Борис Парамонов

ПАРАДОКСЫ И КОМПЛЕКСЫ
АЛЕКСАНДРА ЯНОВА

(“КОНТИНЕНТ” № 20, 1979)

Александр Янов обратил на себя внимание еще в бытность свою в СССР двумя статьями, посвященными истории русской консервативной мысли: «Загадка славянофильской критики» («Вопросы литературы», 1969, № 5) и «Славянофилы и Константин Леонтьев» («Вопросы философии», 1969, № 8).   Трудно судить об авторе по тому, что он печатал в советских журналах; русским читателям не нужно этого объяснять; и я бы не стал вспоминать о его советских публикациях, если бы в обильных зарубежных сочинениях Янова не столкнулся – для начала скажем так – с инерцией сложившихся у него в СССР суждений и оценок.  Да и сам Янов ни в коем случае не отказывается от своих прежних работ и даже перепечатывает их на иностранных языках (по его словам, «частично»).  За рубежом Янов опубликовал (перечисляю только то, что прочел) «Комплекс Грозного (Иваниана)» в №№ 9-10 «Континента», «Судьба русской идеи» («22», 1978), «На полпути к Леонтьеву» (сб. «СССР: демократические альтернативы», 1976), «Идеальное государство Геннадия Шиманова» («Синтаксис», № 1), наконец, уже в 1978 году выпустил на английском языке книгу под названием «Русские “новые правые”».  С его работой (по-английски) «Разрядка после Брежнева» я не знаком; но от знакомства с каждой из перечисленных работ остается впечатление, которое от чтения любой другой только усиливается.  Янов – автор одной темы (русская консервативная мысль в ее прошлом и настоящем) и, что еще важнее, обладает вполне устоявшейся, неизменной ее концепцией.  Читать его ни в коем случае не затруднительно, и этому сильно помогает манера автора схематизировать свои сочинения; текст разбит на небольшие, легко обозримые куски броскими подзаголовками, расчленен пунктами А, Б и В, цифровыми обозначениями различных «постулатов» и «гипотез» в их, так сказать, арифметическом истекании один из другого; не пренебрегает он и наглядными методами, – например, графиками (см.  приложение № 1 в конце книги «Русские “новые правые”»).  Янов – видимо, вполне бессознательно – усвоил завет великого знатока человеческих душ Фрейда: схема по душе учащемуся; аудитория же у него, судя по нарастающему потоку публикаций, находится.  Похоже на то, что Янов приобретает репутацию специалиста, если не эксперта.  Сам он называет себя, не без скромного кокетства, эмигрантской Кассандрой; впрочем, добавляет он, «как сын России» он от души желает своим пророчествам не сбыться.

Люди литературно опытные говорят, что критик для вящего проникновения в подлежащего критике должен стараться имитировать его стиль.  Постараюсь сделать это.  Итак, первый подзаголовок:

СХЕМА ЯНОВА

Основной вывод, извлеченный Яновым из его штудий, – тот, что современный СССР находится на опасном историческом перепутье, угрожаемый растущими в нем силами националистической реакции.  Любая манифестация национального русского сознания мнится Янову шагом на пути к реставрации сталинизма.  Ибо – и это коренное убеждение Янова – источником тоталитарной деспотии в нашей стране, или, как он любит говорить, автократии, является сама ее история, традиция русской жизни и мысли.  Для доказательства этого тезиса Янов предпринимает вылазки в русскую историю, начиная со времен Ивана Грозного.  Именно в это время, говорит он, сформировалась автократическая система (противопоставляемая абсолютистской – способной эволюционировать в сторону демократии), которая предопределила цикличность русского исторического развития, «всякий раз воспроизводя на новом уровне сложности традиционные опричные параметры».  Правда, в глубинах русской истории Янов видит и другую, как уже было сказано, абсолютистскую структуру, сформированную государственной практикой другого Ивана, 3-го, и в существовании этой, потенциально демократической, тенденции видит «основу надежды».  Получается, таким образом, что русская история детерминирована не однозначно и допускает различные варианты общественно-государственного развития.  Так говорит Янов в работе «Комплекс Грозного (Иваниана)», опубликованной в 1976 году.  Но в новейшей своей книге он уже всякое обращение к национальной традиции трактует как злокачественный акт, вызывающий из русского прошлого ГУЛаг и только ГУЛаг.  Нигде прямо не отказываясь от данной в «Иваниане» трактовки русской исторической традиции, Янов, думается, заметил несовместимость ее с новой, однозначной, и попытался их примирить в компромиссном толковании, сводящемся к тому, что законом русского исторического развития стала у него смена «жестких» и «мягких» режимов; таких смен Янов насчитал «по крайней мере семь» (к примеру, Иван IV – Федор, Павел – Александр I, Николай I – Александр II; последнее колебание маятника: Сталин – Брежнев (!?), после чего, по Янову, закономерно регенерируется «Сталин»).  Интересно, что эти фазы Янов так и называет «брежневскими» и «сталинскими», налагая такое клеймо и на XVI век.

Но Янова интересует не столько русская история сама по себе, сколько всякого рода ее идеологические отражения.  Главный предмет его внимания – движение идей, точнее, русской консервативной мысли.  Именно здесь, в этом движении, силится он найти признаки того, что «русская идея», т.е. убеждение в существовании особых национальных путей развития, неизбежно, с роковой предопределенностью рождает «тоталитаризм», «ГУЛаг» как в прошлом, так и в будущем.  Закон русского национализма – эволюция в сторону идеологического оправдания худших форм тирании.

Для доказательства существования такой эволюции Янов обращается к анализу славянофильства – доктрины первоначально либеральной, но националистической.  Цикл развития славянофильства, по Янову, таков (см. статью «Судьба русской идеи»): от первоначальной проповеди свободной жизни и мысли «земли», противопоставленной внешней – и только внешней – силе «государства», – через осознание чисто политических национально-государственных задач у Данилевского – к обскурантистскому этатизму К. Леонтьева (попутно – перерождение исконного славянофильского демократизма в черносотенство).

«Силлогизм замкнулся, ловушка захлопнулась, – пишет Янов.  – Новое славянофильство уже не освободителя видело в мужике, не мессию.  Оно увидело в нем и обожествило то, что столь драматически отказывалась видеть старая гвардия, – опору авторитаризма.  Царь и отечество слились в апофеозе славянского “культурноисторического типа”.  Славянофильство, страстно отрицавшее политику, наконецто обрело свою политику.  И это была политика деспотизма».  К этой не своей схеме логического развития славянофильской идеи (я потом скажу, откуда взял ее Янов) он прибавляет «славянофилов четвертого призыва», а именно публициста начала века Сергея Шарапова, который довел указанную логику до конечно пункта – проповеди антисемитизма, неизбежно вытекающего из русского национализма.

Рок «русской идеи» – вырождение ее в дикий шовинизм.

Такой вывод, говорит Янов, напрашивается не только из рассмотрения исторической модели, представленной славянофильством, но, что самое печальное, подтверждается сегодняшней ситуацией, сложиввшейся в России.  Одна из главных черт этой ситуации – возрождение националистической идеологии и уже наметившееся ее движение в той же линии, на которой «классическое» славянофильство дождалось своего исторического «возмездия».  Кореллятивные пары здесь: старшие славянофилы – Солженицын (вместе с группой авторов «Из-под глыб»), Данилевский – идеологи «Вече», Леонтьев – Геннадий Шиманов (последний и есть «возмездие» Солженицыну).  Шарапову пары пока не нашлось, поскольку развитие сегодняшнего русского национализма еще не дошло до точки В.  («Для простоты изложения предположим здесь, что движение это проходит три главных фазы: от конфронтирующего с режимом либерального национализма (А-национализм) к стремящемуся к сотрудничеству с режимом национализму изоляционистско-тоталитарному (Б-национализм) и от него к сливающемуся с режимом милитаристско-империалистическому национализму (В-национализм)».  В то же время, сжатое на более коротком историческом отрезке, современное националистическое движение, в отличие от эволюции славянофильства, каждая фаза которого давала не только иной образ национализма, но и другие имена, в самих своих подразделениях являет признаки внутреннего перерождения.  Так, Солженицын явно движется от А-национализма к Б-национализму, от первоначальной позиции к коллаборации с властью, примером чего может служить его «Письмо вождям».

Янов устанавливает еще одно соотношение между сегодняшней и вчерашней (XIX века) националистической мыслью.  Об этом – его словами из книги «Русские “новые правые”»:

«Полтора века назад «русская идея» родилась одновременно на двух уровнях – «наверху» и «внизу».  Тогда, как и сейчас, «верховые» (upstairs) санкт-петербургские националисты («правый истеблишмент», как я называю их) преследовали цели, противоположные целям «низового» (downstairs) московского национализма («правые диссиденты», в моих терминах).  В то время как ПД противопоставляли «нацию» как символ свободы «сталинизму» того времени – т.е. режиму Николая I, – ПИ употреблял тот же символ, чтобы обрести народную поддержку «сталинизму».  Другими словами, цели были противоположны, но источник вдохновения, так сказать, был одинаков.  Из этого общего источника следовал общий метод политической мысли.

В целях политической борьбы с санкт-петербургскими «западниками» санкт-петербургский ПИ испытывал нужду в интеллектуальной поддержке московских ПД.  Со своей стороны, ПД, неспособные взять верх в идеологической борьбе с западниками внутри диссидентского движения, нуждались в поддержке своих близнецов-врагов на верхах – ПИ.  Взаимная нужда оказалась сильнее взаимной враждебности; общность методов оказалась сильнее различия в целях.  Общая идеологическая база взяла верх над взаимным отталкиванием: общая логика «спасения России» привела к конвергенции, а затем к коллаборации, и коллаборация с автократическим режимом в конечном счете привела к интеллектуальному упадку славянофильства».Сейчас – то же, с той разницей, что правые дисценты родились в Питере (ВСХСОН), а правый истеблишмент – в Москве.

Важнейшей литературной манифестацией ПИ была (и остается) линия журнала «Молодая гвардия», которой Янов в своей книге посвятил целую главу.  Но ПИ, по Янову, ни в коем случае не ограничивается только литературой, он имеет своих представителей на самом верху партийно-правительственного аппарта (его верховным покровителем, говорит Янов, был бывший член Политбюро Полянский, падение которого, однако, не привело к пресекновению указанного лиратурного движения).  Тенденция ПИ – чистый, уже не метафорический, сталинизм (впрочем, и о «сталинизме» Николая I Янов пишет вполне серьезно).  Среди ПД движение навстречу, кроме Солженицына, осуществляет группа авторов, публиковавшихся в самиздатском журнале «Вече», так называемые «фетсовцы».

Очертив схему Янова, укажем на

ЕЕ ИСТОЧНИКИ

1.  Трактовка эволюции славянофильских идей, данная в статье Милюкова «Разложение славянофильства».  Это Милюкову принадлежит мысль, что движение славянофильства было поляризацией некритически смешанных у его классиков либеральных и консервативных элементов: первые из них, по естественному закону сродства, отошли к Вл. Соловьеву, западничество которого, победив первоначальное его славянофильство, оказалось адекватной их средой, а вторые – консервативные элементы – воспринял К. Леонтьев, очистив их от либерального налета. Таким образом, само по себе славянофильство оказалось как бы и не существующим, не имеющим собственной формирующей идеи, способной выдержать историческое испытание.

2.  Сходная трактовка Вл. Соловьева в его книге «Национальный вопрос в России» (т. II, статья «Славянофильство и его вырождение»).  Соловьев сказал здесь, что славянофильство воспевало последовательно народную святость, народную силу и народную дикость.  У него же явилась оценка такой эволюции как «возмездия» славянофильству, нашедшему в лице Каткова свою «Немезиду» (не заметив, что Катков – западник).

3.  Мысль о том, что национально-консервативная русская мысль осуждена прибегать к помощи правительственной силы в борьбе с оппонентами-западниками (коллаборация ПД и ПИ – у Янова), взята у Гершензона, из его книги «Исторические записки».

Я указываю это здесь не для того, чтобы упрекнуть Янова в неоригинальности, а по другим причинам.   В первых двух случаях он следует односторонней, узкопартийной оценке славянофильства, исходящей от его противников-оппонентов.  Это показывает, что Яновым не предпринято объективное, беспредпосылочное исследование феномена славянофильства (шире – национально ориентированной мысли).  Более того, предпосылкой выбрано априорное отрицание «русской идеи» (за ее предикат).  Обращение к Милюкову и Соловьеву потребовалось только для развертывания аргументации.

В третьем случае – обращении к Гершензону – допущена прямая передержка.  Союз национально мыслящих с властью Гершензон ставил в вину не столько им, сколько либералам-западникам, не сумевшим увидеть правды почвеннических и религиозных идей.

Собственным привнесением Янова остается аналогия, проведенная между прошлым «русской идеи» и настоящим ее развитием.  Чтобы по достоинству оценить эту аналогию, нам нужно рассмотреть

МЕТОД ЯНОВА

В главе 5 своей книги «Русские “новые правые”», озаглавленной «Парадокс Солженицына», Янов пишет, что Солженицыну, как и всем русским писателям, выступавшим в роли политических мыслителей, присуще привычка измерять политическую действительность абсолютными моральными критериями.  Метод самого Янова – прямо противоположный: он измеряет действительность только политическими критериями.  В своей книге он неоднократно с задором и вызовом отказывается обсуждать религиозно-моральную проблематику, иронически признавая свою некомпетентность.  Но оснований для иронии нет: своей позицией Янов обрекает себя на то, чтобы не видеть предмета, о котором пишет.

Вот только один пример из статьи «Судьба русской идеи».  Янов пишет о духовном кризисе в начале XIX века – событии, известном под именем «романтическая реакция».  Для Янова эта реакция значима только в том смысле, который придали этому слову расхожие политические штампы: реакция – нечто противоположное прогрессу.  Творческий смысл этой реакции ему не понятен.  (А ведь Янов – специалист по Леонтьеву и мог бы принять во внимание многочисленные леонтьевские разъяснения этих терминов.) Судите сами:

«Век Просвещения верил в разум и презирал историю.  История станет кумиром новых пророков, и Средние века с их иррационализмом будут превозноситься как образец «правильной жизни» [*].

[*] Что за жаргон?  Прочитай Янов хотя бы книгу советского историка Гуревича «Категории средневековой культуры», он не посмел бы в таком тоне говорить о Средневековье.

«Век Просвещения третировал религию.  Новый век смиренно придет к ней за разрешением тех загадок, которые оставил ему старый.»

«Век Просвещения был холодно и строго классичен в искусстве.  Новый век будет захлестнут самым необузданным модернизмом под именем романтики.»

«Век Просвещения был космополитичен.  Новый век будет ярко национален.  “Нацию-личность” выдвинет он вместо обещанной универсальной гармонии».

Такими «опозициями» Янов описывает «глубочайший идейный кризис, далеко превосходивший по своему значению все современные ему военные и политические кризисы».  Описывает довольно правильно, разве что за исключением странного утверждения «иррационализма» Средневековья.  Но того, что «романтическая реакция» намечала путь выхода из этого кризиса, Янов не видит.  Он просто заявляет: «Фетиши побиваются фетишами».  Так одной фразой перечеркнута чуть ли не вся духовная работа XIX века.

Фетиши фетишами, но не явствует ли даже из семантической окраски приведенного отрывка, что все симпатии автора на стороне «фетишей Просвещения»?

После этого Янов заявляет, что славянофильское миропонимание «страшно бедно элементами» и что «место и роль его в системе европейского романтизма – не моя тема».  Спрашивается: зачем в таком случае браться за эту тему?

Однако я хочу продолжить цитату:

«Век Просвещения верил в политические гарантии от деспотизма.  Новый век откажется от непримиримой вражды к тоталитаризму, попытается совместить его со “свободой духа”».

Однажды Г. Померанц (в сборнике «Самосознание») задался меланхолическим вопросом: кто больше убил людей – «просветители» или «почвенники»?  Ведь если почвенничество чревато погромами, то Просвещение – террором.  Этот вопрос имеет прямое отношение к «политическим гарантиям».  Век Просвещения в них верил и, тем не менее, породил – для начала – якобинскую диктатуру.  Янов, со своим плоско-либералистским мышлением, не догадывается, что свобода коренится в религиозной глубине, а не лежит на политической поверхности.  Он видит вершки, а не корешки.

| «“Познайте истину, и истина сделает вас свободыми”.  “Где дух Господень, там и свобода”.  Вот в какой глубине должно обосновываться начало освободительное.  Поистине христианство хочет освободить чеювека от рабства, от рабства греху, рабства низшей природе, рабства стихиям этого мира и в нем должно было бы искать основ истинного “либерализма”.  Истинное освобождение человека предполагает освобождение его не только от внешнего рабства, но и от внутреннего рабства, от рабства у самого себя, у своих страстей и своей низости.  Об этом не подумали вы, просветители-освободители».

Это – из «Философии неравенства» Бердяева.  Книга эта (как и «Новое Средневековье») пользуется дурной славой у либералов-просветителей – не потому ли, что она в значительной степени построена на идеях Константина Леонтьева?  Янов защитил диссертацию по Леонтьеву, но так и не постиг, что такое «либерально-эгалитарный прогресс» и почему он вызывал отвращение у самых глубоких мыслителей XIX-XX вв.  Вместо этого он ставит в вину Солженицыну и авторам сборника «Из-под глыб» их различение внешней и внутренней свободы.

Отказываясь от религиозного углубления своего поверхностного либерализма, Янов подрубает сук, на котором сидит.  Никогда не лишне повторить, что жизненный, бытийный корень истинного либерализма – в религии, а не в политических институтах.  Исторически он связан с принципом свободы веры, метафизически и религиозно – с христианством.  Это самый глубокий фундамент западного свободного общества.  Подкапываясь под этот фундамент, подменяя его научным обоснованием свободы (вплоть до – в прямом смысле – дурно пахнущего маркузианства), западное общество роет себе могилу.  Либерализм, отказываясь от религиозного обоснования, сплошь и рядом обрекает себя на капитуляцию перед демоническими силами истории, лишается собственной силы, мазохистски самораспинается.  Хорошо писал М. Агурский в сборнике «Из-под глыб» о том, что западное общество держится еще дисциплиной личности, а не институтами.  Но эта дисциплина вырабатывалась не в парламенте, а в церкви.  Повсеместный кризис западного мира есть иссякновение его религиозных источников.  Он заставляет с новым вниманием прислушаться к критике либерализма, исходившей даже и не от гениального Леонтьева, а хотя бы и от Победоносцева.

Что остается пожелать автору диссертации о Леонтьеве?  Рекомендовать ему статью Федотова «Рождение свободы»?  Объяснить, что конституционные формы сами по себе не рождают правового порядка и что в глубине политических свобод лежит гражданский строй, над созданием которого трудились русские цари-«деспоты», начиная с Екатерины II?  Или напомнить, как парламентским законным путем пришел к власти Гитлер?

Вообще нашим новейшим западникам было бы крайне полезно ознакомиться с книгой Адорно и Хоркхаймера «Диалектика Просвещения».  На нее отреагировали даже неразворотливые советские марксисты, выпустившие в 1976 г. сборник убогих статеек «Социальная философия Франкфуртской школы».  Адорно и Хоркхаймер показали, что источником тоталитаризма XX века, практики лагерей массового уничтожения была «логика господства» – позитивистская концепция бытия, основанная на научных моделях, безотносительных к ценности, трактующая мир в категориях предметности, т.е. та традиция, которая расцвела и одержала первые свои триумфальные победы в Просвещении, а не на какой-либо «почве».  Если же это чтение покажется затруднительным, можно подобрать что-нибудь и полегче – к примеру, повесть Чехова «Дуэль», в которой изуверские идеи селекции людей и концентрационной педагогики излагает представитель передовой научной мысли фон Корен.

Хочу здесь напомнить вышеприведенную цитату из книги «Русские “новые правые”»: Янов там писал, что взаимная нужда ПД и ПИ оказалась сильнее их взаимной враждебности; и дальше: «...общность метода (выделено мной.  – Б.П.) оказалась сильнее различия в целях».  «Общность метода» – это апелляция к потребностям национальной жизни.  Понимает ли Янов, что национальная жизнь – это не «метод», а реальность?  Что заботу о национальном бытии следует относить не к методологическим ухваткам разума, а к каким-то другим сторонам человеческой души?

Не видя ни сверхрациональных высот бытия, ни иррациональных его глубин, Янов судит о предметах исключительно в политической плоскости, оперируя набором штампов либеральной фразеологии, превращенных в ценностные суждения.  Предметы, как уже было сказано, пропадают или, того хуже, смешиваются до неразличимости.  Так оказались смешанными у Янова «деспотизм» и «тоталитаризм», характеризуемые оба одним формальным негативным признаком отсутствия политической свободы.  Отсюда – назойливое, неубедительное, оскомину набивающее отождествление николаевского режима со сталинизмом или стремление увидеть ГУЛаг там, где его и быть не могло.  Как-то неудобно объяснять взрослому человеку, числившемуся по департаменту философии, что тоталитаризм потому и называется тоталитаризмом, что характеризуется тотальным подавлением, на базе идеологического мифа, всех сторон общественной и личной жизни (вплоть до разрушения семьи).  Можно ли относить эту характеристику к эпохе Николая I, бывшую, между прочим, временем расцвета русской культуры, особенно в 30-40е гг.?  (Понимание этого пробивает себе дорогу даже в советской научной литературе.)  Отец ГУЛага – Иван IV?  Янов понимает ГУЛаг только как «опричнину», т.е. как систему политического террора (хотя на самом деле ГУЛаг нечто совсем другое).  Но не кажется ли Янову, что уж к 1917 г., во всяком случае, эта «исконно русская структура» была изжита русской историей?  И если после этой «знаменательной даты» Россия – государство правовое и даже конституционное – оказалась ввергнута в бездну настоящих, без кавычек, тоталитаризма и ГУЛага, то виной этому не Иван IV и не Шарапов?

Соответственно, нельзя отождествлять не только прежних правителей с новыми, но и оппозиционеров прошлого и настоящего.  Взять тех же славянофилов и националистов XIX века.  Война их была бумажная, исключительно с идейными противниками.  Национальная жизнь, независимо от тех или иных ее интерпретаций, в общем шла сама по себе и даже добивалась кое-каких успехов, знала кое-какой «прогресс».  Но перед современными националистами стоит препятствие вполне вещественное: материальная сила, подавляющая все стороны национальной жизни, обрекающая страну и на культурный упадок, и на физическое вырождение (если не на прямое уничтожение), причем сила, которую не обойти [*].  Согласитесь, что разница есть.  Янов ее не видит.  Он видит сходство: Николай I равен Сталину, Солженицын – Константину Аксакову, а Шиманов – Константину же Леонтьеву.

[*] Если состоявшим на государственной службе Николай I мог приказать сбрить усы и бакенбарды, то ведь можно было плюнуть на эту службу, уехать в деревню и писать там, к примеру, «Записки охотника» (и печатать).  А ведь и не все подчинялись сумасбродному приказу: Врангель, оренбургский прокурор, приятель Достоевского, – не подчинился!  А сегодня, в «мягкую» эпоху Брежнева, Чорновилу, уже сидящему в лагере, насильно стригут усы.

Откуда это у Янова – этакая оценочная дальтония (если не просто слепота)?  Ответ прост: от марксизма.

Я не хочу сказать, что Янов – марксист.  Не может быть серьезный человек, выросший в Советском Союзе, марксистом.   Хотя иногда он явно переоценивает Маркса («Что сказал бы Маркс, доживи он до ГУЛага?» – А ничего бы особенного не сказал.  Пусть Янов прочтет даже и не «Социализм» Шафаревича, а хотя бы небольшую его статью «Арьергардные бои марксизма» в № 125 «Вестника РХД», где приведена короткая, но представительная сводка суждений Маркса по вопросам различных свобод), но иногда и лягает (впрочем, не называя имени мэтра, а взваливая «экономический материализм» на головы советских историков – см. «Континент», № 10, стр. 284-285).  Но Янов вырос в марксизме, прошел – невольно, как все мы, – его школу, а другой школы не знает.  Отсюда все его суждения, всё это непомерное уплощение, обездушивание и обездуховление рисуемой им картины, преобладание (единоприсутствие) узких политических, и только политических, критериев, штампы «левости» и «правости», «прогрессивности» и «реакционности».  Марксистская спертость – воздух, которым он дышит.  Воздуха же, как известно, не замечают.  Отсюда –

парадокс Янова:

– в русской истории последних 60 лет он не заметил ни даты 1917, ни марксизма, ни большевистской диктатуры, ни тех гималаев зла, которые воздвигли в России последователи Маркса – эти «почвенники», занятые уничтожением почвы и всего, что на ней тысячелетие росло, – от православных храмов до пшеницы*.

[*]  Только закончил статью – разразились события в Гвиане, это последнее слово «американской новой левой».  Свободные граждане США создали на американском континенте – ГУЛаг.  Джонстаун – точная модель социализма, и не какого-нибудь «с человеческим лицом», а самого настоящего, «русского».  (Только где же их Иван Грозный?)  В довершение всего – массовое самоубийство.  Как будто вся эта история случилась специально для того, чтобы подтвердить мысль Шафаревича о социализме-инстинкте смерти.  Происходит грандиозный, гибелью грозящий кризис западной культуры, а Янов твердит о русском прирожденном рабстве и сталинизме Николая I.  Как он объяснит это событие из своих «постулатов»? Как будут объяснять сами американцы, уже более или менее ясно: Джонс – харизматический вождь.  Поиграют этим словечком и успокоятся.

Вот и говори после этого, что демократические институты – лучшее средство для предотвращения тоталитаризма.  На парламентария всегда найдется нож.  Не свободные выборы спасают, а духовное перерождение.

Шафаревич в недавней своей статье («Вестник РХД», № 125) писал, что революция на Западе превзойдет русскую, – уже ныне сущий охват нигилистического отрицания шире того, что был в России.  Действительно, Джонстаун – это вам не Знаменская коммуна нигилиста (и неплохого писателя) Слепцова.  Там нигилисты обставились модной мебелью, а здесь – американцы! – добровольно сели на рис и бобы.  Нужно ли для социализма искать «объективные исторические причины»?  Это – смертельный уклон самого бытия, событие, не в истории происходящее, а в темных онтологических глубинах.  Русский ли, американец – всех подстерегает одна опасность.

Неоспоримый кризис нынешнего Запада вынуждает к отказу от догматики «западничества».  Любой честный западник должен это признать.

 

ЧТО БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ?

В трактовке, данной Милюковым и Соловьевым эволюции славянофильства, той трактовке, которой следует Янов, содержится крупная ошибка: они видят линию непрерывного развития там, где ее в действительности не было.  Корень этой ошибки – все в тех же стереотипах либерального мышления: в попытке приписать славянофильству политическую идеологию, имплицитно содержащуюся в самой установке на примат национального бытия.   «Национализм» славянофильский был не политикой, а культурфилософией – учением об органических корнях культуры.  Это их позитив.  Негатив – в отрицании нивелированной культуры, построенной на основе научного, и только научного, знания, протест против «духа Просвещения».  Славянофильство включилось в великое романтическое движение как раз на этих утверждениях и отрицаниях.  В этом смысле оно не было националистическим: дурное слово «славянофильство», придуманное его противниками, совершенно не выражает его идеи.  Это была идея генотипов культуры, их индивидуальных ликов, качеств (философская дефиниция: качество – это определенность).  В философской проекции славянофильство было ориентировано плюралистически (говорю сейчас не о собственно философских мнениях славянофилов, а о философеме самого славянофильства).  Естественно, как русских людей, славянофилов интересовал генотип русской культуры, русское содержание культуры.  Но правильна была и сама формальная установка.  Сегодня нет серьезного культурфилософа или историка, который бы верил в существование единого плана человеческой культуры.  Славянофильский мессианизм, из которого критики извлекают представление о злокачественности славянофильства, о заложенных в нем потенциях культурной (а вслед за этим и политической) гегемонии, был уже не культурфилософской, а религиозной темой.  Культурным мессианизмом был немецкий тип мессианизма.  Религия – сверхкультурна и подводит к проблеме эсхатологической.

Зерно и зачаток славянофильской эсхатологии можно увидеть там, где критики видят основное политическое представление славянофильства: в учении К. Аксакова о государстве и земле.  На самом деле это учение о сверхполитическом, сверхкультурном, сверхисторическом смысле человеческого бытия.  Удивительная терминологическая беспомощность (прямо сказать, бездарность) славянофилов (собственного имени не сумевших придумать) сослужила им дурную службу и на этот раз.  Там, где нужно было сказать «культура», Аксаков сказал «государство»; где нужно было сказать «небо» – он сказал «земля».  Эсхатологическая по сути доктрина оказалась высказанной в политических терминах: власть, свобода, гласность.

Но у этой неадекватной славянофильской синонимики есть и более глубокий срез.  Их ошибка и «соблазн», как неоднократно замечалось, выражались более общей тенденцией представлять религиозные ценности в символике преходящих исторических образов, «ценности состояния» в образах «ценностей объективации» (терминология Ф. Степуна, работу которого «Немецкий романтизм и московское славянофильство» следует отнести к лучшему из написанного о славянофильстве.  О том же уклоне славянофильства писал М.  Гершензон).  Так и получилось, что религиозная проблематика у классиков славянофильства была подменена культурфилософской, выражена в терминах культурфилософских.  Здесь мы сталкиваемся с более общей проблемой невыразимости религии в символике культуры, по существу – с проблемой языка.

Все сказанное не означает, что мысли К. Аксакова о природе русского народа не имеют специального культурфилософского смысла и не могут быть взяты как отправная точка для характеристики русского культурно-исторического типа.

Этот термин вводит нас в проблематику автора его – Данилевского.  Считать его следующим логическим звеном в развитии первоначального учения славянофильства, как делали это Милюков и Соловьев, нельзя.  Термин, придуманный Данилевским, применим в гораздо большей степени к доктрине классиков, чем к его собственной.  Сам Данилевский связывал «культурно-исторический тип» славянства с определенными направлениями русской внешней политики (верно или неверно сформулированными – в данном контексте не имеет значения), сузил свою задачу до границ политической линии.  Лучше всего коренное различие между классиками славянофильства и Данилевским характеризует тот всем (и Янову) известный факт, что они были религиозными мыслителями, а Данилевский – ученым-позитивистом.

Леонтьев связан больше, чем Данилевский, с классиками славянофильства, но только в одном определенном отношении.  Можно сказать, что у него происходит обострение эсхатологической проблематики, скрыто присутствующей у классиков.  Самое интересное у Леонтьева не то, что он писал, а почему он сделался оптинским монахом.  Человек, упоенный цветением сложной культуры, не мог выразить христианского к ней отношения иначе, чем в терминах суда.  В этом – самый глубокий источник прославленного леонтьевского «обскурантства».  Но, конечно, эсхатология не только связывает его со славянофилами, но и отделяет от них, от культурфилософской проблемы, как, впрочем, и самих классиков выводит за грань их позитивного учения.

Коли все это так, возникает вопрос: а возможен ли сам христианский «культурноисторический тип»?  В конце концов, вся культурфилософия славянофилов и строилась на предположении и надежде его осуществления в русском народе, не затронутом глубоко «духом Просвещения».  Разделяя культурфилософскую и религиозную тему славянофильства, не делаем ли мы из него проповедь и программу некоего культурного неоязычества?  Не приводит ли такой анализ в конечном итоге к отрицанию славянофильской идеи в ее внутренней целостности?

Мне кажется, что христианское отношение к культуре должно неизбежно вести к мысли о релятивности всякой культуры, к пониманию конечности культуры.  Это можно назвать христианским реализмом в культуре.  Культурфилософия требует одновременно критики культуры (чем и занимался, кстати сказать, К.  Леонтьев).  Культура требует к себе иронического отношения (в глубоком, романтическом смысле слова «ирония»).  Синтез «эллина» и «иудея» не дается в рамках культуры.  Феноменальное единство, единство в мире явлений, возможно лишь как насильственное единство.  Но понятый в этом смысле релятивизм культуры дает как результат принцип «культурно-исторических типов»: релятивизм – не только в абсолютном измерении религиозной полноты, но и как сосуществование конечных культурных ликов.

Это, однако, не отвечает на вопрос о христианском содержании культуры или даже у́же – о русско-христианском культурно-историческом типе.  Создается впечатление, что определение такого содержания требует апофатического подхода: легче ответить на вопрос, что не является христианским в культуре.  Видимо, можно сказать, что наука, изучающая законы «падшего», объективированного мира, не есть часть христианской культуры.  Позднее прикосновение России к Просвещению казалось славянофилам христианским задатком.  Видение христианства не в полноте культурного творчества, а в «рабьем зраке», в образе «нищих духом» – христианский мотив в России (знаменитое стихотворение славянофила Тютчева).  Крайне знаменательным представляется тот факт, что русская история не создала развитой общественной культуры, как Запад, но знала очень высокий тип личности – и в святости, и в гении.  Сверхкультурная природа русского гения неоспорима (Толстой, Блок).  Это можно объяснить, по Бердяеву, тем, что эсхатология входит в культуру (историю) через погружение исторического времени в экзистенциальное, т.е.  на уровне личности.  Наряду с этим настойчивого внимания требует обращенность русского духа к идее Церкви как свободной соборности, «коммюнаторности», в которой дано экзистенциальное общение личностей, открывающее путь цельного, свободного знания (зависимость достоинства знания от степени общности людей как основная мысль «социологии познания» устанавливалась Хомяковым, С. Трубецким, Бердяевым).  Важно во всем этом, что мы здесь имеем дело не только с проектом русской христианской культуры, но и в значительной мере с уже достигнутым, имевшим место результатом.  Несомненно, что такая культура уже вырабатывала успешно в России свой стиль.  Был свой яркий стиль и в русской жизни (характеризовавшийся, в частности, ее громадной «бытовой свободой», как называли этот феномен Бердяев и Федотов).

«Русский культурный ренессанс» начала века, от которого, вероятно, не будет отказываться и Янов, был как раз религиозно-национальным возрождением.  Были вскрыты православные корни подлинной русской культуры, была осознана красота и духовная значимость национальной традиции, погребенной было под постройками «просвещения».  Пробуждение национального самосознания – неотъемлемая часть этого ренессанса (в частности, именно тогда было впервые адекватно оценено славянофильство).   Это же время дало такого чисто русского гения, как В.В. Розанов, один из подлинных отцов ренессанса.  Поздний, уже эмигантский, плод его – блестящий Г.П. Федотов – либерал, социалист и в то же время почвенник.

Я бы сказал, что христианской доминантой русской духовности была тенденция отделять дело культуры от дела спасения.  Эта тема присутствует как на верхах (Толстой, у Достоевского – знаменитая дистинкция «истины» и «Христа»), так и у «середняков», вроде народнического идеолога Михайловского.  Опасность этой тенденции – в переходе ее к культуроборчеству.  Но все-таки погубили в России дело культуры даже и не народники, доработавшиеся в конце концов хотя бы до Иванова-Разумника – интерпретатора Блока и Белого, а большевики с Марксом, не только уничтожившие «надстройку», но и расшатавшие свой заветный «базис».  Ясно, что «русская идея» как религиозно-культурный феномен была не модифицирована большевизмом, а сорвана им.  Сводить комплекс русских проблем к идее государственной силы, которую якобы развивают большевики, – значит ничего не видеть в России.

Но и у этой последней идеи есть свой самостоятельный интерес.  Это вопрос имперский, или, как говорит Янов, «советскославянофильской империи».  Это и есть тема Данилевского.  Прежде всего тут следует напомнить, что понятие «государство» не совпадает с понятием «нация».  Нация не создает государство, а сама создается им.  Об этом писали Ортега-и-Гассет («Восстание масс»), Федотов («Судьба империи»), и эту же тему очень хорошо понимал Леонтьев («Племенная политика как орудие всемирной революции»).  Коренная нереалистичность либерального мышления сказалась у русской интеллигенции, может быть, ярче всего в отношении ее к идее государства и государственной силы.  К этому вопросу у нее было отношение нерадивого раба, а если без метафор – прямо предательское отношение.    Реальность национально-государственной силы была ей ненавистна.  Вспомним интеллигентско-либеральную реакцию на статью Струве «Великая Россия».  Либеральные идеи казались не совместимыми с заботой о национальном теле.  Но этот «отвлеченный идеализм» отнюдь не столь невинен, как с первого взгляда кажется, он приводит к вполне  реальным катастрофическим последствиям.  Милюков со товарищи за восемь месяцев развалил Россию, а потом из эмиграции, в 1943 г., преклонился перед силой большевизма (рецидив «сменовеховства»).  Как видим из этого случая, не только национализм, но и космополитический либерализм знает свое «возмездие».  Но большевизм никогда не был русской силой, он паразитирует на русской силе, на русском теле.

А ведь – в проекции на интересующую нас тему – в заботе о национальной силе нет ничего специфически славянофильского, идея национально-государственной мощи есть идея западная (не западническая), если угодно, общечеловеческая, диктуемая простым инстинктом самосохранения.  Глухотой к этой теме либерализм показал свою внутреннюю склонность к нигилизму, враждебному элементарным реалиям бытия.  (О диалектике отвлеченного либерализма, перерождающей его в нигилизм, прекрасно написал Лев Тихомиров в брошюре «Начала и концы».)  Но преодолеть эту роковую склонность помогает как раз славянофильско-почвенническая позиция.  Струве (как отчасти и Катков, которого нынешние западники ругают только понаслышке) был типом консервативного либерала-западника, «английским» типом.  И таковы же были ранние славянофилы.  Характерна любовь к Англии у Хомякова, у почвенника Достоевского, у о. Сергия Булгакова (см. его «Человечность против человекобожия. Опыт оправдания англорусского сближения». –  «Русская мысль», 1917, № 5).  Все это показывает, между прочим, большую значимость в славянофильстве – в узком «социополитическом» плане – его консервативно-почвеннических, а не либеральных элементов, а только последние и примиряли с ним отчасти его критиков.  Не только история России, но и сегодняшняя ситуация на Западе показывает, что разгул анархического нигилизма питается безрелигиозным и беспочвенным либерализмом.  «Почвеннность» славянофилов – куда ценнее у них, чем внешне либеральные требования свободы слова.  Схема Милюкова и Вл. Соловьева не работает и здесь [*].

[*]  Я не говорю о дальнейшей эволюции самого Соловьева и о смысле ее, потому что не намерен делать из своей статьи учебник для Янова.

 

ВОЗВРАЩАЯСЬ К ЯНОВУ

Академическая часть моей статьи окончена.  Содержание концепции Янова и его методология по мере сил выяснены.  Создается определенное впечатление научной несостоятельности автора как историка.  Это грех значительный для человека с учеными претензиями, но простительный для человека просто.  Теперь мне предстоит рассказать о, так сказать, вненаучных аспектах яновского авторства.  Выявляется очень интересное лицо человека.  Увы, и об этом приходится говорить в связи с Александром Яновым.  И он не просто дает повод для такого разговора – его книга настоятельно требует этого.  Ибо если исторические экскурсы Янова можно при желании квалифицировать как плод научной несостоятельности, т.е. трактовать в терминах относительно абстрактных, то нарисованная им картина современных «русских правых» основана на постоянных подтасовках, передержках, недомолвках, сплетнях, а то и прямой дезинформации.

Далее следуют пункты.

1.  В гл.  I,  «Гипотезы», книги «Русские “новые правые”» Янов рассказывает две истории, долженствующие показать всю опасность возможной победы русских националистов.  Первая – о том, как он пришел в гости к «видному советскому ученому-гуманитарию» и увидел у него на письменном столе два портрета – Сталина и Гитлера.  Эту новеллу Янов заканчивает такими словами: «Мой хозяин был либерал, однако он больше склонялся к сталинскому решению проблем».

Вторая – о том, как у пришедшего на заседание так называемого «Русского клуба» представителя журнала «Вопросы литературы», по национальности грузина, но «похожего на еврея», председатель собрания потребовал паспорт, заявив, что он не может продолжать прения в присутствии посторонних.  После установления грузинской национальности журналиста заседание было продолжено.

Я с полной ответственностью и с готовностью перенести дело хоть в суд заявляю, что рассказанные Яновым истории от начала до конца – ложь.  На что он рассчитывал, складывая эти байки?  Только на то, что сиволапые выродки славянофильства в своей дремучей серости не доберутся до его английского текста.  У Янова есть прекрасная возможность если и не доказать свою правоту, то хотя бы сохранить лицо: пусть он опубликует эти истории по-русски.  Он этого не сделает, потому что расчет его был построен на эксплуатации незнания условий советской жизни американским читателем.  И ни один уважающий себя русский издатель этого не напечатает.

2.  В главе II, «ВСХСОН», Янов сильно озабочен тем, чтобы отклеить приклеенный на ВСХСОН Данлопом ярлык «новые русские революционеры».  Раз «правый» – значит, не революционер!  Потому что: «левый» – это хорошо, «революционер» – хорошо, «правый» – плохо.  Такова шкала его ценностей.  Слово «революционер» до сих пор звучит для него обаятельно.  Он не согласен дать своим идейным противникам такое высокое имя.

Крайне интересна мысль программы ВСХСОН о коммунистическом режиме, висящем в воздухе.  Готовая ассоциация у Янова: Ткачев (а там и до Ленина недалеко).  Между тем весь интерес этой мысли – в том, что неукорененность власти связана с ее насильническим характером.  Корневая русская власть не нуждалась бы в физическом уничтожении среды своего «местопребывания» (термин Р.Н. Редлиха).  Насильничество идет как раз от ее чуждости «почве» – нет у нее иных способов удержаться в чуждой геополитической среде.  Разве будет Янов обсуждать этот вопрос?  Нет, – ведь это работает против его утверждения «исторической традиции большевизма» в России.

Янов приходит к чудовищному выводу, что программа ВСХСОН «дает замечательное сходство с большевистской догмой» [*].  Это замечательное обогащение его схемы: большевики неотличимы от царизма, ВСХСОН от большевиков; только непонятно, для чего большевики расстреляли царя, а всхсоновцев посадили в тюрьму.  (Позднее выяснится, что «новые правые» борются не с большевиками, а с «мягким режимом» Брежнева.)

[*]  Потому, что программа ориентирована против духа буржуазной цивилизации, и потому, что выдвигает требование наделения граждан (при желании) землей.  Последнее, по Янову, – «экономическая основа русской автократии» (в идее welfare-state).  Где он нашел этот welfare у обобранного до нитки народа?

И последнее о яновском анализе ВСХСОН’а.  В программе ВСХСОН’а есть мысль о необходимости корпоративного устройства общества; взята она из книги Бердяева «Новое средневековье» и связана им здесь с практикой (а скорее декларациями) итальянского фашизма.  Естественно, пройти мимо этого Янов не может: всхсоновцы – фашисты, Бердяев – фашист!  Между тем, у Бердяева имела место здесь, я бы сказал, издержка исследующего разума: тенденцию эпохи (реальную, а не выдуманную), правильно установленную им, он одновременно оценил как знак некоего многообещающего развития; тем самым положительная оценка распространилась как бы и на итальянский фашизм.  Всё это еще не бросает тени на идею корпоративной организации общества (и Янов, когда ее излагают другие, например, Агурский в сборнике «Из-под глыб», предпочитает вообще не касаться этой темы).  А вопрос о фашизме не столь мимоходный: надо помнить, что он был движением эпохи, знаком времени и имеет очень много самых разнообразных корней.  Янов, наверное, как всякий уважающий себя «образованец», читал Томаса Манна, в частности его роман «Доктор Фаустус».  Пусть-ка он вспомнит об одном из персонажей этого романа – умном, хотя и неприятном Хаиме Брейзахере, выводившем эти самые тенденции эпохи из поворота ее («реакции») к самой что ни на есть седой древности: ветхозаветной древнеиудейской идее нации как кровного союза.  Вообще вопрос о корнях и почве – сложный вопрос, он не под силу Янову.

3.  Суждения Янова о Солженицыне.  Солженицын, как говорится, в моей защите не нуждается.  Не собираюсь я также, в противовес Янову, излагать подлинную позицию Солженицына своими словами – она изложена им самим.  Речь пойдет о том, как излагает ее Янов.

«Парадокс Солженицына» Янов видит в обращении вчерашнего неустрашимого борца с режимом чуть ли не в сотрудника власти, «почти сотрудника КГБ».  У этого обращения, говорит Янов, есть своя логика и метод – впрочем, не специально солженицынские, а характеризующие новейшую националистическую позицию в целом.   Я уже воспроизводил Яновскую трактовку этого метода: занять в России националистическую позицию – значит неизбежно, несмотря на все добрые намерения, скатиться к черносотенству, ибо «автократия», обскурантизм, деспотизм, ГУЛаг, тоталитаризм – в природе самой нации.  «Должно быть ясно, – пишет Янов, – что препятствие к подлинному возрождению России лежит внутри русской нации, а не в других народах.  Более того, не ясно ли, что этот мессианизм (взятый под марксистским псевдонимом [*]) есть один из краеугольных камней той «идеологии» – той «лжи», – борьбе с которой Солженицын посвятил свою жизнь?».  Итак, Янову все ясно: русский, поскольку он русский, не возрождается, а вырождается (великая русская культура – не в счет!), марксизм, поработивший страну и десятилетиями ее убивающий, есть невинная жертва «русской идеи», а с другой стороны – чуть ли не потенция русского духа (тысячелетнее существование страны без марксизма – не в счет!).  Поэтому, говорит Янов, аксаковская в своем источнике апелляция Солженицына к власти с призывом разделить сферы государственных прерогатив и национальной жизни – утопия (а то, что такое разделение, при полной свободе культурного творчества, уже существовало – хотя бы весь XIX век – не в счет!).

[*] В другом месте Янов говорит о «татаромессианизме».  Думается, этот термин Янов придумал в пику «жидомасонству».  Что это такое, я так и не понял.

Прием Янова – полное замалчивание зловещей роли насильственной марксистской идеологии в истории 60 лет России – особенно нестерпим в этом случае: когда он пишет о человеке, вся публицистическая проповедь которого строится на борьбе с этой идеологией.  В отрицаниях Солженицына поистине нет другого мотива, как – отбросить идеологию! покончить с марксизмом!  Замолчав у Солженицына этот мотив – что не может считаться добросовестной ошибкой, а есть сознательное искажение, – Янов представляет в качестве действительного врага Солженицына – интеллигенцию, проводника в русскую (и советскую) жизнь «истинных» либеральнозападнических идей, навязав ему, соответственно, проповедь невежества и обскурантизм, «народническое мракобесие», как сказали бы раньше [*].

[*]  Я не хочу пересказывать «Образованщину» и говорить о том, что критика интеллигенции Солженицыным идет не «снизу», не с обскурантских позиций, а «сверху», с высот религиозных, нравственных, творческих.  Достаточно сравнить два «вклада» (еще одно любимое яновское словечко) в русскую культуру: Янова, «образованский» (толком не знает предмета, о котором берется судить, – славянофильства), и Солженицына.  Русской интеллигенции в свое время оказались не по плечу Толстой и Достоевский.  История (интеллигентская) повторяется.

Мысль о внутреннем тяготении Солженицына к «автократии», т.е., по-яновски, «тоталитаризму» (на самом деле Солженицын говорит об авторитарности, о духовно авторитетной власти) строится Яновым на том основании, что Солженицын к данной власти имеет только одну претензию – изза ее «нерусского происхождения».  Поразительная фальсификация!  Коммунизм – и Солженицын знает это лучше, чем всякий другой, – враждебен любой нации, любой почве, любому строю органически сложившегося бытия.  Коммунизм – угроза бытию, и вряд ли есть хоть одна строчка в «Социализме» Шафаревича, под которой не подписался бы Солженицын (да и где печатался первоначальный экстракт «Социализма»?  В сборнике «Из-под глыб»!).  В коммунизме Солженицын отвергает прежде всего его идеологию («интернационалистическую», между прочим), и только об этом он и говорит в «Письме вождям», – ту идеологию, которая налагает мертвящую лапу на все стороны жизни подпавшей под нее страны.  Как сказал недавно один бывший лейборист, марксизм есть методология исторического насилия, истекающего из стремления удержать нежизнеспособную идеологическую догму.  А сам идеологический догматизм, можем продолжить мы, есть род дурной веры, причина которой – утрата подлинных духовных ориентиров, секуляризация культуры.  Родина этой секулярности – безусловно, Запад, но и советский коммунизм – ее верный оплот, и сюда, не меньше, чем на Запад, направляет Солженицын свою критику.  Вопрос о России как некоем естественном барьере коммунизму (точнее – надежды, связанные с ее антикоммунистическими возможностями) стоит так остро только потому, что Россия пожала поздний и горчайший плод этого секуляризма – марксистский социализм, – а поэтому ей легче, чем Западу, питающему до сих пор социалистические иллюзии, от этих иллюзий отказаться.  Собственно, иллюзии в России уже изжиты, коммунизм духовно здесь мертв, вопрос коммунизма в России – вопрос грубой силы, да еще привилегий развращенной им касты правителей и прихлебателей, вроде доцентов марксистско-ленинской философии.  Это уже ставит вопрос и об «образованщине», которую Солженицын бьет только за то, что она посильно сотрудничает с властью, а отнюдь не за секулярность и западничество, которых она, нынешняя, не творец, а скорее жертва, – и уж тем более не за «культуру», весьма сомнительную, между прочим.  Так и получился Солженицын у Янова – друг власти и враг культуры.

Поднеся своему (американскому) читателю эту крупную ложь, Янов, естественно, не стесняется и мелкими передержками: Солженицын проповедует «сделку с вождями», вместо интеллигенции выдвигает «полуграмотных проповедников религии» (а это у Солженицына – цитата из Семена Телегина, цитата по всей форме, с кавычками); его постулаты полностью совпадают с шимановскими (у Шиманова – правда, в пересказе Янова – всё о язычниках да желтой опасности – о марксизме ни слова; что же общего?); «Ленин в Цюрихе» – «не художественное произведение, а политический манифест», с единственной мыслью о жидомасонском заговоре (а о действительной, документально подтвержденной роли Парвуса и германского генштаба в русской революции – ни слова).

Такова, в пику солженицынской «дьяволиаде» (название раздела о «Ленине в Цюрихе») яновская зоилиада.

4.  Остаются мелочи, в порядке простого перечисления яновских передержек и передергов.  Вот, например, Янов пишет, что после падения предполагаемого покровителя молодогвардейской линии Полянского журнал «продолжает искушать терпение Брежнева колокольным звоном».  Понимает ли Янов, что он говорит? Или, привыкнув однажды плевать в лицо руской Церкви, он никак не может от этой привычки освободиться?

Или возьмем его закон русской истории, «7 раз» уже подтвержденный: после «жесткого» режима к «мягкому» и обратно.  Последняя «оппозиция»: Сталин-Брежнев.  Позвольте, а где Хрущев?  Уж если кто и либеральничал из большевиков, так незабвенный Никита!  Не заметить Хрущева Янову понадобилось для того, чтобы указать на опасность – в силу установленных колебаний русского исторического маятника – после «мягкого» Брежнева нового Сталина: русофилы идут!  А ведь если не забывать о Хрущеве, получается – все по тому же закону, – что он был «мягкий», а Брежнев, наоборот, «жесткий», так что после него и смягчения вроде бы надо ждать.  Вот на каком гнилом фундаменте строит Янов свою экспертизу.  Промолчать про Пушкина и Толстого – ладно, куда ни шло, но не заметить Хрущева – это, что называется, nec plus ultra! [*]

[*]  Вообще этот яновский закон дает прекрасный повод для веселья: если, взяв его за путеводную нить по русской истории, пойти в ее глубь, получается следующее: Ленин (перед жестким Сталиным) был мягкий, Николай II жесткий, Александр III мягкий, Александр II жесткий, Николай I мягкий, Александр I жесткий, Павел мягкий, Екатерина II жесткая.  Всё наоборот!  Правда, дальше, на дурачке Петре III закон подтверждается – дурачок был мягкий.  Зато предшественница его Елизавета, добрейшая, хотя и вздорная женщина, оказывается опять жесткой.

Открытием этого закона Янов, несомненно, воздвиг себе памятник.

Или вот еще мелочишка.  Янов подкрепляет свой тезис о большевиках – преемниках «русской идеи» – ссылкой на авторитетное мнение члена первого Временного правительства князя В. Львова.  Что за человек?  О нем сохранилось свидетельство Набокова-старшего.  «Обер-прокурор Св. Синода В.Н. Львов ...был одушевлен самыми лучшими намерениями и также поражал своей наивностью да еще каким-то невероятно легкомысленным отношением к делу, – не к своему специальному делу, а к общему положению, к тем задачам, которые действительность каждый день ставила перед Временным Правительством.  Он выступал всегда с большим жаром и одушевлением и вызывал неизменно самое веселое настроение не только в среде правительства, но даже у чинов канцелярии».  К этому надо добавить, что Львов «сменил вехи», приехал в СССР и – бывший оберпрокурор Синода! – вступил там в союз безбожников.  Очень солидный нашелся у Янова союзник.

В своей книге Янов делает приложения, числом семь, которые, видимо, должны прямой своей документальностью (а не подобранными цитатами и сомнительным пересказом) доказать реальную угрозу «новой русской правой».  Что же это за документы?  1-й – упомянутый график о «коалиции страха» и «коалиции надежды» (собственное Янова сочинение, а никакой не документ); 2-й – «кодекс морали» комсомольского функционера Скурлатова; 3-й – статья Евгения Вагина о монархических настроениях в современной России (оставляя это утверждение на совести автора, укажу только на яновскую логику: монархизм – ничего страшнее быть не может!  Один «Николай кровавый» чего стоит!); 4-й – склока в мюнхенском штабе радио «Свобода» (причем тут «советские» националисты?); 5-й – провокация советского посольства в Париже (издали под видом информационного материала брошюру дореволюционного антисемита); 6-й – три выдержки из никем не читаемых эмигрантских журнальчиков; наконец, 7-й документ – выдержка из книги Г. Свирского «Заложники», свидетельствующая об обострении в Советском Союзе национальной вражды между самыми различными народами (а кто ее обострил? Осипов? Или, может быть, Солженицын? [*]).

[*]  Впрочем, моя ирония здесь не совсем уместна.  Янов в одном месте действительно написал, что Солженицын «всадил нож в спину крымским татарам».

К счастью, на Западе печатаются не только сомнительные «документы», вроде яновских, но и подлинные документы русского национального движения, например, сборник «Из-под глыб».  Западу остается только выбирать: кому верить – Янову или Шафаревичу с Солженицыным [*].

[*]  Про Шафаревича Янов – ни слова: ну-ка попробуй опровергни его концепцию социализма!  Это не то что игра в одни ворота с Антоновым или Шимановым.

Только вот – сумеет ли выбрать?

КОМПЛЕКС ЯНОВ А

Книга Янова интересна не описаниями своими и не анализами, а рекомендациями.  Собственно, рекомендация только одна – поддержать брежневскую «разрядку».

В нарисованной Яновым картине бывшего и сущего состояния русского общественного сознания, политической ситуации, тенденции развития – поистине, брежневский режим (который в одном месте он сравнил с Веймарской республикой и Временным правительством) есть наименьшее из зол.  Программу этого режима он описывает в терминах «благосостояние», «культурный рост», «сближение с Западом», «политика открытых дверей» (правда, в другой раз пишет: «полуоткрытый режим», т.е., надо понимать, открытый, но не для всех).  А однажды характеризует его как режим космополитического либерализма – ни больше, ни меньше.

Все эти в действительности не существующие элементы брежневской программы составляют вожделенную для Запада «разрядку».  Янов поступает в соответствии со старым правилом лукавых царедворцев: подсунуть информацию, которая должна подтвердить уже проводимую политику, а не способствовать выработке новой, более отвечающей положению дел.

Стоит ли повторяться?  В очередной раз сравнивать «разрядку» с пресловутой «веревкой Ленина», которую Запад продаст большевикам, чтобы они его этой же веревкой и удушили?  Говорить, что западная помощь сорвала проведение в СССР крупных экономических реформ?  Напоминать, что сам Запад от «разрядки» ничего не выиграл, что это политика односторонних уступок? ( Диссиденты? Посажены специально для того, чтобы показать, как большевики понимают «разрядку».)

Янова, однако, больше всего интересует вопрос об альтернативах «разрядке».  Вся его работа предпринята для доказательства того, что «новые правые» не знают другой цели, кроме «возрождения легитимности авторитарной идеологии».  Иной альтернативы нет, доказывает Янов: или Брежнев, или новый Сталин.  Так ли это?

Описывая «сценарий “новых правых”» – ту политическую линию, которую они возьмутся проводить в случае прихода к власти, – даже Янов не может не признать, что существеннейшим элементом этой политики будет изоляционизм, отказ от давления на Запад и Третий мир.  Так ли уж опасна для Запада эта альтернатива?  Янов приводит мнения своих американских критиков, которые резонно сомневаются в губительности для Запада этой перспективы, даже если в процессе русской самоизоляции и возрастет «автократия», произойдет «ремобилизация» режима.  А о России и говорить не следует, ничего страшнее «чистого» марксизма для нее быть не может.  Янов толкует о возрождении «сталинизма» в случае победы национальной идеи на верхах.  Но националистическое руководство, если только оно решится стать таким, тем и будет отличаться от марксистского, что поставит себе новые цели – не «мировую революцию» (под псевдонимом «разрядки») и не социализацию России (дальше в этом направлении идти некуда), а реальные задачи возрождения страны.  Эти – позитивные – цели потребуют, естественно, и других, нежели «сталинизм» и ГУЛаг, средств.  Но Янов все-таки находит аргумент для подтверждения сугубой и трегубой опасности возможного нового курса.  Оказывается, в этом случае в «советско-славянофильской империи» остаются заложники.

Кто же эти заложники? Перечислю по Янову: это – «восточные сателлиты» (вместе с «Западным Берлином»), «украинцы», «диссиденты», «евреи», «миллионы невинных, вроде Ивана Денисовича», наконец, «просто люди, которым угрожает новый ГУЛаг».

Я сильно сомневаюсь в симпатиях Янова по отношению к невинным Иванам Денисовичам.  Для этого у меня есть серьезные основания.  Янов, например, забил тревогу по поводу заявления Осипова, сказавшего, что вопрос о физическом выживании русской нации, обреченной на вырождение, важнее вопроса о гражданских правах.  Или в статье «На полпути к Леонтьеву» тот факт, что «русская деревня гибнет, что русский народ себя уже демографически не воспроизводит, что удельный вес его стремительно падает», Янов расценил только как «объективную базу для возрождения» националистической «имперской стратегии», не обратив внимания на то, какая реальность скрывается за этим легко брошенным на бумагу перечислением.  Или в книге своей осмеял «националистическую» интеллигенцию за то, что она принялась проводить каникулы в деревнях, на могилах предков, вместо того чтобы ездить на Кавказ, в Крым и Прибалтику.  А фразочка его о «черных тучах русофильства»?  Нет, не похож Янов на печальника русского народа.

Так что если вернуться к вопросу о «заложниках» и принять во внимание, что «восточные сателлиты» и так уже выданы с головой Западом (по Хельсинкским соглашениям, этому венцу «разрядки»), а также, что русские диссиденты, по Янову, не прочь от конфронтации с властью перейти к коллаборации с ней, то окажется, что душа у него мало о ком болит по-настоящему.

На этой базе он и строит свои заключения о благодетельности брежневского «детанта», способствующего цветению «полуоткрытого режима».

Теперь окончательно понятно, зачем понадобилось Янову оболгать и очернить Россию, – для доказательства того, что спасать в ней нечего и некого, кроме «заложников».

Но так ли уж спасает их «разрядка»?  Возьмем, к примеру, еврейскую эмиграцию.  Да, десятки тысяч ею спасаются.  Но миллионы евреев остаются в прежнем положении.  В прежнем ли?  Уже сегодня можно сказать, что еврейская эмиграция усилила в СССР антисемитизм – и не только государственный, а народный.  Десять лет назад Слепака не стали бы обливать кипятком соседи с верхнего этажа.  Уверен ли Янов, что расчет большевиков строится только на американской пшенице, а не на этом вот опаснейшем повороте народного сознания?  Представим себе такую гипотетическую картину: правительство США объявляет,что в случае атомной войны правом пользоваться убежищами будут обладать только поляки.  Какое отношение к ним сложится у остальных граждан?

Да, существует опасность использования большевиками национального движения в России, они способны его извратить, как извращают все, к чему прикасасаются.  Но вопрос этот стоит совершенно иначе, нежели ставит его Янов.  Национализм не сам по себе усиливает «автократию», он только может быть утилизирован коммунистами как соответствующая мотивировка.  Но национальная идея имеет свой собственный смысл, свою ценность и свою логику, и она опасна для режима.  Не в том дело, что она может быть использована большевиками по ведомому им назначению, а в том, решатся ли они на это.  Спонтанная сила «русской идеи» настолько велика, что даже простое ее декларирование может вызвать цепную реакцию и повалить все здание марксистской коммунистической идеологии.  Правители знают это и боятся этого.

Думается, что привлекающий внимание и вызывающий страх наших эмигрантских журналистов поток шовинистической литературы в СССР, все эти стишата, воспевающие «русскую кровь» и «генералиссимуса», – не естественный продукт русской идеи, а спланированная провокация властей – с целью опорочить эту идею.  О ней же я стал бы судить по работе таких писателей, как Распутин, Носов, Белов, Шукшин.  Несомненный подъем русской литературы, представленный этими и многими другими именами, – сам по себе благодетельный знак.  Не может дурная идея породить хорошую литературу.  И глубже – не есть ли подъем русской литературы отражение подъема национальной жизни? знак неких необратимых – и добрых – перемен?  Прихлопнуть новейших одописцев ничего не стоит, да и сами же большевики, если им понадобится, сделают это (пример – Шевцов).  Распутина с Шукшиным – не прихлопнешь.  У западных же политиков, проводящих «разрядку», имеется свой расчет: им нужна не свободная и сильная Россия, а слабый СССР.  Но и здесь они ошибаются.  СССР достаточно силен, чтобы уничтожить западную цивилизацию, и марксистская идеология ему в этом не помешает, а поможет.  Национальный же русский интерес этого не требует.  Это, скрепя сердце, признает и Янов.  Ведь термин «империалистический изоляционизм», им придуманный, – деревянное железо.  У Янова вопрос упирается в тех же «заложников» [*] .

[*]  Но будет ли «заложникам» хуже, если разыграется «сценарий новой правой»?  Есть все основания полагать, что у русского национального правительства (а не идеологического марксистского) идея сионизма встретит искреннюю поддержку.  Уж кто может быть «правее» Скуратова – а прочтите его статью «Русский национализм и сионизм» в журнале «22».

Вообще проблема эмиграции заслонила перед ним все горизонты настолько, что даже отдаленнейшие события русской истории он рассматривает под этим углом зрения.  Одна из глав его «Иванианы» называется «Исходное предположение» и ставит вопрос об оценке русского прошлого в зависимость от того, куда в 15-16 вв.  ездили люди – «в Москву» или «из Москвы».  В какую сторону направляется поток эмиграции – вот что преимущественно интересует Янова.  Это его комплекс.

* * *

Те признаки русского национализма, которыми стращает своих читателей Янов, как выяснилось, в действительности не существуют.  Даже Сергей Шарапов, который на бумаге завоевывал Константинополь и обращал евреев в чернорабочих, сгинул в мире теней, и никто не вспомнил бы о нем, если б не яновская тенденциозная археология.  Правда, живут и работают Антонов с Шимановым.  Первый призывает к синтезу православия с ленинизмом, второй говорит, что Россия беременна теократией.  Но ведь сбил их с толку не Ленин и никак уж не православие, а Бердяев с его несчастной идеей «III Интернационала» как исторической модификации «Третьего Рима».  Бердяев был уверен в том, что эсхатологические порывания присущи одинаково и русскому народу, и марксизму и в большевизме они совпали.  Существует определенный «бердяевский соблазн»; и его трудно избежать образованцу, даже если он не состоит на кафедре марксистско-ленинской философии: Бердяев порой взвинчивал вопросы на такую высоту, окутывал их таким философским туманом, что уже становились неразличимы Бог и дьявол.  Шестов однажды заметил, что бердяевское пренебрежение эмпирическим миром напоминает ему историю о двух девицах, игравших в шахматы: в пылу игры они «съели» друг у друга королей – и продолжали играть как ни в чем не бывало.  То, что Бердяев наделил марксизм бессознательной религиозностью, характеризует не марксизм, а самого Бердяева.  Он писал, что опасный уклон русского сознания – подмена апокалиптики нигилизмом.  В вопросе о марксизме и социализме сознание самого Бердяева совершало такую подмену.  Что же говорить о простецах Антонове и Шиманове!

Самого Бердяева этот метафизический флирт с коммунизмом завел так далеко, что он вывесил в 45-м году красный флаг над своим кламарским домом.  Может ли ктонибудь представить себе, что на такую акцию способен Солженицын?  Ставить его в одну линию с Антоновым и Шимановым нельзя хотя бы потому, что эти двое – поклонники идеократии, как это признает и подчеркивает сам Янов, а Солженицын всю свою общественную задачу полагает в деидеологизации власти.  Если вспомнить яновскую трактовку славянофильства, данную им еще в его советских статьях, – Солженицын, как и славянофилы, выступает за секуляризацию власти.  Власть как общественный институт он предлагает рационализировать; отказ от марксистской идеологии – вернейший шаг на пути этой рационализации.

Но это не значит, что Солженицын выступает за секуляризацию общественной жизни во всем ее культурном объеме.  Тут и таится корень проблемы о внешней и внутренней свободе, тут и обнаруживается подлинная, а не мнимая близость его хотя бы к теории К. Аксакова.  Слишком много современный Запад дает примеров того, что такая тотальная секуляризация чревата всяческими бедами.  Она создает духовный вакуум, который легко и, так сказать, естественно заполняется разного рода лжепророками, вроде итальянских «красных бригад» или пастора Джонса.  И когда они захватят власть, выпавшую из ослабевших рук парламентаризма (а тоталитаризм возникает не на почве «автократии», или сильной власти, а в ослабевших демократиях, что и подтверждается историей Временного правительства, чанкайшистского Китая или не к месту помянутой Яновым Веймарской республики), – тогда никакой секулярности от них не ждите.  Это будет, как говорил тот же Бердяев, – сатанократия.  Нужно понять, что нет религиозно нейтрального бытия.

Я предлагаю вспомнить проводимое Г.П. Федотовым в статье «Новое отечество» различение понятий «отечество» и «родина».  Первое, «отцовское», понятие – и соответствующая ему реальность – должны строиться рационально-прагматически (хотя чисто философски такое словосочетание не вполне удобно), без привнесения догматов и особо пылких чувств.  Второе, «материнское», есть сфера иррациональная и сверхрациональная, в ней живые корни национального бытия, питающие интимные стороны его культуры.  Благоговейнорелигиозного отношения требует только эта сфера.  И задача современного сознания, в том числе и политического, говорил Федотов, в этом их – отечества и родины – «необходимом и, конечно, болезненном, разобщении».  Именно это, помоему, предлагает и Солженицын.

Не к сотрудничеству с ныне сущей властью призывает Солженицын, да и не к «измерению политической реальности абсолютными мерками морали», а к разделению царства Бога и царства кесаря.

И последнее о «сотрудничестве».  Вспомним совсем недавнее прошлое: что делал в России Солженицын и что делал Янов.  Янов сообщает, что опубликовал в СССР около 60 работ.  Солженицын опубликовал на родине – 6 (и все они сожжены и прокляты).  Спрашивается: кто сотрудничал с властью? Или Янов возьмется утверждать, что открытая подцензурная литературная работа в СССР в сфере политических писаний (а он рекомендует себя как «политический писатель») дает возможность «диссидентства» (и не в одной случайной статейке, а на протяжении 20 лет)?  На его месте не следует бросаться обвинениями в «коллаборации», это обвинение в его руках легко может стать чем-то вроде бумеранга.  Тем более, что и сегодняшняя его работа, эта безудержная апология брежневской мнимой «разрядки», – сильно смахивает на коллаборантство.

Русским националистам Огурцову и Осипову «мягкий» режим Брежнева дал тюрьму.  Солженицына изгнал из родной страны.  Янову – он дал возможность перебраться из Москвы в университет Беркли и пропагандировать его благодеяния.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Следование разбираемому автору, которое я обещал в начале статьи, требует в конце ее поместить какое-нибудь «приложение».  Охотно делаю это.  Выбранный мной документ – конечно, капля в море, но он, думается, правильно ориентирует в отношении недавней нашей истории.  Он показывает, какие резоны имеются у русского национально-религиозного возрождения, помимо мечты об «автократии», и какой счет нация и религия могут со временем представить сильно передовой интеллигенции.  Этот документ – коллективное письмо, извлеченное из Полного собрания сочинений Маяковского (т. 13, М., 1961, стр. 209-210).  В редакционном примечании к нему (там же, стр. 407) сказано, что письмо это было напечатано в газете «Вечерняя Москва», 1924, № 119, 26 мая (т.е. читалось предельно широко) и «возымело действие».

В МОСКОВСКИЙ СОВЕТ РАБОЧИХ, КРАСНОАРМЕЙСКИХ
И КРЕСТЬЯНСКИХ ДЕПУТАТОВ

Москва, 25 мая 1924 г.

В московский Совет раб., красн., и кр. депутатов

25го сего мая скончалась художник-конструктор Любовь Сергеевна Попова.  Вся ее работа, как и ее мировоззрение, были связаны теснейшим образом со строительством революционной пролетарской культуры.  Тов. Попова работала до последнего времени в следующих организациях и учреждениях: в Пролеткульте – преподавателем режиссерских мастерских, в Институте художественной культуры при Академии художественных наук, профессором Высших художественно-технических мастерских, в Театре имени Мейерхольда (постановки «Великодушного рогоносца» и «Земля дыбом»), художником-конструктором 1-й ситценабивной фабрики (б. Циндель), сотрудником журнала «Леф», членом группы конструктивистов.  В первые годы революции она работала в отделе ИЗО Наркомпроса (член коллегии), преподавателем Государственных высших театральных мастерских и в Государственном институте театрального искусства.  Всегда в своей работе она находилась в самой передовой группировке в деле строительства новой пролетарской культуры.  До Октябрьской революции она была активным работником в профсоюзе художников-живописцев, а в дальнейшем принимала участие в профсоюзной работе Всерабиса (член президиума секции ИЗО).

Мы, нижеподписавшиеся, зная хорошо по совместной работе мировоззрение тов. Поповой и весь уклад личной ее жизни, и связанные с нею тесной личной дружбой за все время революции, утверждаем, что она была убежденной, последовательной и выдержанной атеисткой и материалисткой.  Семья же ее, с которой она не была идеологически связана, настаивает на религиозных похоронах, что, конечно, явится актом определенно противоречащим всей ее работе и ее жизни.

На основании всего изложенного просим постановления Моссовета о предоставлении нам, нижеподписавшимся организациям и ее ближайшим друзьям и товарищам по работе, возможности совершить гражданские похороны тов. Поповой.

От имени коллектива сотрудников и редакционной коллегии журнала «Леф»: Брик, Маяковский, Асеев.

От имени членов группы конструктивистов: Родченко, Степанова.

От имени Ассоциации инструкторов действенных ячеек: Жемчужный.

От имени коммунистического коллектива организаторов мастерской Революции: Сенькин, Клуцис.

От имени Исполбюро профсекции Вхутемаса и Рабфака: Быков.

От имени Института художественной культуры: Кушнер, Лавинский.

БИБЛИОГРАФИЯ

«Континент», № 9, стр. 317.

«22», 1978, стр.  94-95.

«Синтаксис», № 1, 1978, стр. 48-49.

Alexander Yanov, The Russian New Right. (Right-wing ideologies in the contemporary USSR). Berkeley, 1978, pp. 15-16.

«22», стр.  88-89.

Н. Бердяев.  Философия неравенства.  2-е изд.  Париж, 1970, стр. 123.

В. Набоков.  Временное правительство.  «Архив русской революции», I, изд. 3-е, Берлин, 1922, стр. 43.

«СССР: демократические альтернативы».  Изд-во Ахберг, ФРГ, 1976, стр. 199.