу невыгодна.  Во избежание вышеобрисованного плачевного будущего украинская культура должна быть построена так, чтобы не конкурировать с общерусской, а дополнять собой общерусскую, другими словами, украинская культура должна стать индивидуацией культуры общерусской.

Выше мы уже указали на то, что «нижний», т.е. обращенный к народному фундаменту, этаж культурного здания должен быть построен заново, и что в этой постройке украинская культура вполне естественно может и должна проявить свою индивидуальность; с другой стороны, мы указали и на то, что в верхнем этаже культуры, включающем в себя высшие культурные ценности, украинской культуре невозможно конкурировать с общерусской.  Таким образом, здесь намечается некоторое естественное разграничение сферы общерусской и украинской культуры.  Разграничение это, конечно, еще не исчерпывается вышеизложенным, т.к. ведь кроме упомянутых нами «нижнего» и «верхнего» этажей культура должна иметь еще и этажи «средние», промежуточные.  Но, все же, самый принцип разграничения этим указан.
 
 

Те же принципы и соображения должны быть положены в основу разграничения сфер общерусской и белорусской, великорусской и т.д. областных культур. Ведь, как сказано выше, неприлаженность нижнего этажа культурного здания к конкретному народному фундаменту, была в послепетровской русской культуре явлением повсеместным.  В будущем предстоит исправить этот недостаток, согласовать с конкретной национальной индивидуальностью русского народа ту сторону русской культуры, которая обращена к народным корням, другими словами, — плотнее пригнать культуру к народу и тем обеспечить постоянное участие «людей из народа» в культурном строительстве.  При этом естественно, что поскольку культура в упомянутой своей стороне будет приспособляться к конкретным индвидуальным чертам русского народа, вся эта работа должна быть сильно дифференцирована по отдельным краевым и племенным районам: ведь «русский народ вообще» есть абстракция, конкретно же существует великорусс (со своими разновидностями — северный великорус, южный великорус, помор, волгарь, сибиряк, казак и т. д.), белорус, малорос-украинец (тоже со своими разновидностями) и приспособляться нижний этаж культуры в каждом данном краю должен именно к данной конкретной индивидуальной разновидности русского народа (к данной краевой индивидуации русской национальной личности).  Благодаря этому, русская культура в будущем должна внешне сильно дифференцироваться по отдельным краям и областям, и вместо прежней отвлеченной мундирно-безличной однородности должна появиться радуга ярко выраженных местных оттенков.

Однако, величайшей ошибкой было бы видеть в развитии этих местных разновидностей единственную или главную цель культурной работы.  Не следует забывать, что кроме стороны, обращенной и народным корням, у всякой культуры должна быть и другая сторона, — обращенная к духовным вершинам.  И горе той культуре, в которой эта сторона развита недостаточно, вследствие чего культурные верхи нации вынуждены удовлетворять свои высшие духовные потребности ценностями не своей родной, а иноземной культуры!  Поэтому, одновременно с разработкой и развитием тех сторон культуры, которые обращены к народным корням, должна идти интенсивная работа в области «верхних» культурных ценностей.  И, если работа над «нижним» этажем здания русской культуры, как указано выше, по самой природе своей требует дифференциации применительно к отдельным русским племенам и краям, то, наоборот, работа над «верхним этажем» русской культуры опять таки по самой своей природе — требует сотрудничества всех русских племен.  Насколько в области работы над «нижним этажем» краевые перегородки естественны и необходимы для достижения максимальной пригнанности культуры к конкретному этнографическому фундаменту, — настолько в работе над «верхним этажем» эти перегородки искусственны, излишни и вредны.  Самое существо этой стороны культуры требует максимальной широты диапазона и всякое ограничение этого диапазона рамками краевых перегородок будет ощущаться как ненужная помеха и творцами культурных ценностей и потребителями этих ценностей.  Воздвижения краевых перегородок в этой области культуры могут желать только посредственные, боящиеся конкуренции творцы, да маниакально-фанатичные краевые шовинисты.  Но, если в угоду таким посредственным творцам и недоразвитым ценителям культурных ценностей краевые перегородки будут утверждены не только в нижнем, но и в верхнем этаже культурного здания, — то в отдельных частях страны создастся такая удушливая атмосфера провинциального застоя и торжествующей второстепенности, что все действительно одаренные и духовно возросшие люди будут бежать из провинции в столицу, а на местах в конце концов не окажется и тех культурных работников, которые необходимы для вышеупомянутой работы в нижних этажах культурного здания.

Итак, краевая и племенная дифференциация русской культуры отнюдь не должна доходить до самого верха культурного здания, до ценностей высшего порядка.  В «верхнем этаже» будущей русской культуры племенных и краевых перегородок быть не должно; этим он будет отличаться от «нижнего этажа», в котором племенные и краевые перегородки должны быть сильно развиты и отчетливо выражены.  Резкой грани между этими двумя «этажами», конечно, быть не должно: один должен постепенно и незаметно переходить в другой, — иначе культура не будет единой системой, т. е. не будет культурой в истинном смысле слова.  Поэтому, и краевые перегородки, ярко выраженные в нижней части культурного здания, будут постепенно стушевываться чем выше и чем дальше от народного фундамента, а на самой вершине культурного здания этих перегородок и вовсе заметно не будет.  Важно, чтобы между вершиной и низом культурного здания существовало постоянно взаимодействие, — чтобы вновь создаваемые ценности верхнего запаса определяли собой направление дифференцированного и индивидуализованного в краевом отношении творчества ценностей нижнего запаса, и, наоборот, чтобы культурные творения краевых индивидуаций России, суммируясь друг с другом, нейтрализуя друг в друге специфически местные, частные черты, но подчеркивая общие, определяли собой дух культурной работы верхнего этажа.  Этим требованием постоянного взаимодействия между верхом и низом культурного здания должны определяться роль, форма и размеры краевых перегородок: эти перегородки должны обезпечивать правильную краевую индивидуализацию культуры, но отнюдь не должны мешать взаимодействию верха и низа культурного здания.  Ясно, что точно регламентировать всего этого невозможно: в каком нибудь одном частном вопросе данная краевая перегородка будет выше, в другом — ниже; важно только, чтобы смысл этих перегородок понимался правильно, и чтобы их не превращали в самоцель.

Для того, чтобы русская культура, несмотря на краевую и племенную дифференциацию в нижней своей части, все же была единой системой, необходимо одно главное условие: в основе как единого «верхнего этажа», так и всех краевых вариантов «нижнего этажа» здания русской культуры должен быть положен один н тот же организующий принцип.  Таким принципом, одинаково родным для каждой племенной индивидуации русского народа, заложенным в глубине народной души и в то же время способным стать основой и для ценностей верхнего запаса, расчитанных на квалифицированных носителей высшей общерусской культуры, — является Православная Вера.  Некогда именно этот принцип был жизненным нервом всей русской культуры, и именно благодаря ему западнорусская и московская индивидуации русской культуры оказались способными вновь воссоединиться.  Позднее характерное для послепетровского периода слепое увлечение секуляризованной, обезбоженной и безбожной, антихристианской европейской культурой [6] в значительной мере подорвало и разрушило в культурных верхах русской нации этот завещанный от предков устой русской жизни, не заменив его ничем; поскольку умонастроение этой отвергнувшей православные устои интеллигенции проникло в народные массы, оно породило в этих массах полное духовное опустошение.  Но лучшие представители как простого народа, так и интеллигенции болезненно ощущали эту духовную пустоту, и, потому, религиозные искания, часто принимающие самые парадоксальные формы, являются характерной чертой жизни русского народа и интеллигенции всего послепетровского периода.  Эти религиозные искания не могли найти себе удовлетворения, пока русская культура была по существу внерелигиозна, а Церковь, поставленная государством в подчиненное положение, стояла вне культуры ( — во всяком случае, вне основного русла высшей общерусской культуры).  Поэтому религиозные искатели шли в разброд, и только случайно некоторые из них в своих исканиях «открыли» Православие.  После переживаемой ныне эпохи владычества коммунизма, когда духовная опустошенность безрелигиозной (а потому и антирелигиозной) культуры предстала в своем обнаженном виде и дошла до кульминационной точки, несомненно должна (уповая на помощь Господню) наступить решительная реакция.  Будущая русская культура должна стать в идеале оцерковленной сверху донизу.  Православие должно проникать не только в народный быт, но и во все части здания русской культуры, вплоть до высших вершин этого здания.  Только тогда каждый отдельный русский человек будет находить в русской культуре полное успокоение и удовлетворение для всех самых глубинных потребностей своего духа, и только тогда русская культура будет сверху донизу единой системой, несмотря на внешнюю свою краевую и племенную дифференцированность.

[6] Христианской в своем целом эта европейская культура была (или, по крайней мере, хотела быть) лишь в средние века; со времени т. н. «возрождения» она стала противупоставлять себя христианству, и именно эта ее форма, противупоставленная Церкви, а в конце концов и всякой религии вообще, и усваивалась европеизованной Россией после Петра.

В настоящее время мы присутствуем при увлечении краевой дифференциацией русской культуры.  В частности на Украине преобладают прямо таки стремления к полному культурному сепаратизму.  В значительной мере объясняется это политикой советской власти, потворствующей культурному сепаратизму для того, чтобы этим обезоружить сепаратизм политический, далее — устранением большинства наиболее квалифицированной интеллигенции Украины от решающей роли в культурной работе и, с другой стороны, наплывом галицийской интеллигенции, национальное самосознание которой совершенно изуродовано как многовековым приобщением к духу католицизма, так и польским рабством и той атмосферой провинциально-сепаратистской национальной (точнее, — языковой) борьбы, которая всегда была так характерна для прежней Австро-Венгрии. Что касается до населения Украины, то известные слои этого населения сочувствуют не столько тем конкретным формам, которые принимает украинизация, сколько тому, что это движение с виду направлено к отделению от Москвы, — от Москвы коммунистической: таким образом, культурный сепаратизм на Украине питается анти-коммунистическими («мелкобуржуазными» по советской терминологии) настроениями известных кругов населения; настроения же эти сами по себе вовсе не связаны логически с культурным сепаратизмом и напр. при старом режиме служили, как раз наоборот, опорой централизма.  Ко всему этому присоединяется и то обстоятельство, что творчество в «верхнем этаже» культуры, в котором общерусское единство сильнее всего может и должно проявляться, сейчас затруднено и искусственно ограничено, благодаря политическому господству коммунизма, который не дает другим создавать культурных ценностей, а, в то же время, сам неспособен создать высших ценностей, отвечающих сколько нибудь развитым духовным потребностям.  Но, главным образом, увлечение украинизацией объясняется, конечно, прелестью новизны и тем, что украиноманам, долгое время подавлявшимся и загнанным в подполье, вдруг предоставили полную свободу действия.  Как бы то ни было, в этой области в настоящее время несомненно наблюдается много уродливого.  Украинизация обращается в какую то самоцель и порождает неэкономную и нецелесообразную растрату национальных сил.  В будущем жизнь внесет, разумеется, свои поправки и очистит украинское движение от того элемента карикатурности, который внесли в это движение маниакальные фанатики культурного сепаратизма.  Многое из того, что создано и создается этими ретивыми националистами, обречено на гибель и забвение.  Но самая правомерность создания особой украинской культуры, несовпадающей с великорусской, уже не подлежит отрицанию, а правильное развитие национального самосознания укажет будущим творцам этой культуры как ее естественные пределы, так и ее истинную сущность и истинную задачу, — быть особой украинской индивидуацией общерусской культуры.  Только тогда культурная работа на Украине приобретет такой характер, при котором в ней получат возможность принять участие (при том, не за страх, а за совесть) действительно лучшие элементы украинского народа.

Это случится тогда, когда в основу народной жизни Украины (а также и других областей России-Евразии) будет полагаться не потворство эгоистическим инстинктам и голому самоутверждению биологической особи, а примат культуры и как личное, так и национальное самопознание.  К борьбе за эти идеалы евразийство и призывает всех русских, как великоруссов, так и белоруссов и украинцев.