Часть 2. Ростовщик мести.

- Стало ли страшнее?

- Да.

Стало очень страшно. И вода

увлажняющая зрение - замёрзла,

потому что холодно и поздно.

- Стало ли яснее?

- Нет.

Но безжалостнее стало. Столько лет

все казалось - убивать, конечно,

но не здесь, не этими, не лично.

- Хочешь убивать?

- Не знаю. Да.

Не хочу, но это не беда -

главное, смогу. Поскольку время

собирать и камни, и потери.

- Значит, ты из тех, кто знает?

- Нет.

Но я помню - есть и тьма, и свет,

есть и жизнь, и смерть,

есть сон, и явь.

И я знаю, что смогу стрелять.

Эли7

8. Вместо Натали ко мне.

"Вместо Натали ко мне в одиночку впустили Волчка. Я продолжаю его учить/натаскивать. Он тоже. Вчера он сказал мне: "Врагов надо уничтожать, а своим мстить!"

Зашитые карманы психики переполнились застоявшейся жижей запретных тем. Надо уметь правильно задумываться. Этому надо учиться, как скалолазанию. Поскольку, спускаясь в трещину собственного разума, можно уже не выкарабкаться. Сорваться. Зависнуть. Не захотеть возвращаться. Поэтому необходима страховка. Страховкой должна быть плотно обвязывающая тебя мысль о возвращении. Привязана эта мысль может быть к чему угодно, незыблемому, прочному, в идеале – живому. Эта мысль – пуповина, по ней ты получишь кровь и тепло внешнего мира, она согреет тебя и напомнит в главный момент, когда захочется разжать ладони (или зубы, неважно), о долге возвращения. У меня страховки нет. С людьми меня связывает лишь Сеть, где блестит в виртуальной славе моя чешуя.

Слава эта доставалась не так уж трудно, но не задерживалась в горстях. Виртуальная слава текуча, она промывает самолюбие, но не оставляет после себя того восхитительного устойчивого вкуса, на который и ведутся все охотники за славой в реальном мире. В Сети слава это, конечно, процесс, действо, своего рода карнавал. Здесь он легок, он воздушен, он наполнен восхищёнными вскриками, чмоками, картинками цветов и корон, одуванчиковыми венками и прочими атрибутами недолгого восторга.

Мой форум читало/просматривало много зевак/пользователей, я мог бы гордиться таким трафиком, но ценил лишь группу постоянных участников, способных поддерживать уровень нестандарта/непредсказуемости. Именно они создавали мой (вернее моего виртуального я) "двор", не в дворянском, а скорее, в хасидском смысле.

То что я/мы творили уже нельзя было назвать обычным общением, скорее – жертвоприношением духа/эмоций. Но не тайным, а открытым – и друзьям, и врагам. Моя слава уже начала выходить за пределы Интернета – со мной искали встреч, предлагали участвовать в разных проектах. Это уже было серьёзно – на меня заявлялись права и предстояло решить – обретать людей или уклоняться от обретений. Я был жесток в выборе и отказах (о них в Интернете не знали и поэтому не боялись, а я как раз заранее боялся предстоящих нестыковок и ничего не мог с этим поделать) – моя жёсткость была самым мягким исходом из возможных. Впрочем, с этим я мог справится и уже неплохо справлялся. Меня никто не знал, ни в лицо, ни по настоящему имени, ни даже по фактам биографии/географии, что абсолютно не мешало любить меня или ненавидеть.

Волчку жарко от ненависти, у меня от этого стынут пальцы. Скажи мне, какая из гнусностей нашего мира тебя более всего возмущает, и я скажу – кто ты.

Эта фраза и оказалась крючком. Вернее, приманкой, ведь крючок был внутри. На моём форуме и раньше откровенность порой зашкаливала (не такая уж редкость в Сети, но всё-таки), а в этот раз... Крючок в приманке оказался ещё и спусковым. Откуда-то, как по призыву, явились новички и соревновались в откровенности со старожилами. Две ночи подряд под утро мне становилось страшно, будто батисфера, в которой я погружался в это виртуальное море ненависти, не выдержит напора, и меня сомнет хлынувшая жижа.

В пароксизме откровенности из людей выпрыскивалось всякое. Многие оказались на той самой режущей пополам острой грани, когда человек не готов губить свою судьбу, но душу – да, готов. Многие жалели, что их ненависть известна, что она как предупреждающая надпись на заборе о злой собаке, что она лаяла и была всеми услышана, а надо бы тихо, незаметно, подкрасться и сомкнуть зубы на горле врага. Тогда не хватило выдержки, а теперь поздно, если отомстить как надо – сразу вычислят. И тогда я понял, что эта острая режущая их грань – лезвие меча у которого всегда есть рукоятка, до которой самому не дотянуться.

Тогда я намекнул, что мстить можно не самому, а друг за друга. Подозреваемый обеспечивает себе железное алиби, а месть осуществляет незнакомый человек, у которого нет мотивов, про которого даже подумать невозможно. Обсуждение этой темы на форуме я тут же жёстко пресёк. Но согласился вступить в частную переписку с теми, кому это действительно надо.

Идея осуществимой мести завела вокруг меня всё расширяющийся хоровод отравленных чужой несправедливостью (или больных своей справедливостью). Только связывали их не ладони, а кинжалы – одной рукой за лезвие одного, другой за рукоять другого (всё справедливо). Они роились вокруг меня, как пчелы, слипаясь крыльями и протягивая мне готовые (иногда ко всему) жала. Мне оставалось лишь структурировать рой этого ненавидящего хаоса."

СТРЕЛОК: Если завел себе пса, то хотя бы не надо его цитировать. У каждой твари должна быть задача. Пёс? Служи. Воин? Воюй. Вождь? Веди.

А он: "Скажи мне, какая из гнусностей нашего мира тебя более всего возмущает, и я скажу – кто ты." Вот я ему и сказал кто он. А чего стесняться? Пиздюк. Человек, не умеющий доводить мысль до конкретности. "Возмущает"! Возмущение линейкой не измерить. А он ещё и упирался, цеплялся за свою вторичную афористичность. А прав оказался кто? Как только я ему мысль отчеканил, что не "возмущает", а заставляет действовать, так всё на этом форуме и завертелось после моего смыслового пинка.

Никто же не спорит, что дофига в мире говна, уже принюхались и взгляд не воротим, но все-таки иногда вступишь уже в такое говённое говно, что содрогнешься и будешь его счищать. Но пока ты его "возмущённо" счищаешь со своих сапог, это ещё ничего не значит, это всего лишь личная гигиена. А вот когда ты хватаешься за лопату и убираешь говно с дороги, тут и начинается настоящее действие, тут ты настоящий и проявляешься – и тем, с какой кучей не смог смириться, и тем, на каком этапе остановился, когда решил, что исполнил свой долг. Ну, там, только проходик расчистил, или всю кучу убрал, или сел в засаду и зачистил тех, кто эту кучу производит. Простая мысль, доходчивая. Рекруты и потянулись.

ИНТЕНДАНТ: Когда зверь учит человека жить, каждую фразу надо подвергать серьёзной экспертизе. Мысли и слова Зверя обманчиво верны. Их надо медленно вращать и осматривать с разных сторон. "Врагов надо уничтожать, а своим мстить!" – сказал Зверь Эфраима, и я сначала механически отметил, что тогда получается – врагам не надо мстить. Лишь потом пристально вгляделся в главное – если мстишь своим, то месть должна быть так же точно и щепетильно рассчитана, как долг. И то, и другое надо возвращать в срок. В том же размере, но, конечно же, с разумными процентами.

И я начал мысленно чеканить монеты мести: мелочь для звона и полновесные для тяжёлых случаев. Поэтому когда на форуме заговорили о том, что можно было бы иногда мстить друг за друга, "ты мне, я тебе" – у меня почти всё было готово, чтобы составить этот договор, с таблицей, где слева – наименование мести, а справа – стоимость услуги в условных единицах мести. И всё как-то само собой сдвинулось и покатилось, разгоняясь.

ПРЕСС-СЕКРЕТАРЬ: Ну-ну.

Первая учительница, первый поцелуй, первое преступление. Мне всегда мешала нелюбовь к повторам. Потому что первый раз – это всегда творчество, а потом уже – ремесло. Приступая к чему-либо, человек ещё как бы невинен/невиновен, а следовательно раскрыт для оттиска/клейма происходящего. Начало как бы метит/инициирует человека и лишь потом он начинает служить (даже самому себе). Поэтому я так тщательно отбирал первую месть. Убийства, кастрации, ослепления и тому подобное я оттолкнул в будущее. В этом проекте месть должна нарастать в геометрической прогрессии. И я мог себе позволить начать с какой-нибудь мелочи, даже ерунды. Я не захотел отрубать лапу элитной суке, покусавшей ребёнка и решил выполнить заказ Марии. Она так себя назвала, и хоть всем ясно, что в Интернете имя не имеет никакого значения, мне оно понравилось. И то, как она писала о своей обиде – о подлости друга, снявшего веб-камерой их пьяную ёблю. Она сравнила происшедшее с кувырком клоуна, оказавшегося гноящимся бомжом, и писала, что живет с ощущением гноя, втертого в её кожу потным пьяным телом, но устояла и не попросила ни убить, ни кастрировать, а лишь сделать ему татуировку (рисунок, размеры и место в аттаче). Это как нельзя лучше подходило для старта, даже как символ (оттиск/клеймо, метит/инициирует человека и лишь потом он начинает служить).

Технически осуществить заказ Марии было сложно, даже сложнее, чем просто убить. Но психологически гораздо проще. Теперь я уже сознавал насколько плохо беру моральные барьеры. После истории с Муруаном я многое про себя узнал, и мне это не нравилось, слишком не вовремя обнаружилось это знание, как раз в тот момент, когда жизненная тропа вывела меня на полигон с полосой препятствий. Бороться с самим собой у меня уже не было времени, поэтому я решил приспосабливаться к себе. Это не самый лучший путь, а всегда источник если не презрения, то снисходительной усмешки (самоусмешки в треснувшее зеркало).

Я научился самозабвенно ненавидеть, я умел не жалеть ни себя, ни прочих (во всяком случае, я в это верил), в принципе, я уже мог организовать кровавое побоище, не зажмуриваясь повести за собой толпу, но в решающий момент погружения клинка в человеческую плоть мне следовало бы умереть от вражеской пули, пробившей навылет пламенное сердце, чтобы не превратиться в струсившего палача на глазах адептов учения. Поэтому мне придётся скрывать свое неумение выпускать чужую кровь. Это как плохой вестибулярный аппарат или неумение пить. Это профессиональная (стыдная) болезнь теоретиков/идеологов. Лекарства пока нет. Но это-то как раз было не так уж страшно, это было как раз ничего, это пока сходило (с рук, но не с ума, нет). Слегка утешало лишь то, что как я ни вглядывался в себя, никаких признаков сентиментальности не заметил.

Задача усложнялась ещё тем, что клеймить предстояло в Санкт-Петербурге, не родном, хоть и созвучном мне городе, где подходящих знакомых не было. А было лишь убогое прошлое, оставившее мне – белую соединительную ткань зажившей раны, а моей дочери – ни разу не виденного отца-подлеца. Уже понимая, что придётся тащить с собой Косинуса, я попытался сымпровизировать альтернативные варианты – не вышло.

Косинус после той истории словно пропитался ожиданием жизненного перелома не к худшему или лучшему, а, как он выразился, "к живому", от чего меня слегка мутило. Кроме того, отремонтированная за мой счёт ванная приводила его чуть ли не в восторг. Он уже дважды звонил мне, чтобы сообщить, то как счастлива нижняя соседка, то как восхищено вернувшееся с островов сексуальное большинство его съёмной хаты. А мне не слишком приятно было вспоминать, как я все-таки под конец задребезжал, а Муруан тут же понял это и использовал возникшую двойственность в свою пользу.

Как только в новостях сообщили, что Натали нашлась, а предыдущая информация о похищении не подтвердилась, мы все трое переглянулись и облегчённо улыбнулись. Рефлекторно. А Муруан ухватил леску скользнувшей общей улыбки и стал потихоньку наматывать её на ладонь, которой он плавно и завораживающе жестикулировал. Получалось, что мы с Косинусом обидели нашего общего с Натали честного друга недоверием и угрозами, но это он был готов забыть и простить, понимая сложность нашей личной ситуации на фоне калечащего нас всех межнационального конфликта. Чувство страха и горечи он смог пережить и побороть, а ради такого замечательного человека, как Натали, даже готов об этом навсегда забыть. Но! Бригадир отпустил его работать на сторону, а это значит, что завтра он должен принести в бригаду деньги. А он несколько часов сидел на этом стуле и денег не заработал, и упустил заработок за пол рабочего дня, а ведь от его доходов зависят много стариков, женщин и детей. А завтра, не получив денег, бригадир решит, что Муруан их присвоил и выгонит его.

В общем, в какой-то момент, на глазах изумленной публики в лице Косинуса, снова засевшего в углу, я достал бумажник и протянул Муруану деньги. Пока он медлил и вздыхал, давая понять, что рассчитывал на большее, Косинус как-то очень ловко перехватил купюры. И, засовывая их в карман, сообщил, что эти денюшки – за ремонт ванной, и как только – так сразу. Косинус не дребезжал, остался однозначен и был за это вознаграждён.

9. Я смотрел на.

Я смотрел на Чижика-Пыжика. А Косинус смотрел на меня, вроде и прямо, но как подглядывал. Мы оба стояли у Фонтанки, облокотясь на перила – я передом, он задом и обсуждали детали. Последний раз я видел, как расплавленный холодный свинец питерской воды болтает на себе сентиментальный комочек отражения этой бронзовой птички десять лет назад. Тогда Оля перед моим отъездом согласилась показать дочь. Но обманула. Передумала. Сказала, что уже и смысла нет, что это даже уже и не месть, что я могу катиться себе спокойно – ничего уже не изменить, девочке уже девять, она выросла и научилась ненавидеть, ха-ха.

А сегодня утром я первый раз увидел Ксюшу. Так получилось, что мы мало разговаривали. Шли по Невскому, потом свернули от Аничкова моста, налево, вдоль Фонтанки. Я говорил мало, почему-то о том, что Питер сейчас показался мне попыткой усидеть меж двумя стульями – Флоренцией и даже не Венецией, а Амстердамом. Наверное, боялся захлебнуться фальшью – и голоса, и оправданий, и вообще... и вообще ведь не так уж я был заинтересован в этой встрече, как должен, как ей того должно было хотеться. А ей тоже не вполне должно этого хотеться, поскольку на её месте меня бы повлекло на встречу с хромосомным отцом лишь любопытство.

Любопытство и было нашей самой яркой общей эмоцией. Мы жадно втягивали глазами все детали. Она оказалась потрясающей. Никогда бы не подумал, что у меня может быть потрясающая дочь. В том смысле, что обычным (да и то, только для её поколения) в ней было лишь имя. Ксюша. Такая она у меня... у Оли... да нет, она – лишь у себя, ни меня, ни Оли тут нет, ни на кого из нас не похожа. Такая она оказалась отточенная. Если взгляд, то с ощущением физического контакта, гладит, легко касается, дёргает за уши, рвёт кожу, зацепив. А голос у неё оказался таким, словно Ксюша переводила какой-то идущий внутри неё фильм – с неизвестного никому (да и ей не родного) иностранного на русский. Поэтому всё время слегка придыхала – то ли усмехалась, то ли ещё что. А, может, астма? Да и не говорили мы особо. О чём тут говорить. Но бок, с той стороны где она шла в этой своей дорогой молодежной рвани, жгло. Моё неразвитое родительское чувство слегка осветилось тщеславием. Ксюша шла, забавно раскачиваясь/змеясь. Иногда она косилась на меня. Я даже рассмеялся не к месту – похоже на Косинуса было.

Про Олю я не спросил. Про то, как ей живется материально – тоже (зайти в ювелирный и выбрать что-нибудь Ксюша наотрез отказалась). Чем занимается спросил, но не получил ответа. То есть, сказала, что работает переводчиком и, выдержав паузу, уточнила: "времени в деньги." Домашняя заготовка/дежурная шутка, наверное. Спросил, что читает. Она расхохоталась. Я тоже. Потом Ксюша спросила какой у меня рост и вес, одобрила соотношение. Спросила, есть ли у меня животные в доме. Как зовут её бабку и деда и где их могилы. Удивилась, что дед ещё жив. Не расстроилась, что он болеет. Спросила, скоро ли будет Третья мировая война. И почему Израиль не мочит арабов, как того требует логика. Верю ли я в Бога, но ответа не дождалась. На этом мы расстались, обменявшись телефонами и е-мейлами. Наверное, теперь уже навсегда.

Мы с Косинусом пропитывались питерским нелетним августовским ветром и ждали третьего. Это был главный персонаж предстоящего клеймения (после клеймимого). Нашли мы его с помощью давнего знакомого Косинуса, через третьи или четвёртые руки. За стрёмную работу он хотел слишком много, и я отправил на переговоры Косинуса, рассудив, что его обшарпанный вид отобьёт у художника аппетит. Так и получилось, пока я отцовствовал, Косинус урезал гонорар почти вдвое и был этим горд.

– Как он тебе вообще? – спросил я.

– Лицо богемной национальности.

– То есть?

– Маленький, толстый, нервный. Винни-Пух в абстиненции. В натуре, считает себя большим художником, вынужденным общаться с подонками.

Общаться с подонками мастер пожелал в ресторане, но в ближайшие несколько часов Косинус был нужен мне трезвым, я довольно резко/властно отказал, и татуировщик профессионально легко согласился с пожеланием клиента.

В общем, стоя на уже полуосеннем ветру, прошивающем нас стежками мелкой дрожи, мы обговорили детали. Хотя, обговаривать было особо нечего – план Марии ещё в Иерусалиме поразил меня такой примитивной устойчивой простотой, про которую всегда хочется сказать "святая", но не в этом случае, конечно. Собственно, всё обсуждение свелось к выдаче художнику устной гарантии, что "холст" его не увидит и объяснениям, как мы это обеспечим.

Прямо от бронзовой птички я и отправился смотреть квартиру, которую продавал Николай, бывший любимый друг Марии, променявший её большую любовь на небольшие деньги от порносайта. Я нажал на звонок точно в рассчитанное время – то есть, на десять минут позже, чем договаривался с Николаем по телефону.

Он и открыл дверь – соответствующий описанию экземпляр. Я так и подумал "экземпляр" – мне явно не хотелось признавать за ним право на индивидуальность, да и никаких признаков симпатии не должно было проскочить. Так, пришёл оттеснить экслибрис на один из экземпляров массового тиража. Индивидуальности, кажется, и впрямь не было. Впрочем, если посмотреть глазами школьницы (хотя, кто знает какие они на самом деле, наверное не такие, как принято считать/читать/писать), то глаза могли замаслиться – смазливость, накачанность и модная стрижка – это те три кита, на которых стоит целая индустрия. Он ревниво скользнул по моей фигуре профессиональным взглядом, упёрся в лицо и усмехнулся – я действительно давно не был у парикмахера, а вот дурацкие усы отпустил нарочно, чтобы потом сразу сбрить.

Квартира была подзапущена. И это было хорошо, давало повод поговорить, повникать и потянуть время. В спальне действительно стоял компьютер с веб-камерой, и я машинально отметил, что надо потом проверить – не включена ли. Всё это время я придирался то к грязным стенам, то к рваному линолеуму и даже неплохо сбил цену. Пятнадцать минут прошли незаметно, и когда раздался звонок в дверь, я в первый момент испугался, что кто-то пришёл раньше Косинуса и помешает. Но это пришёл Косинус. Точно, как договаривались – на пять минут раньше назначенного ему времени. Он просунул в коридор свою хамскую улыбочку и утвердительно спросил:

– Это ничего, что я чуть раньше. А вы тут вместе живёте, значит. Ну ничего, мне это не мешает, бизнес есть бизнес. Кто тут у вас доминирует? С тобой я договаривался? А покажи-ка мне, Коля, ванную. Хочу удостовериться, что ничего там не протекает,– он повернул ко мне голову и уставился на меня чёрными дырами тёмных очков.– Не хочу начинать новую жизнь со склоки с соседями. А то их как зальёшь, они хамить начинают, ну и я не святой...

Косинус все-таки успел выпить за эти четверть часа. Но немного, как раз столько, чтобы обрести кураж – ему было хорошо и весело, и всё предстоящее заранее нравилось.

Николай брезгливо отсканировал Косинуса взглядом, сделал выбор в мою пользу и указал ему на диван:

– Ты, мужик, посиди пока. Я с покупателем закончу, он раньше пришёл. А потом – ты.

– Хрена мне сидеть? – изумился Косинус.– Я тоже с вами похожу, посмотрю квартирку. А кто её купит – это ещё поглядим, поглядим. Может, тебе удастся, Коля, аукцион тут сейчас устроить, а?

Идея аукциона Николая, кажется, вдохновила. Он слегка задумался и кивнул:

– Ну, ходи.

После чего успел сделать шага три по направлению к ванной, прежде чем Косинус, выудив из кармана носок со смесью песка и дроби, тюкнул хозяина по затылку. Мне всегда казалось, что такие народные средства безотказно работают только в кино, ну как-то слишком это плохо дозируется – ведь всегда есть сила удара, индивидуальные особенности, то, сё...

Так и вышло. Николай сознания не потерял, не свалился послушным тюком нам под ноги, а схватился за голову левой рукой, одновременно разворачиваясь и матерясь, а правой мастерски провёл Косинусу хук в челюсть. Косинус отлетел в стенку и выпал из моего поля зрения. Я сразу сделал шаг вперёд, чтобы сократить дистанцию и использовать преимущество в весе, провёл апперкот, но смазано – Николай успел немного отклониться. Тогда я обхватил его, подсёк и повалил на пол. Сколько-то там секунд я пытался его зафиксировать, а он – вывернуться. Силы были примерно равные. Потом Николай вдруг обмяк, а над ним появилась лыбящаяся разбитая морда Косинуса. Он помахивал этим идиотским полосатым носком:

– Тебя не задело дробью? Слышь, я квалификацию-то подрастерял, подрастерял. Да ничего, наработается. Слышь, я просто убить нашего Кольчу боялся. Хрена нам труп? Труп татуировать проще, можно даже чучело сделать, но зачем нам труп, да? Смешно – первый раз убить боялся, а во второй раз – уже боялся не вырубить. Как думаешь, он живой?

Я уже встал, и мы посмотрели на Колю, каждый со своей стороны. Я пожал плечами.

– Как думаешь, а выпить у него тут есть? – Косинус неожиданно щелкнул Колю по горлу, потом приложил пальцы к артерии и расплылся в улыбке: – В натуре, жив! Крепкий парень, наверняка – режим, спорт, здоровый образ жизни, фиг у такого выпивка будет... Ну что, свяжем пациента? Чтобы не дергался, картинки не портил.

Между тем я видел всё происходящее слишком уж со стороны. Настолько со стороны, что вполне мог выйти из этой квартиры с полным ощущением незамаранности. Косинус выдернул из брюк Николая ремень и начал связывать ему руки за спиной, тихо приговаривая что-то такое, вполне благожелательное, медбратское, в рифму. Я не удержался и спросил, что это.

– Так импровиз,– поморщился Косинус, отводя глаза в разные стороны.– Я иногда за собой не замечаю, не замечаю. И ты не замечай. Мне ещё ремней и полотенец надо. Рот заткнем, узлов добавим, пригодится, давай.

Я легко нашел всё это и оставил себе маленькое вафельное полотенце с изображением весёлого зайчика с корзинкой, бегущего в сторону нестрашного леса. Чем-то надо было протереть перед уходом места, где могли остаться отпечатки пальцев. Татуировщик должен был прийти через пару минут, их как раз хватало проверить, не работала ли веб-камера, мимо которой мы прошли в спальне. Она не работала.

Как и было обещано, к появлению маэстро Николай лежал лицом вниз, с завязанными шарфом глазами, заклеенным ртом и наволочкой на голове. Мы просто разрезали ему рубашку и джинсы – не раздевать же связанного. Испорченная/изуродованная одежда производила неприятное мёртвое впечатление, а спина и ягодицы, наоборот, выглядели живыми и почти совершенными. Я впервые почувствовал кислый вкус жалости. Видимо, одежда сдерживает бессознательную эмпатию. Может быть поэтому казнимых зачастую облачали в специальные одежды, чтобы не портить жалостью развлечение. А вот римляне этого не делали, и сострадание к распятому в конце концов смело и их.

От первых же прикосновений машинки к ягодице, Николай начал извиваться, мычать, а Косинус придавливать его коленом и подхихикивать. Маэстро возмущённо взглянул на меня и знаками стал показывать, что так работать не может. Он даже подать голос боялся.

– Ничего,– кивнул я,– даже если будет кривовато, ничего.

– Кому надо – разберётся,– подтвердил Косинус.– Слышь, Кольча, ты бы не дёргался, а то нарисовать мы по-любому должны, поэтому опять по башке дам. Оно тебе надо? А ничего получается,– ободрил он бледного маэстро,– красиво. "Эти глаза-а-а напро-о-отив",– затянул он, кивая на появляющуюся татуировку.

Судя по усилиям Коли, он всё понимал правильно. А мне пришлось искать информацию в Интернете – то есть, я конечно понял, что глаза на ягодицах это какой-то знак, думал, что намёк на веб-камеру. Но всё оказалось проще – это была классическая "нахалка" – клеймо пассивного педераста. Как и вторая, которую Мария желала запечатлеть на Колиной спине – обнажённая принцесса, опутанная змеёй. Помню тот тупой удар внутреннего протеста, когда я это узнал, но, обдумав ситуацию, не стал ничего менять. Потому что понял – это даже хорошо. С Марии можно было снять крупный вызревший плод/урожай ответной мести, а главное – она всё больше производила впечатление человека/существа, способного легко брать барьеры морали, продумывать ходы, а значит – кредитоспособного в смысле крупной мести. По сути именно такой вариант я и искал. И вот – я его нашёл, или он нашёл меня. И я приказал себе радоваться, и возрадовался, а Волчок скакал вокруг, прыгал мне на грудь и валялся на спине – от возбуждения и чувства удачи, жалости же он не знает.

10. Мне все-таки пришлось.

Мне всё-таки пришлось повести исполнителей в ресторан. Всё закончилось быстрее, чем я рассчитывал. Маэстро, осознав, что заказчики не озабочены качеством рисунка, продемонстрировал виртуозную скорость – побледнев и сосредоточившись, он старался не оборачиваться на нас (особенно на Косинуса), и я был почти уверен, что он откажется от ресторанных харчей. А он не отказался. И даже не ушёл, увидев, как Косинус выплескивает коньяк, не глядя, за спину. Маэстро лишь вонзал зубы в еду со скоростью своей машинки, и лицо его приобрело недавнюю сосредоточенность. А потом он резко ушёл, попросив в пустоту (интересно, Кого он просил), чтобы его больше никому не рекомендовали.

Косинус проводил его насмешливым взглядом и мандельштамовским:

– "Чтоб не видеть ни труса, ни липкой грязцы, ни кровавых костей в колесе..."

За это мы и выпили ностальгический армянский, но уже не тот. Косинус поморщился (коньяк по разбитой губе):

– Мы же их не увидим, правда? А не увидим, значит и нет их. Пусть даже только для тебя. Или как?

Я рефлекторно кивнул, обозначая "да". Ничего не поделаешь, свидетели твоего детства всегда знают о тебе больше, чем хотелось бы. Я словно бы ещё продолжал эту быструю кровящую работу. Собственно, я её и продолжал. А Косинус желал общаться:

– А прикольно, знаешь, видеть тебя организатором изнасилования. Черт-те что. Слышь, Эфа, сидим с тобой в Питере, в Бродячей, блядь, собаке, а ведь это такое место... И сидим после такого... Ну, я-то попривычней, попривычней, а вот ты... с тобой-то, слышь, совсем интересно получается...

– Какое изнасилование, что ты мелешь.

Он заржал:

– Да ладно тебе! Фишка же в том, что Кольча наш на параше окажется раньше, чем мы у Стены Плача... Или чуть позже. По-любому, раньше, чем эти нахалки сможет свести. Слышь, а ты и подставу ему организуешь, или только шкуру портишь?

– Шел бы ты за стеночку, стихи бы послушал,– я не собирался отвечать ни на один из его вопросов. Нельзя, нельзя было начинать отвечать на вопросы, надо было бережно доставить себя домой, не расплескав.

– Да какие, нафиг, тут теперь стихи, о чём ты! Тут стихи кончились сто лет назад. Я сюда только из памяти к великим трупам пришел... Ну ответь мне только на один вопрос, а? Не ссы, ничего конкретного. Просто хочу знать. Ты тоже наёмник, как и я? Или как?

Он заставил меня задуматься, сыграл на моей склонности размышлять в режиме диалога. И я чуть плеснул ему:

– Или как. Формально я выполняю чужое задание.

– Ну, это мог бы не объяснять,– заржал Косинус. – Ещё не хватало, чтобы ты сам себе такие задания давал, типа для кайфеца.

– Да, но фактически я придумал, веду и контролирую всю эту игру. Кроме того, это игра, которая совсем не игра.

Косинус задумался. Надолго. Несколько раз непристойно провёл языком по разбитой губе. И чем дольше молчал, тем яснее становилось, что думает он уже о чём-то другом, что его мысль прочертила огненную дугу и упадёт на землю в непредсказуемом месте. Он молча выпил две рюмки (уже не морщась). И дурашливо объявил:

– Игра – это хорошо. Это веселит душу. Фанты, Эфа! Да? "Все цветы мне надоели, кроме розы..." Что же, что же мы сделаем следующему фанту?

Через минуту на наш столик принесли бутылку "Фанты". У официантки оказался отменный слух, это надо было иметь в виду. Поэтому я понизил голос:

– Тебе не кажется странным устойчивость сочетания "долг мести" и отсутствие таких понятий, как скажем "аванс мести"?

Косинус как будто обрадовался:

– Ты продолжай, продолжай... Тебе полезно.

– Полезно?

– Кровь пускать полезно. Слышь, Эфа, ты передавленный какой-то всегда был. А сейчас вижу – ожил, но без пиявок не обойтись.

– Пиявок?

– В смысле напряга. Вот ты напрягся, а это вредно – мозг распирает, душу распирает. Надо кровь лишнюю слить. Это я не прикалываюсь, это всё правда – кровь сольёшь, и оно сразу лучше, по-кайфу даже. И что смешно – чья кровь – это даже не важно. Неважно даже – кровь это или нет. Гринписовцы могут сливать слюной, словами, да чем угодно. Слив важен! Прорвать гнойный напряг! Я это по роду службы понял, уже давно. А ты, значит, только сейчас, только сейчас... Вот оно как бывает... Ну, давай, за ненапряг. Он дорогого стоит.

– Сколько?

– А мне, Эфа, за него ничего не жалко. Ни женщин, как говорится, ни детей. Но его нет во всём мире, ненапряга этого, вот в чём фишка. И этого не понимаешь до самого последнего момента. О! Смотри!

Косинус, прищурив один глаз, смотрел поверх моей головы, через рюмку, как бы прицеливаясь – он и рюмку умудрялся держать за ножку одним указательным пальцем, как курок. Я обернулся на висевший за спиной телевизор, по которому, отключив звук, транслировали из соседнего зала поэтические чтения.

– Видишь, Эфа, этих? Рыб в аквариуме? Это поэты, бля. Голоса их не слышны. И поделом, поделом. Что интересного может сказать аквариумная рыбка? Ни хрена она не может сказать. Знаешь, почему?

Косинус разволновался, кажется впервые за этот день. Он явно желал моего участия. А я был готов слушать любой бред, лишь бы не отвечать на его вопросы. Вот я и интервьюировал его, чтобы эти шахматные песочные часы снова не перевернулись:

– Почему?

– Да потому что аквариумная рыба живёт по ту сторону стекла. Неважно – аквариума или книжной полки. Смешно, да? – он и правда начал смеяться, искренне и как-то душераздирающе, трудно.– Они там живут, личинками книжных червей питаются... А мы тут... пиявками... с кровью, ха-ха-ха.... Или пиявки нами, и-и-и-и... Понял? – он даже утер глаза, оставив на щеке влажную дорожку то ли слез, то ли слизи.

Я чуть было машинально не кивнул, что, мол – да, понял. Но Волчок слегка приподнял верхнюю губу:

– Нет.

Косинус резко заткнулся, потом обрадовано засуетился, желая наконец-то объяснить мне что-то важное для себя. Я отключился, и он тут же стал одной из "аквариумных рыбок". Я же наконец-то начал вытягивать сеть со своим уловом. Конечно, Косинус прав насчет Николая. Я даже не буду проверять в тюрьме ли он, а просто отчеканю на этой мести "изнасилование". А это месть высшей пробы, за неё Марии придется расплатиться чьей-то жизнью. Она сумеет. Мне не придётся долго копить потные медяки мести...

– Ну? Теперь ты понял? – лыбился мне в лицо довольный Косинус.

– Нет.

– Ну ты тупой! Короче, если автор сильно необразованный, то и текст его недотягивает... Это ведь тебе понятно, или как? Это нормальные образованные люди всегда понимают. Но вот в чём фишка – если автор сильно образованный, то происходит та же хрень – текст недотягивает. Ну, как если бы Харибда была необразованной людоедкой, а Сцилла – утончённой гурманкой.

Я вздохнул. Косинус удовлетворенно откинулся на стуле, покачивая опущенными руками. У него вены были расположены совсем под кожей, поэтому ещё в детстве Косинус мог подолгу сидеть, то опуская руки, то поднимая – он наблюдал (да и я завораживался) как кровь наполняет сосуды – и правда, словно корни вдруг прорастали на кистях, его тощие жалкие бледные руки вдруг становились натруженными, убедительными. А ещё он говорил, что так они согреваются. А вот когда поднимал кисти вверх, кровь прямо на глазах отливала от рук, оставляя голубой узор на изящных, теперь уже почти дамских ручках... На Ксюше была куртка с подвёрнутыми рукавами. На левом предплечье я заметил беленькие, тонкие, аккуратные шрамики. Как усы седого кота. На правой, вроде, не было.

– А настоящая литература змеится между ними, это волос Геры! – рявкнул вдруг Косинус.

Я вздрогнул.

– Во, проняло! Даже тебя проняло! Ништяк, да?

Волос Геры! Это был один из вариантов названия программной статьи Натали. Той самой! Которая вырезала маникюрными ножничками моё сердце, говоря её пошлым/подлым журноязом и наклеила вместо почтовой марки на письмо "дорогим читательницам", а оставшуюся дыру использовала, как замочную скважину, для подглядывания... Теперь, когда я мог так легко и страшно отомстить за это, я как-то сразу перестал держать зло на неё. Затеяв большую месть, ты сразу становишься лучше/справедливее, потому что мелкие счёты с окружающими закрываешь в их пользу. И средние закрываешь. А крупные... они, к счастью, редко бывают с самыми близкими, с теми, кто стоит в ближайшем окружении/оцеплении.

– А дочь-то как? – вдруг вспомнил Косинус, слегка испугано. В некоторых сферах он боялся быть невежливым.

– Необычно.

– Что необычно?

– Хотя бы, что вообще пришла. Я же просто так позвонил. Из абстрактного чувства долга. Да и трубку никто не взял, оставил запись. Мне не перезвонили... Ну и совсем необычно, когда молодая, красивая, раскрепощённая женщина называет тебя "папа".

– Ну да! – заржал он.– Сразу взрослый деть. Это как из вечера вмиг очутиться в утреце, когда девица уже одевается. А где же удовольствие.

– Хромосомы расползаются, как дождевые черви,– пожаловался я.

Чуткая официантка странно на нас посмотрела.

– Подайте нищему духом подкорочку хлева! – проблеял ей Косинус, облизываясь.

11. Волчок думает, что я.

"Волчок думает, что я больше всего ненавижу террор. Но скоро он поймёт, что больше всего я ненавижу капитуляцию перед террором (в других) и рациональное оправдание беспомощности (в себе). Конечно, террор тоже от беспомощности. В том числе и от беспомощности. Волчок уверен, что поэтому и мне без него не обойтись. Меня успокаивает лишь мысль, что всю эту торчащую в разные стороны арматуру (ненависти) можно сплести в одну косу. В омонимическую косу Смерти. Только чтобы сплести её нужны сильные и яростные руки (не в белых перчатках, в брезентовых верхонках). Да, террор против капитулирующих перед террором! Заградотряд, расстреливающий решивших, что им можно выживать любой ценой. Чтобы предатели умирали не завтра, а вчера."

ПРЕСС-СЕКРЕТАРЬ: У меня сложное отношение к дневнику Эфраима. У меня негативное отношение к его волчаре. Эфраиму не следовало браться за мою работу. Но это уже неважно. Важно, что я профессионал и отвечаю за то, чтобы выходила информация, не содержащая неудобоваримых вкраплений, чтобы она приобрела завершенный вид, и летопись этой войны была достойна самой Тройной войны.

"Зашитые карманы психики, переполнились застоявшейся жижей запретных тем." Зачем же, понимая это, Эфраим разрезал карманы и заляпал весь свой дневник? Или это его волчара вспорол карманы клыком?

Мы должны были вести три войны: за добычу/деньги, за честь/славу и за собственный разум. А вернее, учитывая, что любая война состоит из этих трёх частей, одну большую войну на три фронта. Это позволило бы структурировать реальность. А Эфраим, вместо этого, почему-то стал описывать, как он структурировал себя. И вместо яростной летописи, получился полный, прости Господи, "литдыбр".

И теперь я остался наедине с этой задачей – расфасовать прошлое в подходящие слова, чтобы они не пылились на полках и в ящиках. Ну да ладно, рерайтинг – часть моей профессии.

Лирику – убрать. Отвлечённые размышления – нах. Волчару – в Бобруйск. Всё, что не работает на сверхзадачу – лишнее.

"Вместо Натали ко мне в одиночку впустили Волчка. Я продолжаю его учить/натаскивать. Он тоже. Вчера он сказал мне: "Врагов надо уничтожать, а своим мстить!"

Зашитые карманы психики переполнились застоявшейся жижей запретных тем. Многие думали, как победить террор, но никому не приходило в голову, что просто нНадо уметь правильно задумываться мыслить. Этому надо учиться, как скалолазанию. И, так же как в скалолазании, преодолевать боязнь высоты, потому что чем выше мысль, тем мельче, схематичнее, площе выглядит то, что остаётся внизу, что ещё вчера было близко и дорого. Это, конечно, страшно. Но это нормально, поэтому не надо бояться. Это цена за то, чтобы не быть глупцом, это цена избавления от искривлённых близоруких представлений.

Поскольку, спускаясь в трещину собственного разума, можно уже не выкарабкаться. Сорваться. Зависнуть. Не захотеть возвращаться. Поэтому необходима страховка. Страховкой должна быть плотно обвязывающая тебя мысль о возвращении. Привязана эта мысль может быть к чему угодно, незыблемому, прочному, в идеале – живому. Эта мысль – пуповина, по ней ты получишь кровь и тепло внешнего мира, она согреет тебя и напомнит в главный момент, когда захочется разжать ладони (или зубы, неважно), о долге возвращения. У меня страховки нет.

Волчку жарко от ненависти, у меня от этого стынут пальцы. Там, вдали от того, что ты привык любить, ты поймёшь – что из этого настоящая любовь, а что – приятная привычка. Там же ты поймешь, что продолжаешь ненавидеть, как бы высоко не забрался. И это ничуть не менее важно. Скажи мне, какая из гнусностей нашего мира тебя более всего возмущает даёт тебе пинок к действию, и я скажу – кто ты.

Волчок думает, что я больше всего ненавижу террор. Но скоро он поймёт, что Ббольше всего я ненавижу капитуляцию перед террором (в других) и рациональное оправдание беспомощности (в себе). Конечно, террор тоже от беспомощности. В том числе и от беспомощности. Волчок уверен, что поэтому и мне без него не обойтись. Меня успокаивает лишь мысль, что всю эту торчащую в разные стороны арматуру (ненависти) можно сплести в одну косу. В омонимическую косу Смерти. Только чтобы сплести её нужны сильные и яростные руки (не в белых перчатках, в брезентовых верхонках). Да, террор против капитулирующих перед террором! Заградотряд, расстреливающий решивших, что им можно выживать любой ценой. Чтобы предатели умирали не завтра, а вчера.

Только кого мне рекрутировать в этот заградотряд? Чем расплачиваться за службу? Деньгами? У меня столько нет и не будет. Разве что натуральный обмен. Что я смогу дать им взамен? Я не жду, когда Волчок рявкнет "Ненавидеть!" Я жестом приказываю ему молчать и адаптирую этот принцип для данной задачи. И тут я понял, что нНадо всего лишь свернуть ненависть в бараний рог, зациклить её на саму себя. И по получившемуся порочному кругу ненависти пусть циркулирует её кровь – месть.

Пусть ненависть вцепится в собственный хвост, пусть заглатывает его, давясь и щекоча себя изнутри, пусть крутится в ярмарочной пыли происходящего хаоса, пусть хлопает брезентом потасканный балаган, пусть рэп, захлебываясь, вещает над каруселью этой ненависти о равенстве всех (посетителей, бородатых женщин, карликов, сиамских близнецов) и справедливости для каждой клеточки человеческой биомассы.

Одно только употребление понятия "все" (одинаковы, равны) швыряет всё человечество в общий котел и варит всю эту получившуюся биомассу, чтобы потом отлить в формочки яркие пластмассовые клоны по имени "мы". Я не играю с чужими пупсами, я не играю с Барби в хиджабе, я не играю в политкорректный юнисекс. Мне не нравится пестрая толпа одинаково серая с изнанки. Пупс стал человеком, когда в него вдохнули искру, поэтому для меня главное в человеке – тот электрический разряд между любовью и ненавистью, который он способен нести в себе. Достойно нести в себе, это важно, иначе человек мало чем отличался бы от электрического конденсатора."

12. Я впервые надел.

Я впервые надел на Волчка намордник. Он не протестовал, а даже, усмехаясь, сам всунул нос в металлическую решётку.

– Удобно? – спросил я виновато.

– Нет.

А кому сейчас удобно?

И мы сели к телевизору, чтобы видеть. Я ещё накануне дал объявление в интернет-коммюнити hinam_ru, что отдам бесплатно телевизор – я хотел от него избавиться, я и так достаточно ненавидел, чтобы не подхлёстывать эту лошадь, я боялся загнать её. Но накануне трансфера все, кто хотел и мог это видеть, уже обзавелись зомбоящиками, так что сели мы с Волчком к экрану – он в наморднике, а я с бутылкой у морды (соска для взрослых).

Волчок смотрел исподлобья, не мигая, жёлтым взглядом, в котором отражались оранжевые и голубые всполохи. А я всё отворачивался, всё ёрзал, всё отводил взгляд, как домашний пёс, которого натаскивают. Только это не помогало. Хватало одних интонаций комментаторов. Скрытно-очевидно-подловато-удовлетворённых. Молодой, полный говорливых силёнок голос, тренированный на убедительную объективность. Владелец его конечно же видит всё со своей проволоки, и проволока эта даже не натянута – не лопнет. Голос же – шест, которым он, шестёрка, привычно балансирует, завораживая аудиторию. Я хотел превратить телевизор в аквариум, но Волчок зарычал. Он прекрасно понимал, что во время выслеживания всё должно быть оптимально – тогда нюансы проявляют ложь и дорисовывают истину. Любое сужение диапазона восприятия лишь облегчает им манипулирование тобой.

И действительно, общим и средним планом изгнание евреями евреев из Газы (из части обетованной им/нам земли) напоминало ролевую игру. Армия Обороны Израиля штурмовала оплоты "оранжевых", команды играли жёстко, но по правилам – не убивали, не калечили. И этим напомнили мне меня. Прежнего меня. Кажется, у моего народа оказалась та же проблема, с которой я лишь недавно справился (справляюсь, справлюсь) – мы были слишком нормальны для наших ненормальных дел/миссий.

А на экране несколько растерянных солдатиков выволакивали из дома парня с перекошенным, запрокинутым лицом. Он почти не сопротивлялся, он весь ушёл в вопль: "Отец! Отец!" Так кричать можно обращаясь лишь к Богу. И лишь тогда, когда по чьей-то прихоти рушится весь твой мир. А мне казалось, что он обращается ко мне. Ну да, я старше почти на поколение, но... Зов крови или мания величия? Стыдно и жалко. Я корчился на этом медленном стыде. Вытер зудящую щеку. Мокрая. Черт знает что. Я покосился на Волчка, он сидел, чуть наклонив белую лобастую голову, не мигая, гипнотизируя экран. Пасть его кривилась в брезгливой ухмылке, следов жалости или других эмоций не было. Он ненавидел. Этой ухмылкой он похож был на фотографию молодого Высоцкого с изнанки шкафа Косинуса.

Я резко отвернулся и уже сухими глазами сумел досмотреть. Волчок опять был прав. Мальчик не нуждался в моей жалости. Не потому, что был её недостоин, а просто он был мёртв. Он умер потому, что позволил сделать это с собой, под заинтересованным взглядом нашего Бога или под безразличным взглядом нашего неба, всё равно. И когда он/они согласился/согласились играть по правилам для хороших еврейских мальчиков и девочек, вот тогда они и умерли. Потому что в трагедии нельзя играть по правилам. Потому что трагедия по правилам – это лишь жанр, представление идущее по замыслу автора. Теперь их/нас убьют, это уже вопрос времени. И тех, кто это с ними сделал, других хороших еврейских мальчиков/девочек в почерневшем хаки тоже убьют, а следовательно – они уже мертвы, даже если их жалко и я не могу смотреть на всё это, плачу. А Волчок может, потому что знает об этом с самого начала. Он внятно ненавидит тех, кому будет мстить за этих пока ещё живых чад моего и Божьего народа.

ИНТЕНДАНТ: Кто-то всю ночь пытался вскрыть консервным ножом месяца низкое жестяное небо и добраться до меня. Спать все равно было невозможно, я включил настольную лампу, чтобы хоть как-то забить этот волчий свет луны. Конус электрического света вынес за скобки ночь и ударил в пустую бутылку из-под хевронского вина (дрянь, не заслуживающая своей почвы) с вдавленным дном – из горлышка смотрел на меня немигающий глаз зелёного змия.

Я открыл дневник Эфраима. Мне непонятно, почему ему вдруг стало важно как воспримет эти записи тот самый "средний" человек, которого не существует и которого он сам презирает, а его Зверь ненавидит. Не надо стесняться своего презрения к среднему. Кто же имеет на это презрение право, как не тот, кто не считает себя выше среднего. И нужно заявить об этом, честно и непреклонно:

"Возненавидь "среднего", как самого себя. Этому надо учиться, как скалолазанию. И, так же как в скалолазании, преодолевать боязнь высоты, потому что чем выше мысль, тем мельче, схематичнее, площе выглядит то, что остаётся внизу, что ещё вчера было близко и дорого. Это, конечно, страшно. Но это нормально, поэтому не надо бояться. Это цена за то, чтобы не быть глупцом, это цена избавления от искривлённых близоруких представлений.

Там, вдали от того, что ты привык любить, ты поймёшь – что из этого настоящая любовь, а что – приятная привычка. Там же ты поймешь, что продолжаешь ненавидеть, как бы высоко не забрался. И это ничуть не менее важно. Скажи мне, какая из гнусностей нашего мира тебя более всего возмущает дает тебе пинок к действию, и я скажу – кто ты.

Чем выше поднимаешься, тем меньше при взгляде вниз кажется расстояние между тем, что любишь и тем, что ненавидишь. И как только они начнут сливаться, как только ты перестаёшь чётко отличать то, что любишь от того, что ненавидишь, тут и надо остановиться – ты достиг своего индивидуального потолка."

Дальше править дневник я не смог – болела голова и пугала мысль о том, что всё это служит лишь оправданием любого террора, даже исламского. Сливалось ненавидимое и любимое, надо было остановиться.

СТРЕЛОК: Зассали! Солдат, боящийся собственной винтовки – не боец. А для пиздюков мысль – это та же винтовка. И не надо этих мыслей бояться, надо их просто разобрать и прочистить, а ветошь – выкинуть. Я бы давно выкинул этот дневник, но должно хоть что-то после нас остаться. Кому надо – вычленит что надо. А для необученных вычленять я просто вклею отдельный листок, "боевой листок":

"Враги хотят нас уничтожить или хотя бы заставить жить по их гнойным понятиям. Мы сильнее наших врагов и давно сами уничтожили бы это отребье, да просто заставили бы их сидеть тихо и не мешать нам жить. Но слишком много тех, кто пытается использовать для собственной выгоды желание врагов нас уничтожить. Ещё больше тех, кого наши враги попросту запугали. От страха и корыстолюбия они торопятся предать нас!

Сынки, нам надо запугать их так, чтобы им захотелось предать наших врагов. И я тут не могу вам приказать. Никто не может приказать вам действовать вопреки Уставу. Вы сами должны понять, что раз эти предатели всей нашей даже не Родины, а целой цивилизации так испугались жалкого террора наших врагов, что начали нас сливать, то когда вы развяжете против них настоящий мощный и изобретательный террор, эти жалкие трусы с диетической кока-колой вместо крови, тут же предадут наших врагов. Прямо нам в руки.

Сынки, я призываю вас нарушить Устав, но не попадайтесь, потому что попавшихся будут судить по всей строгости Устава. Горе попавшемуся. Но, как говорили галлы, ещё большее горе – побеждённому!"

13. В эти дни я.

"В эти дни изгнания евреев (евреями), я почти ослеп. Когда я отводил глаза от экрана, мир продолжал мерцать и подрагивать, словно его с другого конца рушил армейский бульдозер. Тогда взгляд мой прыгал, как рулеточный шарик, на монитор, и я всё ждал когда же он попадёт ("попадёт"?) на е-мейл от Марии, на тот номер, на который я сделал ставку в этой игре, которая не игра. Я больше не ходил по утрам в кафе "Гилель" за жребием, он был уже брошен, хоть ещё и не отловлен.

Экраны телевизора и компьютера с ненавистью смотрели друг на друга, сквозь меня, а я вертелся между ними на вращающемся кресле. Эти параллельные пластины экранов поляризовали нашу с Волчком ненависть, и даже судорожные вращения кресла – то в одну, то в другую сторону, казалось, происходили из-за этого.

Лживый потный липкий хаос уже добрался до нас и теперь видеорядом новостей захлёстывал и затапливал. А я отворачивался к дисплею и пытался приманить кусочками сырого соблазна хаос другой, приручить его и заставить служить. Я почти не спал и почти привык к рези в глазах, да иногда казался себе на этом вращающемся кресле куском сырого мяса в микроволновке. Кажется, Волчку было интересно – во что я испекусь между этими двумя экранами. У него самого лишь выгорали глаза, да иногда потрескивала встававшая дыбом белая шерсть на загривке.

Я чаще чем всегда нажимал на кнопки пульта, перескакивал от жизнерадостной рекламы и репортажей о ликвидации очередного поселения, на что попало. Попадало всякое. В лондонском универмаге Harrod's, в сердце бывшей империи, семья арабского любовника принцессы устанавливала бронзовую скульптуру "Невинные жертвы" – Доди Файед и Диана держатся за руки и всматривается в глаза друг другу на фоне огромного альбатроса/голубка. Индийские сепаратисты в штате Трипура наладили производство порнофильмов для финансирования своего вооруженного восстания. Лидеры повстанцев заставляли сниматься в порнофильмах похищенных деревенских девушек и молодых членов их освободительного движения. На вырученные деньги покупали оружие.

На параллельном прямоугольнике появлялись новые заказы мести, заключались договоры, обязывавшие заказчика вернуть месть в двойном размере. А я не знал, будет ли всё это осуществлено, получится ли из этого то, что я хочу (на самом деле – не хочу, но должен).

Теперь всё упиралось в Марию. Осуществит ли она ответную месть, отдастся ли она тому водовороту, который унесёт, в конце концов, эту подлость, высосет чёрный/зелёный/красный гной из развороченной раны мира? Крутанет ли она рычажок, приводящий в действие силы очистительного водоворота всей этой канализации/цивилизации. Маленькая женская ручка перережет ли глотку чиновнику, а она, всё-таки, скорее всего женщина, слишком по-женски проявляется, хотя в Сети это не всегда очевидно, но это уже и неважно, просто мне до сих пор нравится её имя. Сделает Мария это сразу или будет тянуть время? На что её хватит? Ведь так тщательно разработанный мною договор не обладал никакой юридической силой. Я считал, что наделил его силой психологической, но психология – это тот песок, на котором легко строились и так же легко рушились многие грандиозные проекты, его хорошо пропускать сквозь пальцы и удобно швырять в глаза, особенно если они распахнуты в ожидании.

Я вполне сознавал, что блефую – у меня не было никаких средств заставить клиентов вернуть долг мести, но рассчитывал, что исполнение заказа (не просто заказа – мечты, ведь я имел дело с мечтателями, зацикленными мечтателями) будет вызывать сильный эмоциональный всплеск (не может не вызывать), и что ответное желание доказать свою состоятельность в игре, которая не игра окажется сильнее страха. Во-первых, страха биологического, человеческого, этого возбуждённого страха перед грядущим попранием морали, когда уже не поддерживает тебя чувство гневной справедливости. Но все-таки я надеялся, что палёный запах осуществлённого возмездия застревает в человеке навсегда, поэтому он должен оказывать на моего мечтателя своё анестезирующе-возбуждающее действо. Во-вторых, страха перед органами правопорядка, точнее даже страха перед органами правопорядка минус страх перед непонятной организацией с непонятными возможностями, но доказавшей, что она существует и действует. С этим проще, это низкий барьер, его лишь перешагнуть. Азарт и чувство принадлежности к неведомой (зловещей) системе будут если не нитями марионеток, то хотя бы придадут сил действовать.

В блефе надо идти до конца, тогда он становится твоей почти-реальностью, а значит – обретает немалый дар убеждения. Поэтому я написал Марии, что мне стало известно об аресте Николая (да я был уверен в этом). Она не отрицала. Ни этого, ни того, что арест её рук дело. Раскаяния (ни в содеянном, ни в том, что пыталась меня использовать втёмную) я не заметил. А вот с тем, что эта месть квалифицируется, как групповое изнасилование и стоит гораздо дороже, она пыталась спорить. Вернее, что это групповое изнасилование она согласилась сразу и даже с некоторым удовлетворением. Но она не признавала, что ей оказана услуга на все 64 условные единицы мести (стоимость изнасилования), поскольку она сама тоже в этом участвовала, и ей поэтому положена скидка. Мы начали торговаться. Это было совсем не противно, не как на рынке, потому что наша торговля тоже была игрой, которая не игра. Это даже заводило.

Меня хватало и на задушевность, и на отчётливые, логичные, жёсткие формулировки – я внятно и просто сформулировал Марии, что скидка ей положена, но ей же будет проще от неё отказаться. Потому что если она должна нашему Pack'у (как мы стали это называть и нас это вдруг сблизило) 128 у.е.м., то она отделается одним убийством. А если меньше, то ей предстоит изнасилование плюс масса мелких, но малоприятных акций. И я не очень понимаю, как она, женщина, будет кого-то насиловать, но дело, конечно, личное. Тут я даже позволил себе хитрый смайлик ;-)

Она ответила почти сразу, лаконично: "128". Я почувствовал себя, как блуждающий по кривой лесной тропке человек, вдруг обнаруживший свежевырубленную прямую просеку с висельником на первом же дереве.

С этого момента Мария обращалась ко мне "Мистер Pack", и нам с Волчком это нравится. Я даже начал подписывать свои письма другим заказчикам этим именем, в котором было не только имя, но и звание/должность. Я даже придумал себе герб, но, естественно, ни то что не использовал, но даже не пытался изобразить. Вообще, взрослый человек должен научиться прятать в себе ребёнка, начинать стыдиться большинства его проявлений, то есть, по сути, становиться маньяком, который держит взаперти маленькое игривое существо лишь с одной целью – самому наслаждаться его играми, его лепетом, его стыдными вопросами и беззастенчивыми восклицаниями. И как было бы правильно сокращать дороги к истинным человеческим сущностям всего лишь выпуская это живое, детское – на полчасика поиграть к другим таким же "детям", как это экономило бы время узнавания друг друга, а главное – нервы.

Теперь я должен из многих заказчиков убийств (их почему-то особенно много) выбрать такого, для кого 256 у.е.м. – не повод к банкротству. Кроме того, я все-таки стараюсь выбирать те истории/судьбы, за которыми чувствуется пульсация истинного страдания, этим я не то, чтобы могу оправдаться (перед самим собой?), но как бы беру на себя посреднические функции, то есть, когда законный Судия в отпуске, а его слуга распоряжается, выбирая наиболее ясные случаи. Конечно, я понимаю, что полной ясности быть не может, да и не должно – ясность это ведь в данном случае дубинка о двух концах, а я слишком берёг себя для предстоящего/главного и предпочитал оставаться в тени (собственной?). Поэтому, спроси я сам себя – уверен ли, что справедливость водит моей рукой, я бы не спешил с ответом. Но все-таки, все-таки я стараюсь видеть её призрак рядом и выбирать те пути (заказы), на которых видится мне её светлый плащ. А там – чёрт его знает, как оно было на самом деле."

СТРЕЛОК: Лучшее средство от пиздюков – женская решительность. Одна Жанна д'Арк превращает в войско даже стадо французов. Эфраим смотрел по телевизору, как разрушают наши поселения, словно он находился не в часе езды от них, и мне становилось всё труднее видеть в нём Главнокомандующего, да и просто уважать его. Нет, я тоже не люблю гражданских войн – больше гноя, чем крови. Гражданский мир я тоже не люблю – больше слюней, чем цемента. А вообще – война ли, мир ли, женщина всегда неконвенциональное оружие. Древнейшее неконвенциональное оружие.

В отличие от прочих пиздюков, я с удовольствием читал рапорт Марии. И перечитываю с удовольствием. Я вклеил распечатку этого письма в дневник Эфраима и ничего в нём не правлю. И сделал несколько копий. Поэтому если кто-то попытается что-то исправить в письме, я всё равно всё верну на место, все её слова. Потому что они настоящие, потому что редактировать можно генеральские мемуары, а не солдатские письма, даже если они бабские и с выебоном. Зато в нём есть здоровый такой, бесстыжий задор, казарменный в хорошем смысле этого слова. Вот это письмо:

"Здравствуйте, Мистер Pack!

Наконец-то я могу начать за здравие и кончить за упокой :-) Да, Мистер Pack, вот, наконец-то мы квиты. Хотите поболтать о последних минутах покойничка? ;-) Извините мои улыбочки, это нервное :-)))

Я сочла правильным, Мистер Pack, не разом все кончить, а сначала действительно кончить, а уж потом... кстати, поддразнивая меня "Юдифью", Вы ведь не имели в виду, что она зарезала Олоферна не после того, а вместо того, да? Вы ведь в это не верите, правда? Это было бы противоестественно. Если говорить о гуманности, о которой Вы любите рассуждать, я ведь не ошибаюсь? любите?.. разве это не апофеоз гуманизма (в Вашей трактовке этого слова, ага) – причинить друг другу удовольствие, не разбирая кто жертва, а кто палач, он, знаете ли, не стеснялся демонстрировать свою доминантность, а меня так заводило знание, что предстоит поменяться ролями. Мужик был ещё хоть куда ;-) – умелый, порочный в самом волнующем смысле этого слова, поскольку выучил эти уроки за счёт тех, кого он, пользуясь его языком – я о филологическом аспекте :-Р – топтал. Ну, представляете, Мистер Pack (а я уверена что представляете и совсем не против представлять, ага? ;-)) что мы занимались сексом, так вполне яростно и даже как будто успешно имитируя и влюбленность, и он, задыхаясь, вдруг стал ну... чёрт, не приспособлен русский язык для этих подробностей, да и не подружка же Вы мне, а я-то разошлась :-) ну, вы поняли... не, затейливый был самец, я, кажется, зарезала его на вершине его мужской карьеры. Он, представьте, и не понял, что его убили. Ну, все-таки понял, да, но на миг, он успел проткнуть меня взглядом... это ведь ничего, что я вам всё это пишу, Мистер Pack, да? я ведь уверена, что вы тоже собираете мёд ощущений с моих подмигивающих строчек ;-)

Во, кстати, почти смешно – я Вам столько про лубофф, а про самое главное – как-то даже и рассказывать неловко, патамушта и нечего. Ну, всё получилось почти по Вашей схеме. Последнее наше сношение, упс ;-) – оно оказалось хорошей методичкой. Я купила этот скоропомощный ножичек, ну, этот – красный и с крестом, швейцарский, настоящий – не лицензионный, дорогой, ох мне его расхваливали, чтобы я купила – сказали, что РЕЖЕТ ВСЁ. Не, вот прямо так и сказали, этими словами. Я чуть не умерла на месте от хохота. Не бойтесь, Мистер Pack, это был, конечно же, внутренний хохот. Сама я была практически как добытое лезвие – холодная, острая и опасная. Это Вы придумали хорошо, чтобы отождествлять себя с ножом. Я отождествила и, когда этот красавчег, пуская дым в потолок, набирал номер на навороченной мобиле и на меня уже не смотрел (вот что значит не смотреть на только что любимую женщину, ох, опасное это дело ;-)) я просто достала спокойно этот ножичек и чиркнула его шею в том месте, о котором мы говорили. Еле успела соскочить с койки – знаете, там действительно у людей сонная артерия, как оказалось – практически внутренний пожарный шланг. Ну, дальше я его взгляд прочувствовала, да и отвернулась, отошла. Оделась, посмотрела – а уже и всё. Не страшно это, Мистер Pack, не страшно. Это – противно. И знаете, всё же это очень правильно, когда в воздухе витает чувство справедливости, пусть даже и чужой, без него было бы гораздо, гораздо невозможнее. В общем, я спокойно (не, правда спокойно, не ухмыляйтесь, я всё вижу :-)) ушла, а когда к электричке лесочком чапала, то, как Вы советовали, парик сняла, а выкинула пакет с ним уже в городе, просто в урну. Была, правда, одна патологическая мыслишка – отрезать голову и Вам подарить, чтобы Юдифью не дразнились :-Р Мне почему-то кажется, что Вы испугались бы :-) Нет? Впрочем, и без головы встретиться было бы славно. Но стрёмно. Я ещё для себя не решила. А Вы?

Ваша Мария."

ПРЕСС-СЕКРЕТАРЬ: Эфраим счёл нужным подробно описать историю этого первого убийства. Кроме того, он излишне тщательно/болезненно фиксировал свои мысли и чувства по этому поводу. Обильно цитировал личную/интимную переписку. Достаточно глупо, со всех сторон. А ведь история была стандартная в том смысле, что все подобные истории содержат в сердцевине какой-то стандарт, а аранжировка лишь отвлекает от сути, хотя и придает достоверность для обделённых воображением.

Знать о лидере, что по его приказу убивали – это одно, это дело для нас, нынешних, привычное. Но подробный пошаговый отчёт, эмоционально окрашенный и словно бы и залитый кровью – это уже самодопрос, это уже почти что явка с повинной в мир, поскольку виновность лидера становится даже не очевидной, а как бы подразумеваемой, и читающий обязательно будет принимать написанное не иначе как за попытку самооправдания, а это лучшее и безотказнейшее средство для превращения читателя в судью. А уж если средний, тот самый средний для которого пишутся эти заметки (эти, а не те, Эфраимовы), почувствует себя судьёй, так он по простоте своей душевной, а главное – мозговой, он тут же и будет судить. А уж судят они всегда одинаково, поскольку как умеют – так и судят, здесь схема проста, тупа и неизменна – "виновен". Поэтому давать читать его подробные признания – это сразу запустить коррозию в идеологию. А идеологическая коррозия – это болезнь, от которой гибли целые империи, не то, что такие частные и нежные ещё проекты, как наш.

Впрочем, если уж судить (рассуждать) тщательнее, то империи гибли по собственной дурости – ведь не так уж сложно понять, что идеологическая коррозия неизбежно наступит и сожрёт плоть идеи, если только не позаботиться своевременно о прививке здорового цинизма, подстёгивающего антикоррозийный иммунитет. Все великие идеи/проекты околевают от двух штаммов идиотов-идеалистов – своих и чужих. От тех, кто самозабвенно верит в эту идею и тех, кто столь же неистово верит, что на трупе идеи непременно вырастет розовый сад и бабочки вспорхнут из опарышей.

"... я стараюсь видеть её призрак рядом и выбирать те пути (заказы), на которых видится мне её светлый плащ. А там – чёрт его знает, как оно было на самом деле.

Так и получилось. Так, как я загадал/спланировал. Я не ошибся в Марии. И когда я читал в криминальной хронике подробности об убийстве высокопоставленного московского чиновника (найден у себя на даче, раздетым, в кровати, с перерезанным горлом), я согласно кивал. Она сделала всё так, как надо, как я ей сказал, как она обещала. Умело заманила, хладнокровно зарезала.

АКС, заказчик этого убийства, сообщил о себе немного. Больше о нём говорила манера изложения – нервная и сильная, злая и страдающая одновременно. Казалось, что он ранен и скрывает это. Да, так конечно и было. Он был ранен, и его добивало дыхание врага – так это было устроено в его мире. За ним ощущалось какое-то то ли военное, то ли уголовное прошлое. А ещё чувствовалось, что он отдаст долг быстро и умело. И он отдал его. Наша переписка была лаконичной и недолгой. Волю эмоциям и лишним словам он дал только в благодарственном письме. Все-таки немного странно, когда человек, которому предстоят два убийства, пишет о том, что он наконец-то может жить спокойно. Но в этом и заключалась наша особенная правда, правда нашего Pack'а. И эта правда была всего лишь побочным призом, бонусом проекта.

Между двумя убийствами, совершенными АКСом в разных городах, прошло меньше недели. После этого он (в отличие от Марии) исчез. А у меня осталось целое состояние – 512 у.е.м., которые мне были теперь должны Одинокий_С. и Trouble. С ними всё уже было не так быстро и просто, как с АКСом.

Одинокий_С. долго не мог прийти в себя после первого убийства. Trouble вообще оттягивал отдачу долга, а когда начал действовать, то объект у него чуть не выжил – пять дней в реанимации.Я получил от Troublе'а почти полсотни истеричных е-мейлов. Он считал, что жертва запомнила его, что он уже объявлен в международный розыск, что его фоторобот в кармане у каждого милиционера/полицейского и то предлагал какой-то совсем уже невменяемый способ добить свою жертву прямо на больничной койке, переодевшись врачом-консультантом, то просил денег на съём квартиры и на сиделку в чужом городе, где его никто не знает, чтобы прикинуться парализованным и не выходить из квартиры как минимум полгода. Через пять дней его объект умер в больнице, как оказалось, не приходя в сознание. И тогда Trouble поверил в свою киллерскую удачу и быстро отдал вторую половину долга. А Одинокий_С. выпросил у меня размен второго убийства на всякую мелочёвку. Я согласился – теперь это мне было даже удобнее, поскольку когда у тебя в бумажнике лишь крупные купюры, невозможно купить ни пачку сигарет, ни газету.

Итак, содеяно было три убийства, за которые мне должны были шесть, плюс размножающаяся мелочь от Одинокого_С. Итого – около 900 у.е.м. И это хозяйство требовало много времени/сил/внимания. Я с трудом успевал делать всё как надо и предчувствие скорой неизбежной поспешности меня даже удручало. О своём бизнесе я вспоминал урывками и с чувством вины.

Но тут случилось не то, что неожиданное, а вполне предвидимое, но всё равно неприятное. яЯя киданула обманула меня. Что-то я чувствовал с самого начала и не спешил выполнять её заказ – слишком она была уверена в себе и рвалась в бой. То, что называется "бойкая бабёнка". Во всяком случае, говорила она о себе в женском роде, да и чувствовалась гендерная истеринка. После Марии мне не хотелось ставить на женщину, это, все-таки, как идти по зыби болота, никогда не знаешь провалится почва или всё обойдётся. Это во-первых. А во-вторых, мне просто не нравятся женщины-убийцы (Мария – исключение), так зачем же именно мне плодить их?

Я не стал бы выполнять её заказ, но она, словно почувствовав это, начала позволять себе на форуме ненужные намёки о моей несостоятельности. Причём, все это было на той самой смысловой грани (а скорее – двусмысленной), когда её фразочки можно было понимать по-разному, а резкая реакция на них заставила бы внимательных участников форума выбрать невыгодный мне смысл. Поэтому модерировать цензурировать её я не стал. В конце концов яЯя была необычайно активной/общительной и наверняка вела с кем-то из Pack'а ещё и частную переписку, а значит, смогла бы пожаловаться и замутить спровоцировать на форуме флейм скандал в неподходящий для этого момент.

Фактически, она вынудила меня выполнить её заказ. И сразу же насмешливо написала, что не такая дура, чтобы кого-нибудь самой убивать. И пусть я попробую её найти, это будет куда труднее, чем хакнуть проникнуть в базу данных провайдера, ведь она писала только из интернет-кафе, причём из разных.

Нельзя сказать, что я слишком уж расстроился/разъярился. Эти эмоции поблекли на фоне радости от того, что в стандартном женском призраке (отчего-то я представлял его в форме песочных часов – из-за талии, наверное) я сумел выделить правильные черты/признаки. Но ведь всё-таки, всё-таки, я мог ошибиться не сейчас, а в самом начале, я мог выбрать яЯя, а не Марию, и тогда бы ошибка была не усушкой-утруской, а обнулением. Вот что меня по-настоящему раздражало и даже мучило – эта несправедливая (почти стыдная) зависимость грандиозности замысла от убогости жалкого случая. Я хвалил себя за правильный выбор, как ребёнок хвалит (в третьем лице), только лишь потому, что мне нужно было набраться сил и решимости верить в избежность этих мелких случаев, верить в свою интуицию, хотя какая там интуиция. Просто – верить. Как верит сапёр и ни разу не ошибается. Бывают же и такие. Но я сумел справиться с этими мыслями.

А с остальными заказами на этом этаже "пирамиды" всё было примерно так же, как на предыдущем. Не без труда я его достроил и стал обладателем 1300-1400 ("мелочь" всё время добавлялась) у.е.м. Мне было совершенно ясно, что теперь я выдержу ещё один круг, а если надо и ещё, и ещё. Потому что ужаснуть себя больше, чем уже ужаснул – невозможно, люки задраены, а погружение сквозь толщу бездны может длиться очень долго, пока не уравновесится что-то внутри и снаружи, или пока тебя не сплющит. Я ликую от того, что уж теперь-то я больше не подданный Его Величества Случая, я теперь могу спокойно планировать деяния под сенью Закона Больших Чисел. Никакие отдельные срывы не помешают мне накопить столько этой смертельной валюты, сколько понадобится для того Главного, ради которого я марал/губил руки/душу в виртуальной крови, которая на самом деле была настоящей."