ЧТО ТАКОЕ КОММУНИЗМ?

    Как-то в середине 7О-х годов, а может быть, и в их конце, ехал я на автобусе #8 по набережной Москвы-реки тихим зимним вечером. Погода была хорошая, слегка морозило, зашедшее солнце еще красило своим отсветом край неба;  машин в те времена в центре было не так уж много, да и народу в автобусе было не битком – все, кто хотел, сидели, а кто не хотел – стояли. Так что обстановка была не особенно нервная. Такая, в общем, идиллия развитого социализма в пределах Садового кольца.

     А сзади меня сидели два усталых работяги. Или тихих алкаша. Или и то, и другое. Я их не видел, но по разговору – довольно культурному и деловому, хотя и слегка однообразному – определил, что они относятся именно к одной из этих категорий. Или сразу к обеим. А содержание их беседы я невольно услышал, поскольку, как я уже сказал, сидели они сразу за мной, и в автобусе было необычно тихо, умиротворенно и спокойно – никаких там криков, ругани осаждающей толпы на остановках, требований водителя «освободить задний проход» и прочей  деловой активности конца рабочего дня. (Наверное, из-за этой пассажирской немассовости маршрут #8 в конце концов и отменили как недостаточно популярный.) Короче, в силу этих обстоятельств я, сам того не желая, мог не только отчетливо слышать диалог задних пассажиров, но и улавливать нюансы в аргументации и интонации собеседников.

     А разговор у них был примерно следующего содержания:

-На Кропоткина, в угловом в-возьмем, если поспеем.

-А к-как не поспеем?

-П-поспеем! Час ище.

-А вдруг н-не поспеем?

-А не поспеем – Танька с заду даст, п-постучим.

-А н-не даст?

-Даст – двугривенный сверху.

-А т-танькина смена?

-Танькина – Олежка утром брал.

-А че брал?

-«Три семерки».

-Так может к-кончилось, с утра-то?

-Тогда «Кавказ».

-«К-кавказ» тоже хорошо.

-И в стекляшку. Там пивком.

-П-пивком хорошо.

-Только, слышь, «Солнцедар» ни-ни!

-«Солнцедар»? Ни Боже мой!

-Ни в коем разе.

-Н-не. А то к-как в прошлый раз...

     В таком вот русле текла их неторопливая беседа. Вечер у мужиков, видимо, начинал славно складываться, и они замолчали в мечтах об открывающихся перспективах. А может быть, сменившаяся панорама за окнами автобуса,  контрастировавшая с метро «Автозаводской» и таганской тюрьмой, где мы ранее проезжали, наладила моих попутчиков на более возвышенный и гражданственный ход мыслей, заставив временно отвлечься от хотя и важных, но все же личных дел. (Надо сказать, что к этому моменту автобус уже миновал военную академию, Китайский проезд и следовал вдоль гостиницы «Россия» с перспективой подъезда к Васильевскому спуску.)

    Следует также отметить, что один из собеседников, который по ходу обсуждения все сомневался в успехе, был несколько утомленнее своего товарища, что чувствовалось по более слабой аргументированности высказываний и периодическому выпадению из канвы беседы. Видимо, давали себя знать последствия предыдущих экспедиций, а может быть, и свежая усталость по работе. В общем, он в какой-то момент вдруг отказался продолжать разговор и, убаюканный надышенным теплом салона и мерным покачиванием, начал погружаться в глубины подсознания. И в этом процессе даже чем-то стукнулся о спинку моего сидения, причем в горле у него нехорошо забулькало. Однако чуткий соратник своевременно уловил эту перемену и тактично поддержал коллегу. А затем, осознав надвигающуюся опасность для общего дела, понял, что нужно срочно выводить товарища из медитации, а то он и впрямь не поспеет к исцелению до закрытия. «А Танька, может, и не в смену – на Олежку, да еще после после «трех семерок», в таком важном вопросе полагаться никак нельзя!» – примерно так, видимо, рассудил мой более свежий попутчик, и я в этом с ним мысленно полностью согласился. И тогда он решил резко сменить тему разговора и задать досрочно уставшему товарищу неожиданный вопрос, чтобы вывести того из состояния ступора и самопогружения. И поэтому он спросил с какой-то неуловимой железной ноткой в голосе и почти не путаясь в словах:

     - А т-ты знаешь, что такое к-коммунизм?

     Надо сказать, что вопрос этот показался неожиданным и диссонирующим с предшествующей направленностью беседы не только тому, кого спрашивали. Я тоже, хотя и всего лишь посторонний наблюдатель, поразился столь резкой смене тематики и тональности дискуссии, более подходящей для микроклимата пл. Дзержинского, куда мы, однако, не въезжали. Поэтому я вздрогнул, как будто вопрос относился ко мне, и завертел головой, ожидая увидеть над собой тень Железного Феликса. Но вместо этого я увидел справа белые светящиеся стены «России», впереди – Москворецкий мост над снежно-ледовым покровом Москвы-реки, а слева, через реку – темные корпуса Мосэнерго, на которых сияли гигантской новогодней гирляндой слова «КОММУНИЗМ – ЭТО СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ ПЛЮС ...» и далее по тексту. Тут-то я и распознал гносеологические корни вопроса, немало подивился смекалке и наблюдательности спрашивавшего и вновь убедился в правоте афоризма «Все гениальное просто».  А вопрос, действительно, был гениальным – он таки вывел второго пассажира из расслабленности, заставил его встрепенуться, насколько тот мог в своем усталом состоянии, и в довольно неестественной, встревоженно-задумчивой манере ответствовать:

       - Че?

     Спрашивавший повторил: «Что такое к-коммунизм?», но уже менее уверенно, видимо, почувствовав, что затеял опасную игру.

     Я не знаю, какие телодвижения произвел его расслабленный попутчик. Наверное, он, как и я, повертел головой. Наверное, увидел других пассажиров, с любопытством поглядывавших на него (а может, ему только показалось, что поглядывавших). Может быть, увидел в окне очертания суровых башен и темных стен Кремля. Может быть, разглядел вдали Спасские ворота с часами, караулом и темными фигурами в штатском. И все это, вкупе с вопросом, на него, видимо, тонизирующе подействовало. Примерно как «Кавказ». А может быть, даже и посильнее, более дисциплинирующе, как, может быть, подействовал бы «коленвал» или другой повышающий бдительность народный напиток. Короче, не знаю, чего он там разглядел в зимних сумерках, но ясно одно – светящегося электричеством лозунга на Мосэнерго он не увидел, да и не мог увидеть, потому что мы его к тому времени уже проехали. И к тому же, он, видимо, не расслышал вопроса (как станет ясно из последовавшего ответа). Но снова переспрашивать не решился – видимо, окружающая обстановка на него произвела сильное впечатление. Он, видимо, решил, что пришел ответственный, решающий час в его жизни, час испытания, момент истины, важный жизненный экзамен пришел к нему. И он начал сдавать этот экзамен.

К-коммунист, – с трудом продираясь через обрывки истерзанного сознания, неимоверным напряжением воли и нервных сил произнес уставший пассажир, – это такой человек… такой человек… который… который… ну…

    И не смог договорить…

    Но столько было искренности в его голосе, столько убежденности, столько неимоверной правдивости в его словах,

пусть корявых, нескладных, но честных, что сразу хотелось им верить. И хотелось сказать ему: «Дай, друг, твою честную руку, твою мозолистую трудовую ладонь, ладонь истинного Пролетария! Ты – Настоящий Человек! Человек с Большой Буквы! Дай прижать тебя к груди! И давай не расставаться никогда! Пойдем вместе по жизни! И ты будешь идти и рассказывать нам, что ты видишь… и кого ты видишь… и кто что делает… и кто что говорит… и вообще все… А за это мы тебе вот этот значок дадим… и вот еще талончики на обед…» Ну, в общем, я не знаю что там еще говорят в таких ситуациях в соответствующих местах соответствующие люди таким вот честным, искренним и незамутненным пролетариям.  Но определенно захотелось так сказать этому мученику и герою и непременно куда-то его увлечь и во что-то вовлечь…

     И сразу в автобусе стало всем хорошо. Как-то, знаете, стало торжественно и спокойно на душе у всех. И у пассажиров, и у водителя. И у караула на Кремлевских воротах, и у суровых мужских фигур поодаль. И даже, наверное, Железный Рыцарь на площади своего имени чуть заметно улыбнулся в бородку и немного разжал ладонь с наганом в кармане шинели. Потому что всем сразу стало ясно: этот человек свой, он не подведет, на него  можно положиться! И только, наверное, спрашивавший, радуясь за товарища, одновременно испытал некоторую неловкость по поводу неуместности своего вопроса и потому, что он вроде как усомнился в таком кристально чистом человеке.

     А я подивился и испытал прилив гордости за свою Родину, сумевшую привить столь высокую и глубокую сознательность своим гражданам, что даже в очень усталом, почти бессознательном состоянии они эту сознательность не забывают и с честью выходят из любого трудного положения!

     И в этот момент я вдруг обратил свой взор на самого себя и самокритично задал себе вопрос: «А ты вот, такой-то батькович, смог бы так же с честью выйти из положения? Если бы тоже был утомлен и терял связь с реальным миром? И если бы иностранные разведчики вокруг с пистолетами стояли?»  Задал – и не смог утвердительно ответить… И сразу помрачнели Кремлевские стены, посуровел караул, жестко обернулись в мою сторону натренированные мужчины в штатском и снова сжал на своем постаменте рукоять в кармане шинели Сами Знаете Кто. И даже пассажиры и водитель посмотрели на меня –  кто с осуждением, а кто с сожалением… А я поспешил сойти за Б. Каменным мостом, не доехав до бассейна «Москва», куда легкомысленно направлялся. Так мне стало за себя стыдно и противно… И потому не увидел я, поспели ли мои попутчики к месту назначения...

     Но хочется верить, что поспели. Потому что такие, если захотят, то поспеют обязательно! А если даже и не поспели, то не беда – боевая подруга Танька дала им с заду.  Потому что другой боевой товарищ моих попутчиков – Олежка –  тоже непременно Настоящий Человек, на которого можно всегда и во всем положиться. А уж в таком важном деле – тем более. Он не должен был, просто не мог ошибиться! Особенно после «трех семерок».