|
|
| «О господи, ну и бессердечные стали нынче люди!.. Даже закон спустя определенный срок прощает несчастного, совершившего какой-либо проступок, правительство время от времени объявляет амнистию, но человек, нет, никогда не простит! Если ты по глупости насыпал соль в чью-нибудь кашу, хоть сто лет пройдет, кости твои истлеют в могиле, но люди все равно будут тыкать в твоего правнука пальцем и говорить: «Взгляните, в кашу дедушки такого-то насыпал соль прадед вот этого мальчишки...» Дядюшка Абдурауф сердито отряхнул полу халата, поднялся c места, несколько раз громко повторил: «О господи, прости нас, грешных», — и, выйдя со двора, посмотрел в оба конца улочки, удостоверяясь, не идет ли еще кто. Нет, никто не шел. Сеял мелкий нудный дождь. Больше, наверное, никто не придет, пора начинать Заупокойную молитву. Видимо, кто-то в свое время проклял усто Акила, раз в день его похорон идет дождь. Вот уже третьи сутки не переставая льет он и льет с неба. Оступись, сойди на шаг с тропки и по щиколотку увязнешь в грязи. Вчера к вечеру начало было снежить, но как-то незаметно снег опять сменился дождем. Куда как лучше, если бы снег шел подольше и покрыл землю, словно одеялом. Ведь, чтобы донести по такой грязи до нагорного кладбища тяжелый гроб, нужно по меньшей мере два десятка здоровенных парней. А народу собралось всего-то человек двадцать, да больше половины таких, как дядюшка Абдурауф,— людей в годах. Хорошо еще, если они сами себя дотащат до места погребения. Сказать по правде, не дождь причина того, что на похоронах так мало народу. Зачем скрывать?.. Время сейчас мирное, хорошее, жизнь дешевая, поэтому на свадьбу люди могут и не прийти, но на похороны являются обязательно. Пусть вместо дождя хоть камни сыплются с неба — на похороны поспешат. Значит, все дело в самом покойнике. Пусть аллах простит его на том свете, руки у него были золотые, но мастерство свое он уносит с собой в могилу. Некрасиво, даже ученика после себя не оставил... Первое время, когда речь заходила об усто Акиле, односельчане отзывались о нем с оттенком упрека, затем стали говорить резче, а в конце его жизни уже прямо в лицо бросали колкие и обидные слова. Укоры людей были небеспричинны. Когда возраст мастера перевалил за шестой десяток, а о человеке, который бы его заместил, и слыхом не было слыхать, односельчане совсем охладели к усто. Даже то уважение, которое они питали к его искусству, постепенно начало угасать и забываться. Вот и сейчас, человек умер, а в него все еще швыряют палки... В начале зимы случилось такое, что отношение людей к усто Акилу вконец испортилось. Однажды по колхозному радиоузлу объявили, что из центра приехал какой-то ученый и прочтет лекцию о морали, о новых и старых традициях народа. Желающие, мол, пусть поспешат в клуб. Дядюшка Абдурауф не внял этим уговорам. Он уже не раз слышал скучные, нагоняющие сон лекции, и одно упоминание о лекции вызывало в нем раздражение. И впрямь, оставляешь теплую комнату, с надеждой в душе тащишься по грязи и слякоти в клуб, и на тебе! Заведут рассказ о пятнах на солнце или о лечении болезней, о которых никто и не слыхивал, или о чем-нибудь другом, ничего общего не имеющим с сегодняшней жизнью, наболтают с три короба, и все — аминь, аллах велик, спасибо за внимание, приходите еще... Дядюшка Абдурауф в клуб не пошел. Но его сын Нодирджон, вернувшись оттуда поздним вечером, очень расхваливал лектора. Во-первых, сообщил он, приезжий рассказал много нового и интересного, а во-вторых, окончив лекцию, спустился в зал и, сев среди людей, сказал: «А теперь давайте побеседуем, и если у кого-нибудь имеются вопросы — спрашивайте». Один задал вопрос о браке и разводе, второй, защищая какой-то старинный обычай, завел с гостем целую дискуссию. Но самый интересный номер выкинул, конечно, Кучкарбай. Есть в кишлаке Хисорак один такой всезнайка. Неплохой человек, но уж слишком рубит сплеча. Вот этот самый Кучкарбай встал с места и сказал, что мораль и старинные традиции нашего народа осуждают того мастера, который не подготавливает себе наследника. В старину таких людей просто изгоняли из общины. — А как новые правила смотрят на такого человека? — спросил Кучкарбай и сел. Гость ответил, что новая мораль и традиции осуждают такого ремесленника еще пуще, привел несколько примеров и фактов, говорил о долге каждого человека перед обществом, подчеркнул, что такой проступок перед народом является большим грехом. Усто Акил тоже присутствовал на лекции. Нодирджон рассказал, что, как только наступил этот момент, он с грохотом отодвинул стул и быстро вышел из клуба. Доброе сердце всегда болит за других, говорится в народе. Недостойный проступок совершил усто Акил, а дядюшка Абдурауф вот уже второй день переживает из-за этого. Он то обвиняет людей в бессердечии, и тогда его сосед усто Акил кажется ему человеком неправедно обиженным; то вновь вспомнит, что отношение людей к усто Акилу не лишено справедливости. Конечно, тяжело, когда в таком большом колхозе, объединяющем больше десятка разбросанных далеко друг от друга кишлаков, нет своего столяра. В городе все было бы просто. Нет мастера в одном квартале или, к примеру, есть, но набивает себе цену, можно сразу побежать в соседний квартал. Как говорится, если ты не полюбишь, другие найдутся... Иное дело в колхозе. Правда, колхозные строения теперь большие-пребольшие, один мастер не справится. Правление подписывает договор с какой-нибудь строительной городской или районной организацией, и, глядишь, назавтра оттуда уже тянется вереница машин с мастерами, подмастерьями и учениками, и работа закипает. Не проходит и полугода, и уже готов, к примеру, распрекрасный коровник. Да такой, что, если пешком пройти его из конца в конец, из сил выбьешься... — Отец, идите сюда, вас зовут! Голос Нодирджона оборвал нить рассуждений и воспоминаний дядюшки Абдурауфа. Прежде чем вернуться в дом, старик еще раз оглядел улицу, полную луж и раскисшей глины. Да, видно, уж никто не придет. Дольше ждать нельзя... Прочли заупокойную молитву. Подняли гроб с телом и вышли за ворота. Женщины, которые до сих пор находились в комнатах, с воплями и причитаниями высыпали во двор. — На кого вы меня оставляете, одинокую, хозяин мой?! Ох, кто же теперь будет разделять со мной горести и радости, господин моей судьбы?! — причитала вдова усто Акила. Вытерев тыльной стороной две-три слезинки, скатившиеся по морщинистому лицу, дядюшка Абдурауф прибавил шаг. Он не однажды руководил траурными процессиями. И сейчас ему хотелось выйти вперед и, как всегда, поторопить молодых людей, несущих гроб: «А ну, молодцы, давайте-ка поднажмем хорошенько!» По какому-то неписаному закону считается благостным делом провожать мусульманина в последний путь как можно быстрее, чуть ли не бегом. Но, увидев, как тяжело ступают по вязкой, словно тесто, земле люди, несущие гроб, дядюшка Абдурауф ничего не сказал. Бедный усто Акил, бог обидел его детьми: был у него всего один сын, да и тот не смог поспеть к похоронам. Правда, отец с сыном не пылали нежностью друг к другу. В свое время сын закончил институт и взял себе в жены девушку из города. С тех пор отец не разговаривал с ним. Только в последние два года у них восстановились родственные отношения. Сын работает инженером на каком-то далеком руднике, пять-шесть раз в год у ворот усто Акила появляется грузовик, крытый брезентом, и соседи узнают, что в гости к усто приехал его сын. Хорошо, что Нодирджон не отправился вчера на свою ферму. Утром жена усто с воплями и рыданиями вынесла новый халат и поясной платок, протянула Нодирджону, попросила его надеть и, как водится, вместо своего друга, сына усто Акила, возглавить похоронную процессию. — Хорошо, тетушка, так или иначе я пойду впереди гроба дяди,— ответил Нодирджон,— но халат унесите домой, у меня есть все, что нужно. — О сыночек мой, не перечь мне в такой черный день, не прибавляй мне еще больше страданий,— громко рыдала вдова. И вот Нодирджон, выбирая дорогу, где поменьше грязи, шел впереди гроба, открывая путь к кладбищу. Что такое, что случилось? Будь проклят этот дождь, словно небо вовсе прохудилось! Один из людей, несущих гроб, поскользнулся и упал, а остальные, потеряв равновесие, вынуждены были опустить гроб на землю. Прости, господи! В день похорон Раиса-в-ремнях тоже пришлось поставить носилки с гробом на землю, но он, туда ему и дорога, был очень плохой человек. Два первых года войны он был председателем колхоза,— он издевался над людьми, и люди ненавидели его. Но думали о войне, о братьях и отцах, ушедших на фронт, и поэтому мирились с тем, каков у них председатель. Черт с ним, говорили люди, пусть делает что ему взбредет в голову, лишь бы взрастить урожай. Лишь бы наши победили и враг был разгромлен; остальное можно стерпеть; и без того терпим немалые мучения и невзгоды. Правда, колхозники неграмотнее писали в район и сообщали о проделках раиса, но тогдашнее начальство, или оттого, что слишком много было забот, или по равнодушию, оставляло эти заявления без внимания. В те годы дядюшка Абдурауф был на фронте, но по письмам понимал, что губительное дыхание дороговизны и лишений докатилось и до кишлаков. В одну из ночей второй военной зимы молодая колхозница по имени Фотима пришла в дом раиса, услышав оттуда звуки дойры и громкий смех сытых и беззаботных гостей. Убитая горем женщина, которая всего лишь несколько недель назад получила похоронную на мужа и все, что у нее было, израсходовала на поминки, вошла в тот вечер с больным ребенком на руках и с глиняной касой в ворота богатого соседа, чтобы одолжить горсть муки или лепешку. Жена председателя, выслушав просьбу Фотимы, взяла у нее касу и пошла в амбар. Из просторной гостиной раиса слышалось пение. На колонне, подпирающей айван, висело полтуши недавно освежеванного барана, а в сторонке, в большом котле, жарился кебаб. Вдруг из дома вышел председатель и увидел Фотиму. — Эй, зачем пожаловала? — Хочу попросить взаймы полкасы муки... — Муки? — нетвердо держась на ногах, переспросил раис.— Я не хороший, а моя мука хорошая, да? А вот это дам тебе — не согласишься ли съесть? Последовал жест, от которого у молодой женщины потемнело в глазах. Из последних сил она осторожно опустила плачущего ребенка на землю и в то же мгновение без памяти рухнула возле него. Когда собаке суждено умереть, она лезет в мечеть помочиться на михраб, говорят в народе. На другое утро, еще солнце не показалось из-за гор, жители кишлака собрались у дома председателя. Один вышел вперед и принялся барабанить в ворота. Прошло много времени, пока появился раис. Создает же господь таких типов! Этот человек, не нюхавший фронта, не знавший даже в мирное время обыкновенной военной службы, почему-то всегда ходил в военных галифе и гимнастерке, перепоясанный вдоль и поперек множеством новеньких хрустящих ремней. Собравшаяся толпа смотрела в покрасневшие хмельные глазки раиса, а раис смотрел на толпу. Будто ничего особенного не произошло, и он, поигрывая камчой, которую держал в руке, хотел было начать очередную речь, как несколько молодых людей, вернувшихся с войны инвалидами, решительно вышли вперед, не говоря ни слова, повалили раиса на землю, его же скрипучими ремнями стянули ему руки и ноги, бросили в бричку и повезли в район... Раис-в-ремнях вернулся в кишлак только через восемь лет. Лицо у него стало желтым, как шафран, а в глазах не осталось и следа от былого самодовольства. Вернулся он больным, на людях не показывался, больше лежал в постели и, наконец, умер. На его погребение никто не явился. Ходим кишлака, организатор всех церемоний, пиров и похорон, домулло-имам и глашатай с утра до вечера бегали по домам, но ничего не могли поделать. На похороны, не дай господь такой чести никому, добровольно не пришел ни один сын человеческого рода. Поздно вечером накануне парторг колхоза собрал в здании правления всех членов партии и комсомольцев и мрачным голосом сказал: — Вот уже три года, как вы избираете меня руководителем партийной организации. Опираясь на ваше уважение и доверие, поручаю вам завтра до обеда предать земле тело того человека. (Парторг даже не назвал Раиса-в-ремнях по имени.) Такова моя просьба и, если хотите, поручение парторга тоже,— это все, что я хотел сказать... «Прости, господи, и помилуй меня, грешного»,— вполголоса произнес дядюшка Абдурауф и, остановившись, взялся за ворот халата, прося прощения у бога за свои неуместные мысли. Почему в час похорон своего ближайшего соседа он вдруг вспомнил постыдную историю с Раисом-в-ремнях? Что общего между подонком, на которого обрушился справедливый гнев народа, и покойным усто Акилом?.. Только час назад дядюшка Абдурауф обвинял людей в бессердечии, а теперь, выходит, сравнивает усто Акила с тем, погрязшим в грехах. «Друг мой, сосед мой, дорогой усто Акил, прости меня,— шептал он.— Прости... Я не хотел обидеть твою память, прости меня, ради всего святого...» … Началась труднейшая часть пути на кладбище — узкая и извилистая тропинка круто ползла в гору. Никто не торопил молодых людей, несших гроб. По четверо с каждой стороны, они ступали очень медленно, едва передвигая ноги, словно считали шаги. Те, что шли пониже, с левой стороны, над обрывом, держали носилки с гробом на поднятых руках. — Будьте осторожны, когда меняетесь местами,— время от времени подавал совет кто-нибудь из стариков, плетущихся следом. Дядюшка Абдурауф нес в руках свои галоши, которые несколько раз вязли в размокшей и липкой, как смола, глине, и теперь шагал по грязи в одних ичигах. Несколько стариков брели далеко позади. Тяжело дыша, они карабкались в гору, помогая руками своим обессилевшим ногам. Почему же дядюшке Абдурауфу вспомнился в такой час именно Раис-в-ремнях? Видимо, следы обиды, нанесенной человеку, хоть я стираются из памяти, но в каком-то уголке сердца остаются навсегда. Выходит, еще живет в стариковском сердце осадок от того случая, который произошел одиннадцать лет назад... Усто Акил хотел передать свое искусство в наследство сыну. Хоть он и не заставлял мальчика много трудиться, но, надеясь привить ему любовь к своему ремеслу, стремился, чтобы он по возможности больше времени проводил в мастерской, глядя на то, что делает отец. Но, как говорится, мать думает о ребенке, а ребенок — о дальних странах. Как только выдавалась возможность, сын усто стремглав бежал к колхозным машинам и тракторам. Не раз случалось, что соседи видели любопытного мальчишку в заброшенном здании колхозной ГРЭС. Он проникал туда через разбитые окна и долго-долго расхаживал среди запыленных и поржавевших динамо-машин, между оборванных ремней трансмиссий, карабкался на огромное колесо маховика, с головы до ног пачкаясь черным мазутом. Нодирджон, напротив, был влюблен в ремесло усто Акила. Если его посылали за чем-нибудь к соседям, он исчезал надолго. Пока мать не подойдет к дувалу, разделявшему их дворы, и не начнет громко звать его, Нодирджон не отойдет от своего дядюшки усто... Мало того, он откуда-то натаскал в дом прорву всяких старых столярных инструментов: рубанков, топоров, теш, пил, долот разных размеров... Для своих младших братишек и соседских ребят Нодирджон с удовольствием мастерил разные стульчики, коньки и ходунки на колесах. Однажды дядюшка Абдурауф велел нарвать в саду полный поднос душистой майской черешни и отправился к усто Акилу. Во время беседы он высказал свою давнишнюю мечту о том, чтобы сосед взял Нодирджона в обучение. — Мальчишка просто влюблен в ваше ремесло. Мне кажется, он и во сне орудует столярными инструментами,— произнес дядюшка Абдурауф просительным тоном. Усто Акил ответил не сразу. Он долго размышлял, теребя черную густую бороду. Наконец, почесав нос и растерев морщинки на лбу, сказал: — Ладно, только не торопись. Пусть начнутся каникулы, потом посмотрим. Летом Нодирджон с месяц был в обучении у усто Акила. Однажды вечером, вернувшись домой и не застав сына, дядюшка Абдурауф спросил о нем у жены. — Он у моего брата. Наверное, скоро придет,— отвернувшись, ответила она. — Что значит «наверное»? Почему это ты насупила брови? — вскипел дядюшка Абдурауф. Тогда жена рассказала, что случилось в тот день. Оказывается, усто Акил наказал Нодирджону отнести в соседний кишлак узелок с двумя десятками яиц и обменять их у одного человека на яйца другой, более крупной породы кур. Усто хотел подложить их своей наседке, которая в это время как раз высиживала цыплят. Нодирджон благополучно вернулся, обменяв двадцать яиц на пятнадцать яиц кур кулангской породы, а на дворе — случится же такое! — споткнулся и упал. Хваленые яйца разбились все до единого. «Ох, растяпа! Ох, неудачливый мальчишка!» — принялась было корить Нодирджона жена усто Акила, но, увидев его растерянное лицо, пожалела мальчонку и стала его утешать. Тут появился усто Акил, изругал своего ученика последними словами и прогнал. — Вон! Шалопай несчастный! Чтоб больше я не видел твоей мерзкой рожи! — в гневе кричал усто Акил. Дядюшка Абдурауф, хоть и прожил до этого дня на белом свете без малого пятьдесят лет, до сих пор не знал, чем отличается обыкновенное яйцо от кулангского. Он вообще не интересовался курами и их разведением. Считал, что в усадьбе, где живет хоть одна курица, не найдешь и пяди чистой земли. «Совершенно невозможно что-нибудь посеять и растить там, где есть эта мерзкая птица»,— говорил он, кривя губы. Но все же он раздобыл корзинку свежих яиц, пошел в какой-то дальний кишлак и вернулся, обменяв их на яйца крупной породы. В то лето во дворе усто Акила кишмя кишели цыплята кулангской породы, но Нодирджон не ходил больше к своему дядюшке усто. ...Молодые люди, несущие гроб, выбились из сил и едва передвигали ноги. — Ну, сынки мои, ну, молодцы, еще одно усилие!— подбадривал их дядюшка Абдурауф. До кладбища оставалась всего четвертая часть пути. Дядюшка Абдурауф посмотрел вниз на кишлак. За тонкой сетью, которую ткал надоедливый мелкий дождь, кишлак показался ему каким-то невзрачным и скучным... «Нет,— сам себе возразил дядюшка Абдурауф,— во всей округе нет кишлака краше нашего. Это сейчас мне так кажется, потому что погода тоскливая да еще похороны...» «Но ведь почти все красивые здания в кишлаке построил именно он, покойник, мой сосед...— опять вернулся он к своим думам.— Мастер с такими золотыми руками рождается раз в сто лет! Взгляните на здание кишлачного Совета, или на колхозную библиотеку, или на дом, где живет Абдурахман-ака, или на айван самого покойного усто, или другие здания, выстроенные им,— вы просто рот разинете от удивления. Хоть он и был малограмотным, но науку пропорций, науку красоты постиг более чем в совершенстве...» Когда в колхоз приезжал какой-нибудь гость, его сразу же вели показывать библиотеку. Это здание, застекленное со всех четырех сторон, с рассвета и до сумерек, даже в самую облачную погоду полно света и сияния. Посмотрите на резьбу по дереву, на узоры и удивительный орнамент потолка, полок, окон и подоконников, и вы будете поражены. Зайдите в читальный зал, и вы позабудете о книгах, целиком поддавшись очарованию этого чудесного помещения. Председатель колхоза даже пошутил как-то, что библиотеку следует перевести в другое место, так как красота его отделки отвлекает посетителей от чтения книг. Или пройдите к зданию правления и посмотрите на арку, где выведено название колхоза. Усто Акил соорудил ее из небольших местных елок, потому что для такой высокой арки отыскать цельный ствол с твердой древесиной невозможно. Вот уже двенадцать лет, как стоит эта арка под дождем и снегом, под ветром и палящими лучами солнца. Но и сейчас вы не отыщете на ней ни единого стыка, разве что через лупу. Дядюшка Абдурауф еще до войны был как-то в Бухаре. Его друзья показали ему город, а потом повели к мавзолею Исмаила Саманида. Мавзолей был очень прост и не отличался пышностью отделки. Он был выстроен из простого жженого кирпича, но ходите вокруг него хоть целый день, все равно не насытитесь его красотой. Арка усто Акила обладала такой же притягательной силой... Черт побери, могила до сих пор не готова! Выбрав место поровнее, осторожно опустили гроб на землю. От усталости всем хотелось присесть, но вокруг не было ни единого сухого клочка земли. Дождь сеял все так же нудно. Более предусмотрительные люди захватили с собой мешки и платки и теперь стояли, накрывшись ими. А домулло-имам, присев на корточки, держал над головой цветастый летний зонтик. Его дочь работает учительницей в кишлаке Хисорак. Наверное, это ее зонтик. Прости, господи! Находятся же люди, которые могут рассмешить даже в час похорон… Дядюшка Абдурауф приблизился к могиле — взглянуть, скоро ли будет закончена работа. — Да ведь могильщик работает в одиночку! — обращаясь к глашатаю кишлака, воскликнул дядюшка Абдурауф.— Поэтому и могила еще не готова. Потом, будто ища кого-то, он принялся оглядывать окружающих и наконец остановил взор на сыне. — Нодирджон, давай, сынок, спускайся и выбрасывай наверх землю, чтобы побыстрее покончить со всем этим. Нодирджон скинул халат, снял пиджак и отдал его отцу, снова надел халат и, туго подпоясавшись платком, спрыгнул в могилу. Наверное, могильщик не смог найти себе помощника, подумал дядюшка Абдурауф... Покойный усто Акил сам сознательно избегал помощников. Он прибегал к чужой помощи только при строительстве больших и простых зданий, но там, где требовалось высокое искусство создать узоры и орнамент, работал один. Часто он велел везти нужные пиломатериалы, доски и бревна к нему домой. Там он мастерил оконные рамы, двери, вытесывал опорную балку и колонны айвана, украшал все это удивительным резным орнаментом, а затем, после того как все было готово, перетаскивал на место строительства и монтировал. Да, характер у покойного был тяжелый... Если подрядчик выражал недовольство тем, что работа затягивается или вопреки уговору усто Акил вдруг повышал плату за свой труд, а подрядчик не соглашался, то всё — усто гневался, бушевал и уходил. Пусть подрядчик потом хоть целует ему ноги и превозносит до небес его заслуги, усто ни за что не возвращался. «Ищите, кто работает быстро, а уж я таков, каков есть»,— говорил усто Акил, пусть ему земля будет пухом. Чего только не выдумывал он для того, чтобы обойтись без учеников и помощников! Создавал хитроумные приспособления, подобные колодезному журавлю, и ухитрялся в одиночку поднять на крышу двенадцати-, тринадцатиметровые балки весом в двадцать пудов! Несколько лет назад один корреспондент расхвалил его в газете, назвав новатором и рационализатором... О господи, помилуй меня... Ну, что хорошего принес покойнику его характер? Если какой-нибудь мастер не подготовит себе на смену ученика, разве исчезнет с лица земли племя мастеров? Из всякого положения всегда находится выход. Вот в городах открыты десятки ремесленных училищ. Проучат два года и разом выпускают сто, а то и двести толковых работников — токарей, слесарей, маляров, каменщиков, столяров, монтеров, механизаторов... Нодирджон говорит, что теперь можно стать мастером, даже не будучи ни у кого в обучении, а только читая книги. Говорит, теперь много таких книг. Там все написано, что и как делать. Даже, говорит, все инструменты нарисованы, и внизу подписано, каким из них когда и в каких случаях пользоваться. М-да, характер человека соответствует его сердцу. Если сердце у тебя большое и доброе, то и взгляд у тебя открытый и руки щедрые. И никаких у тебя нет секретов. Чем больше отдаешь ты народу, тем больше остается тебе. Однако есть люди, которые не верят этой мудрости: им это кажется бессмыслицей. И впрямь, чтобы понять мудрые мысли, ум нужен не простой, а данный богом... Холм над могилой разровняли и на него положили камень. Все присели на корточки, лицом к кибле. Имам принялся за коран. Он читал тоненьким бесцветным голоском, сплошь и рядом коверкая слова. «Черт бы побрал такого служителя божьего дома»,— в сердцах выругался про себя дядюшка Абдурауф. Кучкарбай иногда веселит компанию приятелей, распевая таджикские песни на русский мотив или, наоборот, русские песни поет на таджикский лад. Чтение корана домулло-имамом, чтобы плешь съела его бороду, напоминает проделки Кучкарбая. После того как все провели руками по лицу и произнесли «аминь», глашатай, полуприподнявшись, громко вопросил: — Каким был усто Акил человеком? Это был традиционный вопрос, обычно задаваемый, пока люди еще не удалились от свежей могилы. По обычаю, один из присутствующих отвечал: «Такой-то был хорошим человеком» — и все остальные подтверждали: «Да, был хорошим человеком, благословит его господь... Пусть его место будет в раю...» Сейчас все поднялись, но никто не произнес ни слова. Сердце дядюшки Абдурауфа екнуло. Неужели ничего не скажут, так и уйдут?! Когда хоронили Раиса-в-ремнях, глашатай не успел раскрыть рта для традиционного вопроса, как кто-то произнес: — Нет надобности задавать вопросы и отвечать. Пошли. И все встали и ушли. Речь, конечно, идет не о благословении. Если бы благословение имело силу, на земле давно был бы рай, если бы проклятие было действенно, то отпала бы надобность в тюрьмах, в прокурорах, в милиции и в других подобных учреждениях. Традиционный вопрос и ответ как бы подытоживали всю жизнь покойного. Это была последняя оценка человека. — Люди,—сдерживая гнев, взволнованно проговорил дядюшка Абдурауф,— нас спрашивают, каким человеком был усто Акил. Ведь надо же что-то сказать! Он мог бы сам произнести ответ, но ему очень хотелось услышать его от других. Минута прошла в глубоком молчании. Люди, которые находились вблизи тропинки, ничего не сказав, пустились в обратный путь. — Хороший был мастер усто Акил,— произнес человек, стоявший позади дядюшки Абдурауфа. — Ну и дождь! Нитки сухой не оставил! — буркнул другой себе под нос. — Да, Акил был мастером,— подтвердил третий. Больше никто ничего не сказал. Один за другим люди стали спускаться в кишлак. Авторизованный перевод с таджикского Ю. СМИРНОВА
|
| © | Fazliddin Muhamadiev |
| © | U. Smirnov (translate from tajiki) |
| 2003 | Edit by Jamshed Dodkhoyev |
