Вниманию читателя предлагаются две краткие статьи Петра Бернгардовича Струве о русском национальном вопросе, напечатанные в 1909 г.  (газета "Слово", 10 и 12 марта).

Помимо того, что эти статьи актуальны в нынешних спорах, они знамененательны и как вехи эволюции мировоззрения Струве, одного из наиболее умных и образованных людей интеллигентского "общества".

Путь, который прошел Струве, внутренне расставаясь с этим "обществом" и переставая быть интеллигентом, крайне любопытен для понимания интеллигенции как явления, ее психологии и ее внутреннего существа, противополагающего интеллигенцию образованному слою, а интеллигентность - образованности и просвещенности.  Грань, отделяющая интеллигентность от неинтеллигентности лучше всего заметна на фоне судеб и внутреннего изменения людей, эту грань, как Струве, пересекших.

Эволюция Струве, действительно, крайне интересна.  Он был автором учредительного манифеста РСДРП (1898), т.е. de facto основателем организации, позднее приобретшей широкую известность под именем КПСС и автором революционных брошюр.  Затем - ведущим в России легальным марксистом (детальное знакомство с марксизмом изнутри позднее сделало Струве знающим и жестким критиком марксистской философии); в начале 1900-х гг. он печатал еще статьи в "Искре", однако в 1902-1905 гг. издает, как редактор, в Штутгарте и Париже собственную газету - "Освобождение".  Эта газета представляла образцовый поджигательский листок, призывавший к революции, отрицавший русскую историческую власть и строй русской жизни и поносивший как саму власть, так и ее наиболее видных деятелей лично:

"недаром историки сближают опричнину с современной политической полицией, составляющей ядро самодержавия, а публицисты весь аппарат самодержавно-бюрократического владычества именуют именем опричнины.  Несмотря на все смены форм и облачений, государственная и моральная сущность самодержавия сохранилась неизменной от Грозного до наших дней.  И опять-таки недаром византийская муза Ап. Майкова, лейб-поэта Александра III, восхваляла этого убийцу на троне."

"Вы совершенно правы [отвечая консервативному публицисту А.А. Столыпину, брату П.А.], что русское общество ответственно за политические убийство.  Оно ответственно за них постольку, поскольку оно терпит выродившееся и до конца изолгавшееся самодержавие, - главного виновника всех политических насилий и убийств, совершаемых в нашей несчастной стране.  Да, общество не может, не должно уклоняться от своей ответственности, оно должно... добиться освобождения России от гнета самодержавия."

"Открывая наш орган мы уже высказали эту задушевную и центральную мысль нашей политической пропаганды.  Обращаясь к умеренным, не участвующим в "революционной" борьбе элементам русского общества, мы указали им, что именно на них современное положение вещей в России налагает тягчайшую нравственно-политическую ответственность... Для умеренных элементов общества есть только один нравственно достойный и политически-разумный способ отношения к разыгрывающейся перед ними борьбе... Им необходимо вступиться в эту борьбу, необходимо... принять участие в деле национального освобождения...  Если они этого не сделают, кровь детей падет на них... Самодержавие есть гражданская война со всеми ее бедствиями...  Самодержавие само окончательно провозгласило себя гражданской войной."  (№ 23, 1903; редактор)

"Вы хотите, чтобы русская интеллигенция... вместе с вами, гг. фельетонисты "Нового Времени" и чиновники г. ф.-Плеве, травила "жидов", угнетала финляндцев, ... поклонялась политическим мощам в Чернигове и Сарове, молилась в церквах, в которых проповедуют не Евангелие, а самодержавие?!  После Герцена?!  После Толстого?!  Нет, русская интеллигенция не совершит этого национального самоубийства."  (№ 33, 1903; П.С.)

"Нужно только навалиться всей силой на это  колеблющееся самодержавие, и оно рухнет, рухнет под напором широкой волны русской общественности... Но с этим напором - если мы хотим избежать другого напора - нельзя медлить.  Революция не ждет... С Ахеронтом городских рабочих масс она соприкоснулась и спаялась... Если этого мало, она подымет против самодержавия сельские низы.  У русской революции есть для этого магическое слово - "земля"...  И когда русская революция бросит это слово в массы, и массы подхватят его - тогда самодержавие увидит, что против его черных сотен у русской революции есть красные миллионы...  Самодержавие не желает сдаться перед рабочими, революция столкнет его с крестьянами."  (№ 67, март 1905; П.С.)

"Смысл правительственного сообщения о житомирских событиях ясен: житомирские евреи, "поддавшись революционной пропаганде", "вовлеклись в политическую борьбу".  Своим поведением они возбудили против себя вражду христианского населения, которая и выразилась в актах нападения.  Все "правительственное сообщение" есть ни что иное, как оправдательная речь в пользу громил.  "Помилуйте, - как бы аргументируют ее составители, - как же было не избивать евреев, когда они и в портрет Государя стреляли, и патрули оскорбляли, и Бог весть чего не учиняли.  В противоположность местной власти, центральная не считает нужным скрывать, что была хорошо осведомленной о том, что отношения между христианской и еврейской частями населения стали натянутыми."  (№ 71, май 1905; П.С.)

"«Палач - вот первый министр хорошего государя» - эти бессмертные по своей едкой силе слова Ламеннэ точно написаны о Николае II и наших днях..."  (№ 77, сент. 1905)

"Финляндия теперь вполне сравнена с Россией.  Это, конечно, ужасный удар для финляндцев, и от гнева и негодования у нас сжимаются руки, когда мы думаем об этом новом надругательстве над правами финляндского народа... на русском народе и русском обществе лежит теперь сугубая ответственность - избавить огромную страну с многоплеменным населением от государственного порядка, который... эту государственную мерзость нужно вырвать с корнем.  Только в русской смуте залог восстановления ваших нагло попранных прав, финляндцы!" (№ 20/21, 1903; редакционная заметка)

Приведенные примеры - типичны.  Их можно было бы множить в объеме десятков номеров газеты.

Вокруг "Освобождения" сложился кружок лиц, составивший позднее основное ядро кадетской партии, т.е. партии высококачественной интеллигенции.  После основания "партии народной свободы" Струве одно время был идеологом ее правого крыла, но чем дальше, тем более самостоятельность мышления не позволяла ему вмещаться в кадетские рамки.

Уже вскоре после революции 1905 года, и задолго еще до "Вех" он начинает постепенно отходить от интеллигентского миросозерцания, делая - иногда даже и против своих непосредственных политических намерений - несозвучные интеллигентности наблюдения:

"типичный русский интеллигент, жизнепонимание и духовный склад которого определяют культурную и моральную философию современного общества, есть, так сказать, помесь нигилиста с толстовцем.  Если его мировоззрение определяется чудовищным силлогизмом: "человек происходит от обезъяны и потому должен жертвовать собою для общего блага", то это потому, что Базаров в его душе слился с <...> иконоборцем в одно неразрывное и неразличимое целое.  "Нигилизм" есть, быть может, наиболее подходящий термин для этого миросозерцания - разумеется, если под нигилизмом понимать... философскую тенденцию идейного упрощения и опрощения."  (дек. 1905; совместно с С.Л. Франком)

"Это два нигилизма.  Нигилизм пресыщенных пустоцветов и нигилизм озлобленных иллюзiонистов.  Вот та духовная среда, которою русская интеллигенцiя окружила первое созданiе нацiональной свободы - Государственную Думу.  Ядом этого двойного нигилизма интеллигентскiе круги заражают широкiя народные массы, не видя всей пагубности того, что они творят."  (май 1906)

"Младенчество интеллигентской политической мысли обуславливает собой столь часто болезненное расхожденіе ея с <...> мыслью широких народных масс. Таков, например, наивный республиканизм наших "крайних" фракцій, стоящій в режущем противоречіи с наивным монархизмом масс." (янв. 1906)

"Политическая мысль интеллигенции наивна еще в том отношеніи, что ей чужда идея политической ответственности.  Идея эта опирается на строгій учет психологических действий известной проповеди." (янв. 1906)

"психологія кадетов резко расходится с психологіей Россіи." (янв. 1907)

"Старый порядок на все запросы страны отвечал "лупи!", его противники из революціонеров <...> на манифест 17 октября не нашли другого ответа, кроме того же "лупи!" <...> "революціонная Россія" ответила на манифест 17 октября <...> вовсе не новым словом, а старым лозунгом стараго порядка: "лупи!".  Говоря "революціонная Россія", я не разумею ни страны, ни народа, а именно то, что в народ стремилась вложить и до известной степени сумела вложить "революционная" интеллигенция."

"Русской интеллигенціи в 1905 и 1906 годы необыкновенно повезло.  Те надежды и чаянія, которые она носила в себе годы, надежды на то, что в народе загорится луч политическаго сознанія, исполнились с необыкновенной быстротой, которая <...> казалось фантастичной."

"Вместо того, чтобы пестовать и воспитывать драгоценный дар, создать для него гранитное ложе конституціонных навыков, укреплять его органической работой на основе учрежденій, стали обострять и ожесточать это вновь родившееся политическое сознание, не жалея для этого ни матеріальных, ни моральных сил народа (во что обошлась одна стачечная пропаганда!).   Под руками "революціонной" интеллигенціи, ея стараніями благородное вино революціи из крепящей влаги національнаго возрожденія превратилось в дурманящій ядовитый уксус національнаго разложенія.  Началось гніеніе революціи." (янв. 1907)

"Вина кадетов [в том, что они] отдали слишком обильную дань старой интеллигентской психологіи, вместе со всей интеллигенціей <...> когда они встали решительно на новый путь, силы были уже растрачены, исторический приз был проигран: акт 3 іюня подвел только итоги политическому банкротству русской интеллигенціи и ея психологіи." (янв. 1907)

"Психологически-политическим результатом <...> банкротства революціонизма может быть или сильная самопроизвольная политическая реакція в народе против революціонной интеллигенціи (или даже против интеллигенціи вообще), или же перевоспитаніе самой интеллигенціи <...> Самопроизвольная реакція в народе против революціонной интеллигенціи таила бы в себе огромныя политическія и моральныя опасности, ибо такое движение не могло бы удержаться в разумных рамках переоценки ложных ценностей революціонизма." (авг. 1907)

"господскія, барскія выдумки революціонизма"  (авг. 1907)

"В после-октябрьской [1905 г.] жизни не было - в демократических кругах - места для групп, призывающих к творческой органической работе; в ней было место только для групп, проповедующих работу разрушительную. <...> [Этот процесс] отталкивал все, что призывало к созиданію, подбирал и возвеличивал все, что призывало к разрушенію."

"Нас в настоящее время интересует <...> характеристика душевнаго строя того времени, когда революціонная волна достигла своего апогея. Совершенно неверно приписывать этот душевный строй некультурной толпе, "народным массам".  Тут невольно припоминаются гетевскія слова:

Was ihr den Geist der Zeiten heisst,
Das ist im Grund der Herren eigener Geist.

Душевный строй, который характеризуется неспособностью к органической созидательной работе не мог сложиться в "стихію безумія", не мог сделаться достояніем народных масс, иначе как под сильнейшими интеллигентскими воздействіями и внушеніями.  А эти внушенія в свою очередь плод целаго воспитанія русской интеллигенціи."

"Пусть не говорят здесь о "тактике".  Дело тут не в "тактике". Отсутствіе политическаго и историческаго смысла, доходившее до бешенства стремленіе к разрушенію, это не тактика, это целый душевный строй, которому предшествовало целое идейное воспитаніе."

"Вот почему речь в настоящее время может итти не о перемене "тактики", которая не есть же простое собраніе рецептов из поваренной книги политической кухни, а о более глубокой и радикальной задаче.  Из политическаго тупика, в который мы зашли, страну может вывести только политическое и моральное перевоспитаніе русской интеллигенціи." (авг. 1907)

"...задача истинных сторонников государственности заключается в том, чтобы понять и расценить все условія, созидающія мощь государства.  Только государство и его мощь могут быть для настоящих патріотов истинной путеводной звездой.  Остальное - блуждающіе огни."

"Государственная мощь невозможна вне осуществленія національной идеи. <...> Государство и нація должны органически срастись."

"Такова сила національной идеи, нашедшей себе орудіе в государстве, которое стремится увеличить свою мощь.  Или, наоборот, такова сила государства, поставившаго себе на службу національную идею.  Это - две силы, которыя, для того, чтобы перевернуть судьбы народов, должны найти одна другую и действовать в полном союзе."

"Это "закон", который властвует одинаково над династіями, и над демократіями.  Он низвергает монархов и правительства; и он же убивает революціи.  Понять это, значит понять государство в его истинном существе, заглянуть ему в лицо"

"Только, если русский народ будет охвачен духом истинной государственности и будет отстаивать ее смело в борьбе со всеми ея противниками, где бы они ни укрывались, - только тогда, на основе живых традицій прошлаго и драгоценных пріобретеній живущих и грядущих поколеній, будет создана - Великая Россия."  ("Великая Россія", Русская Мысль, I, 1908)

"Г. Пошехонов пишет: 'Мне кажется, что русская интеллигенція, как бы она не хотела этого, уже не может сделаться религіозной; если же сделается, то перестанет быть интеллигенціей.  Точно также мне кажется, что она не может быть націоналистической, а если сделается, то не будет уже интеллигенціей.' "

"Я с этим совершенно согласен.  Но я из этих предпосылок вывожу совершенно не то, что выводит г. Пошехонов.  Я полагаю, что интеллигенція должна перевоспитаться и в своем перевоспитаніи раствориться в націи.  Г. Пешехонов же полагает, что интеллигенція должна воспитать націю по своему образу и подобію."  (февр. 1908)

"Пусть не говорят нам, что Толстой отказывается "определить", к каким именно "внешним" формам жизни приведет исполнение его моральных указаний: разрушение всех "внешних" форм жизни есть тоже известная форма жизни, и, проповедуя такую форму жизни, он должен брать за нее ответственность."  (май 1909)

"Тогда Россия являла ослепление силы, в достаточной мере все-таки не призрачной, ибо Россия Николая I еще не была той раздвоившейся в себе и ослабленной страной, каковой мы знаем ее теперь."  (февр. 1910)

"Эксперимент удался блистательно и - увы! - показал, что рассуждение по существу недоступно интеллигентскому уму..."  (янв. 1909)

"Роль Трепова непосредственно после событій 9-го января и затем в октябрьские [1905 г.] дни <...> создала о нем легенду, как о каком-то могущественном, по влиянію, реакціонере, как о каком-то <...> изверге реакціи.  НичЪм подобным он не был.  Но легенда сложилась и постоянно угрожала ему.  Еще недавно за эту басню ген. Козлов поплатился жизнью.<...>

"Трепов не был вовсе реакционером по убежденіям.  Достаточно сказать, что введеніе университетской автономіи и опубликованіе манифеста 17 октября состоялись благодаря вліянію Трепова."

"[Трепов] <...> не был настоящим полицейским; <...> самодовлеющей целью "полиція" для него не была.  Для того <...> он <...> был слишком искренен и слишком бескорыстен в своем монархизме и в своей преданности Монарху.  По той же причине он вряд ли был настоящим придворным: в нем не было хищнаго и наглаго сервилизма этой породы людей. <...>"

"Этот человек, который одно время был <...> самым ненавидимым человеком в России, котораго считали исчадіем полицейскаго режима, сходит в могилу трагическим символом <...> "

"Кажется, этот символ остенется неразгаданным теми, для кого он так полон значительнаго и прямо рокового смысла."

"По всему своему міровоззренію вообще <...> я очень далеко отошел от того строя воззреній, которым традиционно живет русская интеллигенція."

"Изумительно... в какой мере политические или иные тенденции способны слепить глаза и скрывать от зрения самые внушительные и непререкаемые объективные факты.  Какая-то упорная традиция, постоянно оживляемая интеллигентской политической тенденцией, скрывает от таких людей... огромный исторический факт: существование русской нации и русской культуры.  Именно русской, а не великорусской.  Ставя в один ряд этнографические "термины" - "великорусский", "малорусский", "белорусский", автор [В. Жаботинский, на замечание которого откликается Струве] забывает, что есть еще термин "русский", и что "русский" не есть какая-то отвлеченная "средняя" из тех трех терминов (с прибавками "велико", "мало" и "бело"), а живая культурная сила, великая, развивающаяся и растущая национальная стихия, творимая нация. <...> Нужно же вдуматься, что означает эта излюбленная поставновка "великорусской" культуры [как ее называет Жаботинский, на самом деле речь идет об общерусском культурном слое] в один ряд с "малорусской" и "белорусской".  Это значит, что рядом с русской культурой на всем, так сказать, протяжении культурного творчества должны быть созданы параллельные культуры - "малорусская" и "белорусская".  Ведь тут речь идет не просто о "преподовании в начальной школе на местном языке"; перед нами не более, не менее как огромный, поистине титанический замысел раздвоения или растроения русской культуры на всем ее протяжении - от букваря до "общей патологии" и "кристаллографии", от народной песни до переводов из Овидия, Гете, Верлена или Верхарна."

"Это значит, что "малорусская" или "белорусская" "нации" станут в такое же отношение к "великорусской", в каком чехи стоят к немцам или австрийские "украинцы" к полякам.  Но ведь это значит еще, что "малорусская" и "белорусская" культуры будут нарочно создаваемы."

"И, в самом деле, как культуры, равноценные или равнозначные с той, которую любители этнографических терминов называют великорусской, но которую и история, и здравй смысл предписывают называть просто - русской, культура "малорусская" и "белорусская" еще должны быть созданы.  Их еще нет.  Об этом можно жалеть, этому можно радоваться, но во всяком случае это факт."

"Впрочем, я не собираюсь сейчас размышлять над проблемой еврейского национализма.  Я хотел только, разъясняя свою точку зрения, показать, что Россия потому не может не быть национально-русским государством, что единой русской нации [сноска: по переписи 1897 г. русские племена (великорусы, малорусы, белорусы), образующие русскую нацию, составляют более 65% всего населения России] историческим ходом вещей предуготована не только политическая, но и культурная гегемония в России."

"Не случайно и не в следствие какого-то "насилия" гимназическое и университетское преподавание в Киеве ведется на так называемом "великорусском" языке [т.е., разумеется, не на великорусском наречии, а на общерусском литературном языке], а потому что в области университетской культуры этот язык является естественным и необходимым органом творчества и общения для всех русских племен, которые образуют единую нацию.  Но и для инородческих племен России русская культура обладает гегемонией не только в силу физического превосходства и численного преобладания русских.  Такая гегемония принадлежит ей в силу ее внутренней мощи и богатства.  Ведь, в самом деле, в Казанском университете преподают на русском языке не только потому, что так приказывает устав и за этим следит полиция."

"Гегемония русской культуры в России есть плод всего исторического развития нашей страны и факт совершенно естественный.  Я не знаю, возможно ли преодолеть и разрушить этот факт.  Во всяком случае такая работа в моих глазах будет всегда представляться колоссальной растратой исторической энергии населения Российской Империи."  (1911)

"русское прогрессивное общественное мнение должно энергично, без всяких двусмысленностей и поблажек, вступить в идейную борьбу с "украинством", как с тенденцией ослабить и отчасти даже упразднить великое приобретение нашей истории - общерусскую культуру"  (1912)

"Прежде всего, Россия должна воссоединить и объединить с Империей все части русского народа.  Отсюда вытекает и историческая неизбежность присоединения к Империи русской Галичины.  Такое присоединение необходимо - как это, к сожалению, с полной ясностью обнаружилось именно в связи с этой войной - и для внутреннего оздоровления России, ибо австрийское бытие малорусского племени породило и питало у нас уродливый так называемый "украинский" вопрос."  (1914)

"Победа христиан на Ближнем Востоке есть торжество России, быть может, завершение одной из ея великих исторических задач... На Балканах теперь творится и завершается русское дело... По отношению к нерусским народностям нам нужна... империалистическая политика "Великой" России, свободой и культурой, правами и законностью стягивающей все племена империи вокруг ее русского ядра... Великие испытания и столь же великие задачи требуют великих средств и широких столбовых путей истории.  Для новой России есть только один путь - открытого, смело либерального и в то же время подлинно консервативного имериализма.  Вне этого пути - лишь умаление и даже распадение государства."  ("Балканский кризис и исторические задачи России" // "Русская Мысль", дек. 1912)

"Россия... твердо станет в Константинополе... и будет стоять на страже всего Востока и грядущего порядка его.  Но Великая Россия есть не только идея и идеал внешнего расширения Российской Империи.  Это есть идеал правовой, тесно связанный с духовно-религиозной идеей... Мы знаем и любим не только Великую Россию.  Мы знаем и любим еще больше другое лицо, которое являет перед нами наш народ и наша страна.  Кроме Великой России есть Святая Русь.  Если в Великой России для нас выражается факт и идея русской силы, то в Святой Руси мы выражаем факт и идею русской правды.  Государство и государственная мощь не есть ни единственная, ни конечная ценность для человеческого сознания.  Мы надеемся, мы верим, мы хотим, чтобы само государственное наше бытие было подчинено не механически и не доктринально, а органически, в живом народном делании высшей религиозной идее.  Словом, мы верим в союз Великой России и Святой Руси."  ("Великая Россия и Святая Русь" // "Русская Мысль", дек. 1914)

"мы должны сознательно обратиться к силам национального и государственного сцепления.  Россия... есть живая национальная стихия, объемлющая и питающая всех нас.  Разными гранями и разными ликами обращается к нам этот образ.  Но все мы, бех всяких размышлений, любим родину... живем и страдаем с нею...  Для осуществления такой задачи нужна прежде всего прочего любовь к живому образу России и сознание, что любовь эта может быть жизненна и действенна лишь в непрерывном практическом делании во имя победы... Любовь к своему народу не нуждается ни в каких разумных оправданиях и санкциях.  Она живет о себе, как всякая подлинная любовь.  Но тут выяснена только одна сторона...  Истинный национализм... есть задача борьбы с внешним врагом за условия существования, права и достоинство своего народа, но не в меньшей степени он есть и нравственная задача борьбы с собственной духовной слабостью...  Д.Д. Муретов иррациональный характер преданности, или любви к своему народу характеризует как политический эрос и в понимании и оправдании этой любви-пристрастия видит сущность национализма, как философского учения.  Это - превосходная формула, ярко характеризующая неистребимое душевное существо национализма и решительно вскрывающая его опасности.  Да, эти опасности существуют и нам не следует их забывать и затушевывать.  Но опасности, присущие национализму, не суть опасности какой-либо доктрины или пропаганды, а опасности, неотвратимо связанные с могущественными стихиями человеческой жизни, - народностью и государственностью.  И тут возникает та задача, о которой я говорил по поводу первой статьи Д.Д. Муретова: блюдение себя, проникновение эроса этосом.  Дело тут идет вовсе не о подчинении эроса этосу, ибо такое подчинение невозможно, а если бы и было возможно, то означало бы калечение и коверкание, а именно о взаимопроникновении двух равных стихий."

"В этом вопросе, повидимому, наибольшее разногласие между Е.Н. Трубецким и мною.  Он, повидимому, полагает, что исторически задачи и пути народов подчиняются или должны подчиняться какому-то распозноваемому для индивидуального разума абсолютному нравственному закону, который мыслится им, насколько я могу судить, наподобие категорического императива Канта.  Я этого взгляда разделить не могу.  Исторические задачи и пути народов и государств не могут быть рассматриваемы с точки зрения хотя бы и самых возвышенных начал индивидуального поведения.  Признавать это - не значит впадать в аморализм, а лишь утверждать, что в лице народов и государств мы имеем перед собой исторических субъектов, не соизмеримых с индивидуальными субъектами.  Я убежден, что поскольку тут может быть речь о суде, действия этих сверхиндивидуальных субъектов подлежат непосредственно суду религиозного сознания.  Я знаю, что эта точка зрения представляет свои серъезные опасности и соблазны, что она поддается грубо-материалистическому истолкованию, вернее - извращению.  Но, тем не менее, вне нее невозможно ни понимание, ни оправдание таких явлений как война."

"И тут опять выступает в полной ясности значение того, что Муретов назвал политическим эросом.  Чрез эту стихию эроса, любви к своему народу и государству, с нами говорит не животная страсть, - до нас доходит высший голос, приказывающий нам безропотно приносить величайшие жертвы, бессмысленные и нетерпимые с точки зрения индивидуального разума.  Здесь в индивидуальную совесть проникают лучи какого-то нового и иного света, ее преображающие.  В национализме таким образом заключена не та простая проблема морали, которую Вл. Соловьев полемически и рационалистически отбросил своей эфектною формулой "зоологического национализма", а гораздо более глубокая метафизическая и религиозная проблема..."  ("Русская Мысль", июнь 1916)

"Мы живо любим нашу родину и наш народ.  Мы не знаем и не хотим знать, почему и зачем, мы любим без цели, мы отдаемся этому то спокойному, то жгучему и бурному чувству без всякой задней мысли, как о том с неподражаемой силой и искренностью поведал великий поэт в своем чудесном стихотворении.  Но мы чувствуем и знаем, как мы любим это дорогое нам, живое и в то же время несравнимое и несоизмеримое ни с чем живым, существо.  Мы любим родину, как дитя любит мать.  Прекрасное сравнение!  Оно у всех на устах, всем сродни.  Но родина нам не только мать.  Она в такой же мере - наше дитя.  Мы в сознательной и бессознательной жизни, духовно и материально, одно поколение за другим, творим и растим нашу родину.  Своею кровью и мышцами мы питаем ее тело, своими стремлениями и помыслами мы напояем ее душу.  Мы творим ее живую и вечно меняющуюся ткань.  В разной мере, но все без исключения, мы повинны этой творческой работе.  Все это не пустая игра слов и не мистические бредни.  В нашем отношении к родине сливаются две стихии - созидающая и дающая, охраняющая и воспринимающая, пророчество и воспоминание."  ("Русская Мысль", янв. 1917)

"Жизненное дело нашего времени и грядущих поколений должно быть творимо под знаменем и во имя нации.  В основе нации всегда лежит культурная общность в прошлом, настоящем и будущем, общее культурное наследие, общая культурная работа, общие культурные чаяния [*].  Таким образом, все задачи нашего будущего сходятся и объединяются в одной: воспитание индивидов и масс в национальном духе.  Эта задача есть задача воспитательная, но... не какая-либо просто подготовительная работа: она имеет значение жизненное и в этом качестве окончательное.  Русская нация и ее культура есть стихийный продукт всей нашей жесткой и жестокой истории.  Теперь она должна стать любовно-сознательно творимой стихией нашего бытия, той высшей ценностью, от которой, как от мерила, должны исходить и к которой должны приходить бесчисленные поколения русских людей.  Для того, чтобы очистить место любовно-созидательному творчеству национальной культуры, русские образованные люди прежде всего должны освободиться в своем духовном бытии от того ложного идеала, разрушительное действие которого на народный дух и народную жизнь теперь окончательно показано.  Это классовый интернационалистический социализм.  Рядом с этим они должны отделаться от преклонения перед какими-либо политическими и социальными формами.  Ни классовые интересы международного пролетариата, ни те или иные политические и социальные формы (например, республика, община, социализм) не могут притязать на какое-либо признание в качестве высших идеалов или ценностей."

"В том, что русская революция в своем разрушительном действии дошла до конца, есть одна хорошая сторона. Она покончила с властью социализма и политики над умами русских образованных людей.  На развалинах России, пред лицом поруганного Кремля и разрушеннык ярославских храмов, мы скажем каждому русскому юноше: России безразлично, веришь ли ты в социализм, в республику или в общину, но ей важно, чтобы ты чтил величие ее прошлого и чаял и требовал величия для ее будущего, чтобы благочестие Сергия Радонежского, дерзновение митрополита Филиппа, патриотизм Петра Великого, геройство Суворова, поэзия Пушкина, Гоголя и Толстого, самоотвержение Нахимова, Корнилова и всех миллионов русских людей, помещиков и крестьян, богачай и бедняков, бестрепетно, безропотно и бескорыстно умиравших за Россию, были для тебя святынями.  Ибо ими, этими святынями, творилась и поддерживалась Россия, как живая соборная личность и как духовная сила.  Ими, их духом и их мощью мы только и можем возродить Россию.  В этом смысле прошлое России, и только оно, есть залог ее будущего.  На том пепелище, в которое изуверством социалистических вожаков и разгулом соблазненных ими масс превращена великая страна, возрождение жизненных сил даст только национальная идея в сочетании с национальной страстью.  Это та идея-страсть, которая должна стать обетом всякого русского человека.  Ею, ее исповеданием должна быть отныне проникнута вся русская жизнь.  Она должна овладеть чувствами и волей русских образованных людей и, прочно спаявшись со всем духовным содержанием их бытия, воплотиться в жизни в упорный ежедневный труд.  Если есть русская "интеллнгенция", как совокупность образованных людей, способных создавать себе идеалы и действовать во имя их, и если есть у этой "интеллигенции" какой-нибудь "долг перед народом", то долг этот состоит в том, чтобы со страстью и упорством нести в широкие народные массы национальную идею как оздоровляющую и организующую силу, без которой невозможно ни возрождение народа, ни воссоздание государства.  Это - целая программа духовного, культурного и политического возрождения России, опирающаяся на идейное воспитание и перевоспитание образованных людей и народных масс.  Мы зовем всех, чьи души потрясены пережитым национальным банкротством и мировым позором, к обдумыванию и осуществлению этой программы."

"Быти нам всем православним христианом в любви и в соединении.  А вам бы... помнити общее свое... А нашим будет нераденьем учинится конечное разоренье Московскому Государству... который ответ дадим в страшный день суда Христова - в этих словах бесхитростной грамоты нижегородцев к вологжанам 1612 г. и в других аналогичных документах Смутного времени, в совершенно других, менее сложных, но, быть может, не менее грозных исторических условиях была уже возвещена стране и народу спасительная сила национальной идеи и духовно-политического объединения во имя ее."

"Сим победиши!"

" Петр Струве.  Август 1918 г."   (в сборнике "Из Глубины", 1918)

"Я понимаю, что иностранцы, даже самые благожелательные к русскому народу, могут верить в легенду о "царизме", как злом гении русского народа.  Но ни один русский человек, если он знает факты и способен их оценивать, не может уже верить в эту легенду.  Русская революция ее окончательно опровергла.  При зловещем свете пожара русской революции люди вновь пережили, перечувствовали и передумали тысячелетнюю историю своего народа и государства.  Мы, конечно, знаем отрицательные стороны и темные пятна этой истории.  Но мы знаем и чувствуем, что чашку исторических весов, на которую легли национальные деяния Дмитрия Донского и Св. Сергия, Ивана III, Минина и Пожарского, Петра Великого и Екатерины II, Миниха, Румянцева, Суворова, Кутузова, Барклая, Скобелева, Сперанского и Мордвинова, Александра II со всеми его сподвижниками, Ломоносова, Пушкина (величайший русский идейный консерватор!), Менделеева (тоже великий русский консерватор!), не может перевесить чашка весов с деяниями Малюты Скуратова, Аракчеева, Магницкого, Бенкендорфа и Распутина... Если масса русских интеллигентов, если масса русского народа еще не знает и не понимает своей истории, их нужно при свете огней русской революции и на еще не остывшем ея пожарище учить этой науке.  Нужно учить этой науке так, чтобы учащихся охватывал национальный трепет и в них зажигалось неугасимое пламя патриотизма.  Для этого необходимо, называя вещи их именами, бесстрашно подсчитывая исторический баланс, верить в русскую историю, как подлинное творение и выражение русского духа в его великих и добрых деяниях, а не в его падениях и низостях, как мы судим и об отдельных людях, когда пытаемся творить над ними суд.  На пути такого научения русский народ, от самых мудрых до самых простых, сумеет сделать выбор между Пушкиным, Суворовым и Иваном Аксаковым, с одной стороны, и Стенькой Разиным, Пугачевым и Лениным с другой.  Нам нужно возрождение духа.  А остальное приложится."  ("Русская Мысль", Прага-Берлин, кн. VI-VIII, 1923)

"Какая же "партия" сменит коммунистов, не в порядке призрачной эволюции, призываемой и, может быть, пестуемой иностранцами, а в той Божьей грозе и буре, которая неотвратимо должна прийти для России?  У этой "партии" есть только одно имя: русская.  И как русская, она не будет партией."  (1924)

"Идеологически и политически дело большевиков состояло в разложении национально-государственного состояния и политически в разрушении национального государства.  Предъ этим идейным содержанием и политическим смысломъ т.н. большевизма должны замолкать и исчезать все другие разногласия.  Черта проходит не только четко, - но и разительно: она проведена в сердцах и написана кровью в истории. Национализм против интернационализма.  Поскольку эта черта разительно проведена в сердцах - остальные черты блекнут и пропадают.  Возьмем столь остро иногда выступающее разногласие между республиканцами и монархистами.  Пред лицом национальной задачи - воссоздания России, это разногласие не имеет абсолютно никакого практического значения, и если в русских умах так сильна монархическая идея и в русских сердцах так глубоко укоренены монархическия чувства, то это объясняется тем исторически непререкаемым фактом, что все национально-государственное бытие России связано с монархией.  Эту тему можно было бы развивать подробно, но это не входит сейчас в мою задачу.  Скажу только, что у республиканской идеи нет в России никаких национально-государственных достижений, есть только ужасная и унизительная цепь поражений.  Вот почему эта идея не может внушать и питать никакого пафоса и вот почему ее призвание в настоящее время - не объединять, а разъединять русских людей.  И на самом деле она и ее представители выполняют с успехом это призвание.  Идея эта в России, в отличие от Франции, пережившей вооруженную борьбу с европейской коалицией и национальные достижения из республики родившейся империи, в отлиие от Чехии, где республиканская идея естественно сливается с национальной идеей, лишена всякого национального смысла.  Никакая абстрактно-идеологическая кухня не может привить ей национального смысла и национального вкуса.  Это просто исторически осязаемый и тяжеловесный факт и буквы Р.Д. просто мертвы для русского национального слуха и зрения.  С представителями Р.Д. течения можно было бы делать общее дело - низвержения большевизма, если бы они, политически неразумно и морально бестактно, не потребовали от нас - преклониться перед их республиканским идолом.  Линия Р.Д. политически неразумно и морально бестактна, поскольку она борьбу с большевизмом осложняет и обременяет ненужной и бестактной борьбой с монархизмом.  Мы внутренне не можем приять этой борьбы; тактически же ее считаем не только бессмысленной, но и прямо зловредной."  (дек. 1924)

В предисловии к книге С.Л. Франка "Пушкин как политический мыслитель" (Белград, 1937), написанном П. Струве, встречаем развернутую, вдумчивую, уважительную характеристику Николая I.

Откровения жизни взяли свое: в годы, когда ум (у кого он есть) переходит в мудрость, Струве стал сторонником тех самых тихомировских идей, яростным ниспровергателем которых он выступал всего 15-20 лет назад.

В статьях последних лет мысль Струве снова и снова обращается к вопросам русской национальности и государственности, и их религиозного, нравственного и исторического основания.

Такова была судьба убеждений этого до мозга костей обрусевшего, но не утратившего западность мышления немца, который в веховские еще годы в ответ на нападки интеллигентской своры, обвинявшей его в отступлении от "европейских ценностей", бросил свое "не запугаете": "я западник - и потому националист, я западник - и потому государственник" [**].

"Инцидент" с г. Чириковым признан "исчерпанным" (см. "Нашу Газету" от 8-го марта).  Сам по себе он мало интересен и будет, вероятно, скоро забыт.  Но этот случай показал, что нечто поднялось в умах, проснулось и не успокоится. Это проснувшееся требует, чтобы с ним считались и посчитались.

Это нечто есть национальное лицо.

Есть Российская империя и есть русский народ.

Русскую "интеллигенцию" упрекают и обвиняют, - и пишущий эти строки принадлежал к самым решительным обвинителям, - в том, что в ней слабо развит "государственный" смысл.  Это верно вообще, но в одном отношении в русской интеллигенции "государственное" решительно возобладало над "национальным".  Не знаменательно ли, что рядом с "Российской империей", с этим, в глазах всех радикально мыслящих, оффициальным, казенным чудовищем-Левиафаном, есть тоже "российская" социал-демократическая рабочая партия.  Не русская, а именно "российская".  Ни один русский иначе, как слегка иронически, не скажет про себя, что он "российский" человек, а целая и притом наирадикальнейшая партия приименила к себе это оффициальное, ультра-"государственное", ультра-"имперское" обозначение.  Это что-нибудь да значит!  Это значит: она хочет быть безразлична, безцветна, безкровна в национальном отношении.

Вот чего - во имя  государственности! - захотела русская интеллигенци.

Я не буду ставить здесь проблемы национального государства.  Меня сейчас интересует не эта сложная и громадная проблема.

Для меня важно сейчас подчеркнуть, что ради идеала человечной, справедливой и разумной государственности русская интеллигенция обесцвечивает себя в "российскую".  Этот космополитизм очень "государственен" ибо "инородцев" нельзя ни физически истребить, ни упразднить, как таковых, т.е. нельзя сделать "русскими", а можно лишь воспринять в единое "российское" лоно и в нем упокоить.  Но позвольте мне, убежденному стороннику "государственности", возстать против обнаруживающейся в этом случае чрезмерности культа государственного начала. Позвольте мне сказать, что так же, как не следует заниматься "обрусением" тех, кто не желает "русеть", так же точно нам самим не следует себя "оброссiивать".  Прошу прощения за это варварское слово, но его нужно было придумать, ибо на самом деле интеллигенция давно "оброссиивает" себя, т.е. занимается тем, что во имя своего государственного идеала безнужно и бесплодно прикрывает свое национальное лицо.

Безнужно и бесплодно, ибо его нельзя прикрыть.

Когда-то думали, что национальность есть раса, т.е. цвет кожи, ширина носа ("носовой указатель") и т.п.  Но национальность есть нечто гораздо более несомненное и в то же время тонкое.  Это духовные притяжения и отталкивания, и для того, чтобы осознать их, не нужно прибегать ни к антропометрическим приборам, ни к генеалогическим разысканиям.  Они живут и трепещут в душе.

Можно и нужно бороться против того, что в холодные и бесстрастные веления закона, которые должны быть основаны на государственном начале правового равенства, вторгаютя и их суровый строй нарушают эти притяжения и отталкивания.

Это само собой понятно.

Но "государственная" справедливость не требует от нас "национального" безразличия.  Притяжения и отталкивания принадлежат нам, они - наше собственное достояние, в котором мы вольны, мы все, в ком есть органическое чувство национальности, какова бы она ни была.  И я не вижу ни малейших оснований для того, чтобы отказываться от этого достояния в угоду кому-либо и чему-либо, даже в угоду государственному началу.

Необходимо размежевать эти две области: область правовую и государственную с одной стороны и с другой стороны - ту область, в которой правомерно действуют национальные притяжения и отталкивания.  Специально в еврейском вопросе это и очень легко, и очень трудно.  Очень легко потому, что еврейский вопрос формально есть вопрос правовой, вопрос простой государственной справедливости.  Очень трудно потому, что сила отталкивания от еврейства в самых различных слоях русского населения фактически очень велика и нужна большая моральная и логическая ясность для того, чтобы, несмотря на это отталкивание, бесповоротно решить правовой вопрос.  Но трудность не только в этом.  При всей силе отталкивания от еврейства широких слоев русского населения, из всех "инородцев" евреи всех нам ближе, всего теснее с нами связаны.

Это культурно-исторический парадокс, но это так.  Русская интеллигенция всегда считала евреев своими, русскими, и не случайно, не даром, не по "недоразумению".  Сознательная инициатива отталкивания от русской культуры, утверждения еврейской "национальной" особности принадлежит не русской интеллигенции, а тому еврейскому движению, которое известно под названием сионизма.  Пусть оно порождено юридическим положением евреев в России, но это факт.  Я не сочувствую нисколько сионизму, но понимаю, что проблема "еврейской" национальности существует, что она есть, пожалуй, в настоящее время даже растущая проблема.  А в то же время нет в России других "инородцев", которые играли бы в русской культуре такую роль, какую играют евреи.  И еще другая трудность: они играют ее, оставаясь евреями.  Неоспорима роль немцев в русской культуре и в особенности в русской науке.  Но немцы, оплодотворяя русскую культуру, без остатка растворялись и растворяются в ней не индивидуально, а именно в культурном смысле.  Не то евреи, если в самом дале есть еврейская "национальность", как утверждавт сионисты.  Допустим, что Брюллов был великим живописцем (в чем я сомневаюсь).  Можно спорить о том, какая национальность, - немецкая или русская, - в праве претендовать на эту честь, но совсем не тот смысл имеет вопрос, был ли Левитан русским или еврейским живописцем.  Если бы я даже был "антисемитом" и если бы конгресс сионистов соборно и оффициально провозгласил его еврейским художником, я бы продолжал твердить: а все-таки Левитан был русский (не "российский"!) художник.  И хотя я вовсе не антисемит, я скажу: Левитана я люблю именно за то, что он русский художник.  Может быть, есть великие еврейские художники, но они в моей душе не шевелят и не могут шевелить ничего такого, что в ней поднимает Левитан.

Эти чувства, - национальные русские чувства, которые связывают меня с Левитаном и могут меня отталкивать от г. Шолома Аша (с произведениями которого я впрочем совершенно незнаком и который есть для меня одно лишь "имя"), не имеют ничего общего с вопросами о черте оседлости и о проценте еврейских студентов.  И это нужно понять.

Я и всякий другой русский, мы имеем право на эти чувства, - право на наше национальное лицо.

Чем яснее это будет понятно и нами, русскими, и представителями не-русских национальностей, тем меньше в будущем предстоит недоразумений.  Решение национальных вопросов может быть основано лишь на моральных и политических принципах и не должно зависеть от чувств.

В тяжелых испытаниях последних лет вырастает наше национальное русское чувство.  Оно преобразилось, усложнилось и утончилось, но в тоже время возмужало и окрепло.  Не пристало нам хитрить с ним и прятать наше лицо.
 

Моя статья "Интеллигенция и национальное лицо" вызвала ответную статью П.Н. Милюкова.  К сожалению, в этой статье нет ни малейшего обсуждения вопроса по существу, есть лишь туманные психологические сближения и догадки, которые я должен отклонить, и столь же туманные социологические пророчества, в которые не могу уверовать.  "Национальное лицо", с которым, по моему мнению, "не пристало хитрить" и которое не следует "прятать", психологически сближается с лицом каких-то, очевидно, крайне правых изуверов, которых г. Милюков видел недавно на трибуне Гос. Думы.

Впрочем, П.Н. Милюков только "боится", что "национальное лицо", о котором я говорю, "будет больше походить на изнанку", и затем успокаивает своих читателей словами, "конечно, нет", для того, чтобы в моем лице завинить какую-то часть русской интеллигенции в том, что она "в поте лица своего ищет экзотических формул и гоняется за экзотическими чувствами".

"Аполитизм" такого "интеллигента последней формации непосредственно ведет его по наклонной плоскости эстетического национализма, быстро вырождающегося в настоящий племенной шовинизм," - утверждает г. Милюков.

Такими полемическими зигзагами П.Н. Милюков сперва успокаивает своих читателеи и затем снова на их глазах сводит то "национальное лицо", о котором говорил, с "искаженным и тоже больным почти лицом сумасшедшаго и маньяка" каких-то думских изуверов.  А в заключение "настроение", которым продиктована моя статья, объявляется "нездоровым национализмом", порожденным в "гнилой атмосфере общественной реакции", и относительно таких людей, как я, "произносящих слова, реальный смысл которых они забыли или не знали", выражается надежда, что они, встретившись с "проекцией своих слов в живой действительности... лучше научатся взвешивать свои слова и понимать их общественное значение".

Полемические зигзаги кончаются учительным словом.

К сожалению, ни эти полемчческие зигзаги, ни венчающее их учительное слово не могут оказать на таких людей, как я, ни малейшего действия.

Ибо прежде всего для меня ясен притянутый за волосы полемический смысл тех психологических сближений, которые делает почтенный П.Н. Милюков.  Ведь когда он огульно осуждает всевозможные "искательства", - эстетические, этические, философские, - я в праве спросить: почему же, если искательства вообще столь вредоносны, газета "Речь" систематически преподносит их образчик своим читателям в статьях Дм.С. Мережковского?  Я не виню в этом газету "Речь", ибо гораздо раньше эти "искательства" появлялись на страницах редактируемого мною журнала.  Но я говорю об этом для того, чтобы показать, что в "нездоровом национализме", мною обнаруженном, ни при чем "искательства", о которых идет речь, и что по существу вопроса подобное сближение ничего не говорит.

Далее, когда меня пугают "проекцией" моих слов в "живой действительности", я совсем не пугаюсь.  Просто это не аргумент.  Ибо так "аграрную программу" партии народной свободы можно опровергнуть ее предполагаемой "проекцией" в виде или всеобщего земельного поравнения, или даже аграрных погромов.  И сколько раз мы встречались с тем, что наши взгляды не опровергались по существу, а полемически ставились на очную ставку с такой их "проекцией".  Повторяю, это не аргумент в рассуждении по существу, а психологический прием в полемике.

И когда я писал свою статью, я, конечно, не "слепо произносил" слова, а хорошо понимал их "общественное значение" и улавливал, какие "проекции" пожелають им дать.

Итак - увы! - мой оппонент ничего не сказал по существу поднятаго вопроса.  Пожалуй, больше его сказала или по крайней мере откровеннее высказалась "Наша Газета", недоуменно воскликнувшая: "Своевременно ли?"

В самом деле, своевременно ли говорить о "национальном лице" и делать те выводы, которые я сделал?

Как ни велика мудрость, заключающаяся в этом вопросе, я ею воспользоваться не могу, ибо я уже совершил "несвоевременный" поступок.  И потому я постараюсь вкратце еще раз подчеркнуть свою мысль или, вернее, некоторые выводы из нее.

К национальным вопросам в настоящее время прикрепляются сильные, подчас бурные чувства.  Чувства эти, поскольку они являются выражением сознания своей национальной личности, вполне законны, и принципиальное их подавление и угашение есть глубокая ошибка и великое уродство.

Такое угашение загоняет эти чувства внутрь, и они могут тогда вырываться наружу действительно в искаженном и изуродованном виде и производить настоящие опустошения.  Разумное решение вопросов права этим угашением национального чувства не только не облегчается, а, наоборот, затрудняется.

Раз с такой щедростью пускаются в ход варварские слова с греческим отрицанием "а" и раз пошел рядом с "аполитизмом", выдуманный, кажется, С.Н. Прокоповичем, гулять по русской печати "асемитизм", то да позволено мне будет высказать, что этот самый ужасный "асемитизм" - гораздо более благоприятная почва для правового решения еврейского вопроса, чем безысходный бой, мертвая схватка "антисемитизма" с "филосемитизмом".

Ни одна нерусская национальность не нуждается в том и не требует того, чтобы все русские ее непременно любили, еще менее в том, чтобы они притворялись любящими ее.  И, право, "асемитизм", сочетаемый с ясным и трезвым пониманием известных моральных и политических принципов и вытекающих из этих принципов государственных необходимостей, гораздо более нужен и полезен нашим еврейским согражданам, чем сентиментально-дряблый "филосемитизм", не говоря уже о "филосемитизме" вынужденном или симулированном.

И далее.  Я полагаю, евреям полезно увидеть открытое "национальное лицо" той части русского, конституционно и демократически настроенного общества, которая этим лицом обладает и им дорожит.  И, наоборот, для них совсем не полезно предаваться иллюзии, что такое лицо есть только у антисемитического изуверства.  Вот почему, возвращаясь к вопросу, поставленному "Нашей Газетой", я скажу и этим закончу: правда в "национальном вопросе" своевременна, и "национальное лицо", о котором я заговорил, есть не медузова голова, а честное и доброе лицо русской национальности, без которой не простоит и "российское" государство.
 

"Это было ясно еще в классической древности, где эллинство было широкой національной идеей, не умещавшейся в государственныя рамки. <...> Сократ [утверждал]: "Эллинами называются скорее те, кто участвуют в нашей культуре, чем те, кто имеют общее с нами происхожденіе." Некоторые современные шарлатаны развязно выбросили за борт эту старую истину."

"Ценность и сила націи есть ценность и сила ея культуры, измеряемая тем, что можно назвать культурным творчеством."

"Всякая крупная нація стремится создать себе государственное тело.  Но идея и жизнь націи всегда шире, богаче и свободнее идеи и жизни государства. <...> В націи, которая есть лишь особое, единственное выраженіе культуры, нет того жесткаго начала принужденія, которое неотъемлемо от государства. Ибо культура и по своей идее, и в своих высших реальных воплощеніях означает всегда духовныя силы человечества в их свободном росте и объединеніи." (май 1908)

Эти черты нередко оказывались свойственны и другим детям из семей выходцев из западной Европы, и не только немцам.  Например, они ярко просматриваются в личности "француза" проф. Ю.В. Готье (1873-1943), одного из наиболее крупных историков своего поколения, и авторе известного ведшегося им в 1917-22 гг. дневника-летописи  [Iu. V. Gote, "Time of troubles, the diary of Iurii Vladimirovich Gote", Princeton University Press, 1988; "Мои заметки", М. 1997].

Показательно, что совершенно подобно Струве, натуральный (а не иллюзорно самовообразившийся, на манер интеллигентов) западник Готье попытался было сотрудничать с кадетами при основании этой партии, но вскоре отошел от них, объясняя свой отход кружковщиной и интеллигентской бесовщиной (т.е., словами веховца Струве, "национальным и государственным отщепенством").  Для характеристики интеллигенции Готье находит самые резкие и уничижительные слова, несравненно более резкие, чем Струве.  Происхождение и воспитание - отец его был французом, как дядя и некоторые другие родственники и знакомые семьи - привили Ю.В. западную деловитость и собранность и четкое сознание связи с нацией, государством и их интересами.  Ему, как и зрелому Струве, были чужды и враждебны интеллигентская расхлябанность и национально-государственный нигилизм.

Интересно далее заметить, что Струве, будучи, несомненно, человеком русским, представлял любопытный тип чистого общеросса: человека русского, но без великорусских или малорусских корней.  Этот тип часто наблюдался в "метисах"-выходцах из семей западноевропейского происхождения.  Готье - не менее яркий его пример.

Оба, и Готье и Струве, ассимилировались прежде всего и напрямую именно в общерусский слой русской культуры и национальной идентичности, и были в меньшей степени затронуты специфически великорусскими или малорусскими культурными вляниями.  Оба, испытывая привязанность именно к общерусскому уровню и полностью отождествляя себя с ним, чрезвычайно болезненно и резко воспринимали угрозы его цельности, как прямые угрозы всей своей личной идентичности и осмысленному существованию, особенно угрозы со стороны соз.-украинского сепаратистского движения.  В то же время, некоторая отстраненность от конкретного этнографического фундамента, от специально малорусской и великорусской народной психологии, воспрепятствовала им сделать вовремя некоторые важные для формулирования политики наблюдения, которые стали для них очевидны лишь после революционного краха.

Подобно Струве, Готье, кадет и республиканец по первоначальным убеждениям (что для француза даже вполне естественно), пришел к выводу о необходимости для России монархии.

Любопытно отметить, что монархизм обоих - и Струве, и Готье - первоначально рассудочный, головной, логический.  У них не было (во всяком случае, поначалу) теплого и почти что инстинктивного монархического чувства, известного великорусам и малорусам, и воспитанного их народной историей.  Монархизм общерусов Готье и Струве отличался в этом отношении от чувств русского-великоруса Столыпина, о котором Струве, как о своем еще противнике, в октябре 1909 г., записывал:

"Конституціонализм его чисто рассудочный.  Он хорошо понимает, что откровенное восстановленіе самодержавія, в том смысле, в каком оно отменено манифестом 17 октября, <...> было бы в своих последствіях катастрофически-гибельно для русскаго государства.  Но и по своему воспитанію и по своей натуре он совсем не конституціоналист.  Конституціи он не любит и, изменяя ей, он, быть может, становится неверен своему слову или совершает политическую "ошибку", но неверным своей натуре он от этого не становится.  Монархію он любит всем своим существом, конституцію он признает просто как необходимость, стремясь свести ее к возможно более безобидной форме, к той форме, в которой она совместима с "самодержавіем"...  Этими обозначеніями для меня характеризуется прежде всего могущественная подсознательная основа деятельности г. Столыпина."  (Patriotica, стр. 262-3)

Только в преддверии войны, в последние годы перед ней, в Струве начинается перелом, завершающийся в революционные и послереволюционные годы.  Перелом, к которому он перед тем пробивался рассудочным, логическим путем.

В этом отношении точны и метки сказанные о Струве слова сердцеведа Розанова: "он любил Россию нерусскою любовью".  Эхом они звучат и в устах отпевавшего Струве о. Сергия Булгакова, который, прощаясь с близко знакомым и дорогим ему человеком, произнес над гробом речь, начинавшуюся словами: "Дорогой друг, я знал тебя 50 лет.  Ты, немец душой, возлюбил Россию..."

У Достоевского в "Подростке" выведен персонаж - благородный (Достоевский несколько раз называет его "благородным") студент Крафт, обруселый немец.  Ему пришла в голову, и очень долго зрела, мысль, что Россия - "второстепенное место" в истории, никакого всемирного призвания не заключающее и ни к какой всемирной роли неспособное.  Крафт не вынес этой мысли и пустил пулю в висок.

Зрелый Струве и был таким Крафтом.  И считать его русским оснований куда больше, чем выродков кацапско-хохлацкого происхождения в роде стасюлевичей - градовских - чернышевских - милюковых, этого добровольного славянского навоза.

Первый принадлежит выдающемуся сионистскому деятелю Владимиру-Зееву Жаботинскому.

В эпоху ассимиляции немецких евреев кто-то пустил в обращение следующую формулу: лучший способ проявить юдофильство, это - не говорить ни слова <...> о евреях <...> Лучший ли, не знаю, но, несомненно, удобнейший способ.  В нравы и традиции русской печати ввела его почтенная и заслуженная московская газета, декан и образец русскаго прогрессизма.  Эта газета <...> стойко промолчала в течение 25 лет на сию щекотливую тему: не обмолвилась ни одним звуком ни об евреях, ни об их лнтературных гонителях.  Пример не остался без подражателей, и с тех пор замалчивание считается высшим шиком прогрессивнаго юдофильства.  Такой шик задавали "Наша Газета" и "Речь" по поводу чириковскаго приключения.  Как раз в тех кругах, которые весьма близки обеим редакциям, об этом случае говорили очень много, а обе газеты молчали и, несомненно, думали, что у них это выходит очень эффектно и многозначительно: сама, дескать, истина молчит нашими устами!  С последним я вполне согласен и даже попытаюсь разобраться в таинственном содержании этого многозначительнаго безмолвия.  В самом деле, о чем молчала истина устами почтенных органов?  Что знаменовала их немота в этом случае?

Но тогда надо начать с другой загадки: что знаменует самый случай, каков его общественный смысл? Московския газеты дали безхитростный и грубоватый ответ: культурный антисемитизм.  Г. Тан как-то предсказывал, что вместо д-ра Дубровина возстанет у нас когда-нибудь д-р Люэгер, и это будет куда пострашнее; и вот московския газеты подумали, что момент уже близок, и гг. Чириков с Арабажиным возвестили скорое пришествие новаго д-ра Дубровина в исправленном и очищенном издании.

Вряд ли оно так.  Прежде всего надо заступиться за гг. Чирикова и Арабажина: когда они уверяют, что ничего антисемитскаго не было в их речах, то они оба совершенно правы.  Из-за того, что у нас считается очень distingue помалкивать об евреях, получилось самое нелепое следствие: можно попасть в антисемиты за одно только слово "еврей" или за самый невинный отзыв об еврейских особенностях.  Я помню, как одного очень милаго и справедливаго господина в провинции объявили юдофобом за то, что он прочел непочтительный доклад о литературной величине Надсона.  Когда г. Чуковский констатировал тот неопровержимый факт, что евреи, подвизающиеся в русской изящной литературе, ничего стоящаго ей не дали, очень недалеко было от того, чтобы и г. Чуковскаго ославили антисемитом.  То же самое теперь с г. Чириковым.  Хороши или плохи русския бытовыя пьесы последних лет, я судить не берусь; но г. Чириков совершенно прав, когда говорит, что хорошо критиковать их может только русский, - для котораго вишневый сад есть реальное впечатление детства, - а не еврей.  Если бы г. Чириков сказал: "а не итальянец", никто бы в этом не увидел ничего похожаго на италофобию.  Только евреев превратили в какое-то запретное табу, на которое даже самой безобидной критики нельзя навести, и от этого обычая больше всего теряют именно евреи, потому что в конце-концов создается впечатление, будто и самое имя "еврей" есть непечатное слово, которое надо пореже произносить...

Кого особенно несправедливо обидели во всей истории, это г. Арабажина.  <...> именно он уж совсем ничего греховнаго не сказал.  Он и вообще (судя даже по тем пересказам, против которых он печатно протестует, и тем более по его собственной передаче) не выразил в этом споре никаких собственных взглядов.  Он только констатировал, что настроение, звучавшее в словах г. Чирикова, свойственно не одному лишь последнему, а имеет или может иметь сторонников в кругах прикосновенных к русской литературе и русскому театру.  Г. Арабажин сделал даже оговорку, что лично он этого настроения не разделяет, но что оно все-таки есть, и он считает долгом обратить на это серьезное внимание товарищей-евреев.  Может быть, все это было высказано им и г. Чириковым в более мешковатой форме (нельзя же забывать, что спор был в частной товарищеской компании, где половина собравшихся друг с другом на "ты"), но но существу ничего антисемитскаго, шовинистическаго, реакционнаго и по всем прочим статьям преступнаго эти нашумевшия речи не содержали.  Одно только в них было - симптоматическое.

Именно с этим всего неохотнее согласятся юдофилы-замалчиватели.  С их точки зрения уж лучше записать гг. Чирикова и Арабажина в список отлученных от прогресса, чем признать, что в речах этих писателей звучал смягченный отголосок некоего общаго настроения, пробивающаго себе дорогу в среднем кругу передовой русской интеллигенции.  Спорить тут невозможно, документальных доказательств не добудешь, - наличность такого настроения можно установить пока только наощупь, и не всякий захочет признаться, что уловил в других или в самом себе нечто подобное.  Но если быть искренними, то ведь ни для кого не тайна, что это так.  Из всех безчисленных толков, вызванных чириковским инцидентом, явственно звучал один общий мотив: "это" не новость, об "этом" уже давно и много поговаривают.  Есть, конечно, люди, которые в таких случаях нарочно затыкали уши - и не только себе, но и другим, в том числе и заинтересованной стороне; и пойдет эта заинтересованная сторона доверчиво дальше по старому пути, не слыша надвигающагося грома, и потом будет захвачена врасплох.  Это считается шиком прогрессивнаго образа мыслей, и ничего не поделаешь с людьми, которым такая тактика по вкусу.  Я и не намерен их переубеждать.  Пусть притворяются оглохшими и незрячими.  А все-таки назревает какое-то облачко и невнятно доносится далекий, еще слабый, но уже неприветливый гул...

Повторяю: то, что назревает в некотором слое русской интеллигенции, не есть еще антисемитизм.  Антисемитизм - очень крепкое слово, а крепкими словами зря не следует играть.  Антисемитизм предполагает активную вражду, наступательныя намерения.  Разовьются ли эти чувства когда-нибудь в русской интеллигенции, предсказать нелегко; но пока до них еще, во всяком случае, далеко.  То, чем веет теперь, чем так сильно пахнуло из-за завесы, чуть-чуть приподнятой гг. Чириковым и Арабажиным, то не антисемитизи, а нечто отличное от него <...> Это - асемитизм.  <...> Cмысл его [этого слова] легко понятен.  Это не борьба, не травля, не атака: это - безукоризненно корректное по форме желание обходиться в своем кругу без нелюбимаго элемента.  В разных профессиональных кругах оно разно проявляется; в сфере литературно-художественной, с которой у нас "началось", оно приняло бы форму такого разсуждения: я пишу свою драму для своих и имею право предпочитать, чтобы на сцене ее разыграли свои и критику писали свои.  Этак мы лучше поймем друг друга.

Сенсационное известие!..  Писатель Чириков <...> оказался антисемитом...

Действительно - сенсационное...  Настолько сенсационное, что когда мне перевели на русский язык заметку из еврейской петербургской газеты "Фрайнд", впервые провозгласившую об этом удивительном происшествии, я долго стоял передь зеркалом души своей и с изумлением разглядывал "новаго антисемита", с часу на час готоваго, по описанию "Фрайнд", поступить в союз русскаго народа...  Ничего, однако, похожаго на антисемита я не усмотрел...

Скажите, пожалуйста, кто бы мог думать!..  Никто.  Ни одна петербургская газета не воспользовалась этим сенсационным событием, и я уже хотел махнуть рукой: "Могущий это вместить, да вместит!.."

Однако со cтраниц "Фрайнд" это известие по телефону перескочило вь Москву, в №  47 "Русскаго Слова" и в №  48 "Ранняго Утра", при чем в "Русском Слове" приведена приблизительно моя скверная речь, а в "Раннем Утре" прекрасныя речи Ш. Аша, Дымова и Шайкевича, при чем я оказался посрамленным на всех пунктах...

Раз интимная беседа в гостях попала на страницы газет, где с легкостью треплется, на радость Бобчинским и Добчинским, мое имя, я вынужден сказать, сколько тут правды и сколько клеветы.

"Приблизительно" переданная речь моя, на основании которой я превращен в антисемита и духовнаго соучастника союза русскаго народа, передана настолько приблизительно, что от нея отдает чистейшей клеветой.  Вот, в общих чертах, "событие" и моя речь.

В гостях у артиста Ходотова читалась пьеса г-на Шолома Аша [Шолома Алейхема] "Белая кость".  Пьеса, как правильно отмечено "Русским Словом", вызвала среди русских писателей и журналистов некоторое недоумение тенденцией автора - идеализировать одно из главных действующих лиц, Розу, на наш взгляд самую заядлую мещанку из мелко-буржуазнаго еврейскаго мирка, способную вызвать одну лишь антипатию.

Начались споры.  Недоумение русских писателей еще более усилилось, когда автор пьесы сказал искреннюю, горячую речь, смысл которой сводился к тому, что мы, русские, не можем понять этой бытовой пьесы, и, чтобы Роза предстала пред нами в надлежащем ореоле героини фанатическаго склада, спасающей еврейскую аристократическую кровь, необходимо быть евреем или прожить в ними 5000 лет.  Никто из присутствующих евреев писателей и журналистов на это Ш. Ашу не возразил.  Когда очередь говорить о пьесе дошла до меня, я, отдав должное достоинствам пьесы и указав на ея недостатки, перешел к затронутой автором теме.  Я сказал, что если мы, русские, оказываемся неспособными понять еврейскую бытовую пьесу, то отсюда следует, что, и вы, еврейские писатели и журналисты, не можете вполне понять и почувствовать наш русский быт.  Подтверждаю это: многое "бытовое" из русской жизни в художественном воспроизведении на сцене рождает в моей душе целую цепь воспоминаний, настроений и переживаний, которых оно не рождает в душе еврея, и наоборот.  Затем я высказал свое недоумение, почему некоторые из присутствующих писателей с "модернистским пошибом" и журналистов, очень свирепо относяшихся к бытовым пьесам, в данном случае, при обсуждении пьесы г. Ш. Аша, пьесы узко бытовой (из быта польских евреев), совершенно забыли о провозглашенной ими же смерти быта, а, совсем напротив, один из них, не слышавший даже пьесы и, приехавший после чтения ея, сказал очень лестное слово для автора, а относительно идейности пьесы заметил, что никаких идей не требуется.  Не следует ли отсюда, - что умер только русский быт, а еврейский остался?..  Далее я говорил о том, что такое отношение к быту несовместимо с идеей национальности, что национальность и быт неразрывно связаны друг с другом, что я сожалею только о том, что среди части еврейской интеллигенции за последнее время идея национальности начинает превалировать над другими идеями; говорил, что началось это с отделения от с.д. партии; что на меня, русскаго интеллигента, воспитаннаго на безплотных идеалах братства и равенства, это произвело когда-то весьма грустное впечатление; что если мне, русскому интеллигенту, торопятся прежде всего и громче всего сказать, что "мы - евреи", то мне позволительно вспомнить, что я - русский...

В этом месте со стороны слушателей-евреев послышался неодобряющий шорох и шопот, который, задев мое национальное самолюбие, заставил меня сказать:

- Да, русский не "истинно-русский", а просто русский...  Впрочем, мне все равно, как вам будет угодно это признать...  И если вы заявляете, что мы, русские, неспособны понимать ваших бытовых пьес, то мне остается пожалеть, что меня критикуют не русские, так как большинство критиков петербургской прессы - евреи...

Вот весь материал, на котором делжен делаться тот или другой вывод...

Ни о каком захвате русской литературы евреями я не говорил, - это клевета.  Да и глупости такой я сказать не мог.  Ибо русскую литературу с такими колоссами, как Гоголь, Пушкин, Некрасов, Лермонтов, Тургенев, Толстой, Чехов, - никто не может захватить, хотя бы и такие умные евреи, как это описано в "Раннем Утре".

Никаких угроз, что "мы вам покажем", что "мы будем бороться против вас" и т.д., как это сообщено в "Русском Слове", я не делал, - это клевета.

Если, присутствуя в гостях, где имеются евреи-интеллигенты, достаточно сказать, что я - русский, чтобы попасть в антисемиты и чуть ли не в члены союза русскаго народа, то это с несомненностью подтверждает только то, что я говорил: "гипертрофию" национальности, становяшуюся национализмом...

Извиняюсь перед читателем, что приходится занимать его внимание своей персоной по этому "семейному инциденту", раздутому гг. Бобчинскими до события значительной важности.

Профессор Петербургского университета Константин Арабажин, блестящий оратор и докладчик, слыл человеком "передовым", его статьи охотно печатались в журналах и газетах, на его лекциях аудитория была переполнена, его выступления на литературных собраниях - были событием в литературном мире... С его мнением и оценкой литературных произведений все считались, признавая его эрудицию и знание русской литературы.

По обычаю того времени, новые литературные произведения обсуждались на открытых литературных собраниях. Обсуждалось на одном из собраний и литературное произведение Семена Юшкевича, третьеклассного беллетриста-еврея, писавшего по-русски и в своих произведениях изображавшего жизнь и быт местечкового еврейства.

Выступил и проф. Арабажин, отметивший слабые, по его мнению, стороны произведения С. Юшкевича...

Присутствовавший на собрании автор, немедленно реагировал словами: "Чего Вы суете свой нос в то, чего не знаете и не понимаете!"...

Арабажин, человек горячий, не остался в долгу и тут же кратко ответил: "А зачем вы лезете в русскую литературу, которой не знаете и не понимаете?"...

Слова эти относились только к Юшкевичу и были ответом на его замечание.

Но... слово "вы" было воспринято, как относящееся не только к Семену Юшкевичу, а ко всему еврейству, ко всем евреям, пишущим свои произведения на русском языке.

И звезда Арабажина не только потускнела, но и вообще закатилась... Его перестали печатать "передовые и прогрессивные" органы печати; перестали приглашать на литературные собрания и диспуты; его лекции потеряли для студенчества свою притягательную силу...

Он был зачислен в "ретрограды", "черносотенцы", "жидоеды"...

Впоследствии, в эпоху Гражданской Войны, проф. Арабажин приняла ней активное участие, тесно сотрудничая с "Северо-Западным Правительством" ген. Юденича.

Нечто подобное произошло и с популярнейшим в свое время в России писателем М. Арцыбашевым после его выступления в печати по "еврейскому вопросу" уже в эмиграции, в Варшаве.

О случае с проф. Арабажиным мне довелось слышать от нескольких лиц, на этом собрании присутствовавших. А во время съезда русских писателей и журналистов в Югославии то же самое в разговоре со мной подтвердили писатели Евгений Чириков и Борис Лазаревский - участники этого съезда.

Через несколько десятков лет то же самое довелось мне услышать и от Гр. Як. Аронсона - меньшевика-"бундовца", живущего в Нью-Йорке и сотрудничающего в ряде газет и журналов, печатающихся на русском языке, равно, как и еврейской периодической печати на еврейском языке.

Что касается "монополии на патриотизм", то это, так сказать, естественная монополия.  Ведь нельзя сказать, чтобы либералитет не тужился изобразить из себя патриотов.  Но не нужно быть Станиславским, чтобы при виде этой раздирающей душу сцены сказать: "Не верю".

То же, и в еще большей степени, относится и к национализму.  Чтобы быть националистом, нужно быть им.  Эта незамысловатая мысль подразумевает, что у человека должна быть глубокая внутренняя ассоциация с национальной культурой и историей, определяющая его психический строй, его психологию на мотивационном уровне, создающая притяжение к определенной культурной традиции и любовь к народу, поскольку он является ее носителем.  Увы, для отчужденных от основ русской национально-культурной традиции и системы и русской национальной жизни людей это оказывается трудным и даже невозможным.  Более того, в случае сильного притяжения со стороны иной культуры (напр. романогерманской), такие люди могут подсознательно (и иногда - сознательно) желать избавиться от остаточных связей с культурой своей "родной" группы, особенно с ее онтологическими, а не декоративными элементами и сторонами, могут желать обесцветиться национально.

Потому неудивительно, что ими выдвигается безнациональный, сугубо политический "патриотизм".  Однако такой суррогат лишает государство всякого психологического значения для неутратившего себя национально индивидуума, либо даже придает такой форме государственности в его глазах отрицательное содержание.  Потому, в конечном счете, безнациональный (т.е. по сути подавляющий национальность, противонациональный) "патриотизм", разрывающий связь нации с государством, оказывается и анти-государственной идеей.  Против чего, в частности, и выступал в приводимых и других статьях П.Б. Струве.