Наши интервью

Обо мне и о моем отце
Интервью с НИНОЙ БАЙТАЛЬСКОЙ

Нина Байтальская

Нина Байтальская – дочь узника Сиона, писателя Михаила Байтальского (Домальского). Прибыла в Израиль из Москвы в 1974 г. Проживает в Нагарии. Интервью взял Аба Таратута в марте 2003 года.

       Нина Байтальская: Я познакомилась с Меиром Гельфондом, как написано в моих воспоминаниях об отце, вскоре после Чехословацких событий. Очень сопротивлялась вначале, отец давно предлагал познакомить меня с ним. Но я сказала: «Ну, сионизм, еврейское движение - это узко». Я в то время начала интересоваться диссидентами, потому что события в Чехословакии вывели меня из состояния равновесия совсем, а за 12 лет еще до того - венгерские. Мы, вроде бы, рассчитывали, что кончилась черная пора в России, но она, как выяснилось, не кончилась.

       Словом, он меня туда, в их круг, ввел. Это был дом очень открытый, в котором собирались часто, мне казалось, со всех сторон Москвы, и не только из Москвы. Я там видела сионистов из Ленинграда, там познакомилась когда–то с Могилевером, из Риги – с Иосифом Хоролом – там были его проводы, было много ребят из Грузии, фамилии которых я не помню. Словом, вечера проходили (я там раз в неделю примерно бывала) в бесконечных разговорах, спорах, достаточно открытых, хотя, как выяснилось позже – а, может быть, Меир знал это и раньше - телефон его прослушивался. Надо полагать, что еще какие–то прослушивающие устройства были. Однажды мы действительно видели, но это был уже более поздний период, что стояла там какая–то закрытая машина КГБ и были помехи бесконечные по телефону, явно они подслушивали. Спустя где–то, наверно, полгода после моего знакомства с ним Меир предложил мне присоединиться к их группе, которая начинает заниматься ивритом – такой нелегальный ульпан он решил организовать. Ну, я вначале решила, что это у меня не получится, тем более что занималась в то время английским на курсах заочного обучения. Я сказала, что когда окончу эти курсы, тогда присоединюсь. Так оно и получилось, курсы я окончила, кстати, мне это очень помогло здесь, в начале моего пребывания, на работе особенно, поскольку я работала по специальности. Я - инженер–механик, и работала на заводе, который делал, в основном, запасные части к авиационным двигателям на экспорт. Часто у нас там были англичане и американцы, но больше американцы. Английский был нужен. Правда, к тому времени он благополучно забылся, но быстро восстановился. Я начала заниматься ивритом летом 1970 года. Мы занимались с Меиром у него дома до самого его отъезда. Он уехал в марте 1971 года, после того, как в числе 39 активистов еврейской алии отправился на прием в Верховный Совет - знаете вы о таком эпизоде?. И они все туда пошли, как он говорил, с узелками на всякий случай – вдруг их вместо Израиля отправят в места не столь отдаленные (конец 1970, начало 1971 года). В «местах не столь отдаленных» он уже побывал, причем побывал совсем мальчишкой. Его взяли, по–моему, девятнадцатилетним, он был 1929 года, значит, ему было 19 – 20 лет.

       Он там отбыл свои пять лет почти от звонка до звонка и попал под ворошиловскую амнистию. Он даже никогда не был реабилитирован, и подписывал свои письма протеста «бывший заключенный номер такой-то».

       Меир был удивительной личностью – человечный, отзывчивый, умный, эрудит. У него в доме было очень много книг, в том числе по еврейской истории. Кстати, я у него впервые увидела и прочла «Историю еврейского народа» Дубнова и, надо полагать, что оттуда началось мое «рождение» как еврейки. Потому что кем я была до того? Ну, ассимилированной еврейкой, знала только о своем пятом пункте. Он помешал мне, конечно, когда я поступала в институт – ну, поступила в другой, не имеет значения.

       Возвратимся к ульпану … Я присоединилась к ученикам Меира где–то летом 1970 года. До меня они прошли немного, во всяком случае, я как-то догнала, без особых, вроде бы, проблем. И то, что Меир дал нам в самом начале, была система биньянов. Он сам не владел ивритом как следует, естественно. Такая была традиция - ты знаешь 2000 слов, значит, 1000 ты можешь преподавать. Он сумел объяснить глагольные основы (биньяны), и это, мне кажется, разбудило мой интерес к ивриту, потому что очень логичная система, я просто влюбилась в нее. Прямо на первой стадии – где-то на 5–6 уроке - мы уже начали изучать биньяны. Что у нас были за учебники? Только Шапиро, а там, в конце, есть очень хороший грамматический очерк Гранде. Я до сих пор им пользуюсь и считаю, что это самый лучший учебник, нет, не учебник, а словарь, учебник может и не самый лучший.

       Когда Меир уехал, к нам пришел другой учитель, я уже и не помню…., а нет, помню – это был Сивашинский Израиль Борисович, который сам знал иврит не очень. Это был московский математик, когда–то участвовавший в создании учебника для школы, преподавал он в математической школе где–то в Москве, вместе с Якобсоном, который преподавал там литературу. Анатолий Якобсон (вы о нем, наверно, слышали) - это известный диссидент, один из выпускавших «Хронику текущих событий». Вы слышали, наверно, Сашу Якобсона – это его сын, он на радио РЭКА часто выступает. Он, насколько я знаю, активист партии «Мерец». Был, значит, Сивашинский, но не долго. Он получил разрешение и тоже уехал, следом за ним - группа молодых математиков из университета. Увлеклись сионизмом, и среди них были двое или трое, которые у нас преподавали. Я не помню всех, я помню одного – Алеша Левин .Он в Израиле, я точно знаю. Там он называл себя Эли. Мне кажется, это был последний мой учитель. В декабре 1973 года я уже получила разрешение, а в январе 1974 мы приехали в Израиль. До того я тоже начала преподавать иврит, как я уже сказала – 2000 слов знаешь, тысячу преподаешь. Ко мне домой приходили мои ученики (все почти приходили домой к учителю), я фамилии даже не всех помню. Я знаю точно, что один из них, вместо Израиля, поехал в Америку, а может быть и не один. Вот кого я помню - Борис Рабинович , он приехал в Израиль, сейчас я не знаю, где он, я с ним потеряла связь. Жанна Самсонова точно живет в Израиле - мой последующий зубной врач. Кто еще, я не помню. Во всяком случае, что–то я им давала. Однажды на наш урок явился наш участковый. Правда, не заниматься ивритом. Мы приблизительно знали, как вести себя, тут же на столе разложили какое–то печенье, чай, еще что–то. Он пришел, поинтересовался - как живете-можете (до того момента он у меня ни разу не был). Наверно, донесли. В те годы это было нормальным явлением. Когда он ушел, мы продолжили урок.

       Я преподавала месяцев 8, может быть год, но не больше, стала гораздо более активной, потому–что уволилась с завода. Я же работала на номерном авиационном заводе в Москве. Уволилась в конце 1972 года, меня еще там все уговаривали, что мне осталось чуть–чуть до того, чтобы стать ветераном, а я ушла. Я начала работать там в 1948 году. После увольнения участвовала в праздновании 25-го Дня независимости Израиля в Москве, о котором я написала короткий рассказ, будучи уже в Израиле, но его не напечатали (От редакции сайта: этот рассказ мы помещаем здесь, сразу после интервью). Вскоре после увольнения устроилась на работу где–то недалеко от дома, и там же получила разрешение на выезд. До того у меня был отказ, я собиралась подавать заявление в ОВИР.

       Интересное было событие. Мое новое место работы - небольшое конструкторское бюро, а событие было связано с получением разрешения. Мой бывший муж оставил записку у нас в доме: «Тебе выдано разрешение (несмотря на мой отказ отпустить детей) и, пожалуйста, свяжись со мной до отъезда». Ну, я связалась с ним, но это к делу уже не относится, важно, что когда я позвонила в ОВИР, действительно, выяснилось, что у меня есть разрешение, несмотря на то, что муж ответил своим решительным «нет». Я думаю, что КГБ в Москве, может быть, и во всей России, понимал уже – не нужно им плодить новых сионистов, пусть убираются к чертовой бабушке в свой Израиль. Но эпизод, о котором я захотела рассказать, произошел еще в моем конструкторском бюро. Когда я получила разрешение и подала заявление об увольнении, меня спросили, куда я еду.

       - За границу.

       - С мужем?

       - Нет, не с мужем.

       - А куда?

       - В Израиль.

       У моего начальника челюсть отвисла, тем не менее, он пошел со мной к директору, и мне подписали увольнение. В один из последних своих дней мне захотелось попрощаться со своими коллегами. Дала деньги секретарше, чтобы купила конфеты и разделила всем.

       - Скажи что это от меня , что я прощаюсь с ними».

       Она это сделала. А что происходило дальше, мне рассказывала одна женщина, которая приходила прощаться ко мне домой. Одна из работавших там (выдвиженка деревенская, техник) спросила, от кого конфеты, ей сказали. Реакция была такова:

       - Они отравлены, я их есть не буду.

       Но там был шутник один среди этого коллектива. В курилке он ей и говорит:

       - Анна Васильевна, а вы знаете, что Нина-то….

       - Знаю, конечно, уезжает в Израиль, предательница!

       - Да вы что, это же «наш человек в Гаване»

       Анна Васильевна схватилась за голову.

       - Батюшки мои, а я-то конфеты не взяла.

       Вот такие смешные эпизоды были.

       А еще эпизод был очень такой, сердечный что ли….

       Когда утром уже пришла машина везти нас в аэропорт, я постучалась к соседям. Хотела там оставить какую–то табуретку и еще что–то для папы. Мне отец сделал когда–то гарнитур, еврейский гарнитур (я упоминала о нем в его биографии). Из него стенной шкаф до сих пор у меня на балконе висит, а вот табуретку и стол я оставляла, чтобы ему передали. Выходит ко мне пьяненький сосед (почему–то утром он не работал):

       - Нина, ну куда ты уезжаешь? Что мы тебе плохого сделали? Ну куда ты везешь детей, там же война?

       Удивительно! Единственный раз я услышала нормальную реакцию от простого русского мужика. Я была знакома с ними совсем немного, может быть года полтора–два, как перебралась из заводского дома, чтоб меньше было препятствий для отъезда. Вот такие были вещи смешные… и грустные эпизоды.

       Аба Таратута: А сколько было детям?

       Н.Б.: Было 14 и 19.

       А. Т.: Ну, 19 лет – он уже мог сам распоряжаться собой, а 14 - он мог сам выбирать (после 13 лет), с кем ему остаться - с отцом или с матерью.

       Н.Б.: Поскольку они все время были со мной, у них, вероятно, и в голове не было мысли такой - остаться там. Тем более, что отец был пьяница. Отец был русский. Мне было сказано однажды моим младшим сыном:

       - А ты что такого отца мне выбирала?

       Пришлось объяснять, что во время войны погибли все наши женихи, и пришлось выходить замуж за того, кто попадется. Ну, так, вроде шутки. Все равно, дети у меня хорошие.

       А.Т.: Где они сейчас?

       Н.Б.: Старший живет в Иерусалиме. Может быть, вы слышали такую фамилию – Владимир Тарасов. Он печатается в русских журналах. Он пишет стихи и прозу. Младший живет со мной. Это тот, который художник, он и резьбой по дереву занимался, сейчас бездельничает.

       А сейчас я, уже будучи на пенсии 12 лет, продолжаю заниматься ивритом с алией, что приехала сюда 12 лет назад. У меня постоянно бывают старушки, которым работать не надо. Они могут приходить утром, днем, и мы занимаемся ивритом 2 раза в неделю.

       А.Т.: Нина, скажите, а вот про отца...Я вижу, тут краткая биография есть.

       Н.Б.:Я это написала не только для вас. У отца в Воркуте живет внучка его второй жены, которая загорелась, лет 5 назад, идеей издать там его главную работу, называется «Тетради для внуков». Это его воспоминания, его лагерные раздумья, и не только лагерные. Она просила, чтобы я написала биографию. Так что, я теперь одним ударом 2-х зайцев убиваю. (От редакции сайта: биографию отца Нины Байтальской мы также помещаем здесь, после рассказа о праздновании Дня независимости Израиля в Москве).

Двадцать пятый “Йом Ацмаут” (День независимости Израиля)
в Москве

       У кого и когда зародилась мысль об этом, я не знаю. Вероятно, во многих головах одновременно. Во всяком случае, две последние субботы перед 25-летием Израиля ул. Архипова (улица в Москве, где помещается главная синагога) была свидетельницей таинственных и секретных (впрочем, вряд ли секретных для КГБ - евреи не умеют быть конспираторами!) переговоров.

       И вот - 8 мая 1974 года. Завтра - День победы над Германией, а значит - свободный день у всех работающих. И хотя “Йом Ацмаут” приходился на 7 мая, нас это не смущало. Отпразднуем 9-го!

       Наша группа в 11 человек, решившая выехать 8-го и переночевать в палатках, подобралась спонтанно. Многие из нас даже не были знакомы. И состав группы был очень пестрым - от 14-ти летнего до 45-ти летней. Впрочем, остальные – молодежь, девять парней и одна девушка (Женя Гальперина). Был у нас и гитарист Миша Шмидт, чудесный, очень веселый парень, с неистощимой энергией и запасом песен - от туристских до ивритских. И еще было у нас три палатки, три спальных мешка, несколько одеял и ведро.

       Выехали засветло, осмотрелись, поставили палатки. Место было выбрано заранее, большая лесная поляна недалеко от дороги. Вокруг - ни души. А воздух такой, что пьянеешь без вина.

       Развели костер, приготовили ужин. Как-то неожиданно быстро стемнело и похолодало. Все сгрудились у костра, тут-то Миша и показал класс игры на гитаре. Он играл и пел, а мы - кто знал слова - нестройно подпевали. Выручала Женя - у нее запас песен тоже оказался большим. Многие тогда впервые услышали тогда сионистский самиздат: «С чего начинается родина», «Люблю Тель-Авивскую тетю» и т. д.

       Только часа в 3 ночи разбрелись по палаткам. Юлий Кошаровский остался спать на улице – «сторожить костер». (На самом деле он спал как убитый).

       Мне не спалось, часа в 4 я уже снова выбралась из душной палатки наружу. Вскоре поднялась и Женя, и Яша - очень милый 17-и летний мальчик с огромными еврейскими глазами, вобравшими в себя тысячелетнюю скорбь гонимого племени, и с неповторимыми еврейскими анекдотами.

       Развели костер. Сучья весело трещали, распространяя тепло и веселье в чистом звенящем утреннем воздухе. Вышел еще кто-то из ребят.

       - Братцы, нас окружают! - вдруг воскликнула Женя.

       И в самом деле, с нескольких сторон к нам подбегали солдаты. Еще минута - и из подъехавшего грузовика стремительно спрыгнул майор и скомандовал:

       - Живо, собирайтесь!

       - Куда? Зачем? Не будем! - реагировали мы.

       Рафа Энтин решительно потребовал показать ему документы. Однако начальство не было настроено цацкаться, солдаты завалили палатки и затоптали костер. Из под одной из палаток выбрался самый младший турист и, протирая заспанные глаза, направился в сторону.

       - Куда? - раздался грозный окрик.

       - А что - нельзя? - удивился парень.

       Тут ужу не выдержало мое материнское сердце:

       - А если ребенку надо!

       - Петров, проводи!

       Так он и справлял малую нужду под конвоем.

       Вся эта кутерьма как будто и не касалась Юлия - он спал сном праведника.

       - Разбудить! - приказал майор.

       Солдат потрогал спальный мешок носком сапога. –

       А что, мы уже в Синае? - сонным голосом спросил Юлий.

       В ответ раздался наш хохот, а солдат онемел от изумления. Несмотря на протесты, нас затолкали в машину, вокруг уселись конвоиры (а может, они ехали во второй машине - не помню), и мы отправились.

       - Куда? Почему? - ответов мы так и не получили.

       - Там разберемся! - было сказано нам.

       “Там” оказалось чистеньким асфальтированным двориком гауптвахты энского подразделения. Мы уселись у забора, а майор исчез в дверях караулки. Через некоторое время туда протопала группа молодых людей, и среди них - “некто в штатском”, внимательно рассматривавший нас. И вот мы сидим, обсуждая происшествие, теряемся в догадках. “Почему?” Рафа и, кажется, Леня Цыпин с самого начала утверждали, что “им” (т. е. майору и Ко) отлично известно, зачем мы собрались. Большинство же было склонно принять происшествие как досадное недоразумение. Некоторые из молодых немного струсили, однако общий тон был - не поддаваться. Первым не выдержал Леня Цыпин.

       - Я хочу поговорить с начальством, - заявил он караульному, маленькому солдатику в матросской форме.

       Тот справился, и Леню пропустили. Потом вызвал Юлия, потом Рафаила - и т. д. После “беседы” их отправили в камеру для провинившихся солдат. Наконец, подошла моя очередь. Вхожу в “кабинет”, за длинным столом - капитан в морской (опять морской! Почему?) форме.

       - Фамилия? Адрес? “Место работы?

       Отвечаю и спрашиваю в свою очередь, с кем имею честь.

       - Зачем это вам? - спрашивает капитан.

       - Буду жаловаться на незаконное задержание - отвечаю я, удивляясь собственному спокойствию.

       - Я действую в рамках устава и фамилию называть не обязан - отчеканил капитан. - Вы находились в запретной зоне, ночью кто-то из вас подходил к забору воинской части, и я должен расследовать - кто и зачем.

       Так я услышал, в чем нас обвиняют (кстати, никакого запрещающего знака, кроме “кирпича” для автотранспорта, там не было и в помине). “Беседа” продлилась минут 5-10, вопросы не отличались оригинальностью, наконец, я присоединилась к своим товарищам.

       Все они были в одной камере, только Леню в наказание за “строптивость” (не пожелал назваться) отправили в одиночку. “Сидеть” (точнее, стоять) было скучно, и мы начали шуметь - мы не арестованные, выпустите нас, мы есть хотим (все наши припасы остались во дворе). Вскоре двери камеры растворились, и мы отправились завтракать. На наше требование освободить также и Леню капитан ответил отказом.

       - Поговорим, тогда отпущу - сказал он.

       - А чего мы вообще тут ждем? - спрашиваем.

       - А вот проверим правильность ваших ответов - и до свиданья.

       Однако “проверка” затянулась. Очевидно, инструкций относительно нас не было, т. к. досидели мы до 12:30 (с 5-и утра). От скуки играли в футбол, бадминтон, пели (сначала туристские, а потом и ивритские песни. Часов в 11 капитан (соскучившись, очевидно) начал вызывать нас по второму разу. Когда я вошла, он был уже заметно навеселе (день-то праздничный!). И опять идиотские вопросы:

       - Что вы здесь делали?

       - Почему вы не работаете? Что вас объединяет?” (На это я ответила: “Любовь к природе”). Тон, однако, был довольно дружелюбный.

       Часов в 12 появился неожиданно тот самый майор, что задержал нас утром, и сказал, что мы свободны.

       - Мы можем вернуться туда же, где были? - задал Леня невинный вопрос.

       - Да, конечно” - ответил майор. Вот так запретная зона!

       Довольно скоро мы были на “своей” поляне. Но, боже - во что превратилось это, вчера совершенно пустынное место! Десятки автомашин - от “москвичей” до милицейских фургонов, бесконечные группы людей в штатском, провожающие нас злобными взглядами - и ни одного из наших друзей, евреев! (Согласно договоренности, они должны были приехать сюда, на поляну часов в 10-11 утра). Все стало ясно - власти пытались сорвать нашу “маевку”.

       Однако им это не удалось. Метрах в двухстах от этой поляны мы нашли человек 150 своих друзей. “Столы” на траве были уже накрыты. Маневич произнес начальные слова своей здравицы в честь государства Израиль. Люди в штатском (их было тут очень много, чуть не вдвое больше, чем нас) внимательно слушали и, вероятно, записывали на магнитофоны. Однако испортить нам праздник они уже не смогли - очевидно, не было команды. Маневич договорил, мы выпили (“им” оставалось только облизнуться!), потом ели, слушали песни, молодежь устроила футбольный матч. Потом готовили шашлыки, привезенные Лернерами. Милиция пыталась запретить костер, однако их не послушались.

       Где-то часа в 3-4 еще раз собрались кучкой, послушали несколько слов о Бялике (было столетие со дня рождения), потом - его стихи в переводе Жаботинского и на иврите (читала, кажется, Белла Палатник). Еще кто-то прочел собственные переводы. И снова эти несчастные “в штатском” ловили каждое слово - а не будет ли крамолы?”

       Наконец, мы собрали весь мусор и сожгли. И только тогда отправились домой. А следом за нами потянулись и автомашины.

       Потом я узнала, что была еще одна попытка сорвать праздник - тех, кто выходил из метро “Калужская”, чтобы пересесть в автобус, останавливал лично “Леонтьич” (настоящего имени этого генерала от ГБ я не знаю, да и немногие, кажется, знают) и убеждал не ехать дальше под предлогом, что никто их там уже не ждет, да и вообще “не советую”. Но - не вышло. Праздник состоялся.

Нина Байтальская.
Израиль, 1974 г.

Мой отец

       Мой отец, Михаил Давидович Байтальский, родился в 1903 году в селе Чернове (недалеко от Одессы), в семье мелкого лавочника. Он был старшим ребёнком и, как водится, учился - сначала в сельской школе, потом в гимназии. Он успел закончить всего только 5 классов гимназии. Затем война, революция, гражданская война, в которой он, шестнадцатилетний мальчик, успел принять участие. В нашей семье бытует рассказ о том, как бабушка отправилась верхом на лошади искать своего "блудного сына" среди тех, кто сражался с бандой "зелёных".

       С начала 20-х до 1929 года отец работал журналистом в Одессе, Артёмовске (Донбасс), Харькове. В мае 1929 года он был арестован за "участие в оппозиционной деятельности" (в частности, за распространение «ленинского завещания»). Через несколько месяцев его освободили (не раньше, чем он согласился подписаться под письмом-декларацией Смилги-Преображенского об отказе от участия в оппозиции).

       С начала 30-х отец жил в Москве и работал в "Вечёрке" и "Известиях", откуда был уволен после убийства Кирова.

       В мае 1936 года - второй арест, изнурительные допросы. Приговор - лишение свободы на 5 лет. Затем отправка в лагерь принудительного труда на Воркуте. Там отец работал в шахте в тяжелейших условиях.

       Он пробыл в лагере "от звонка до звонка", освободился перед самой войной и уехал в Киров, где работал слесарем на механическом заводе. В середине 1943 года был мобилизован и отправлен на фронт солдатом. В ходе боёв он был легко ранен, но дошёл с армией до Берлина, а в 1946 был демобилизован.

       Когда отец узнал о Катастрофе? Думается, что ещё в армии, т. е. в Германии. Но об истинных её масштабах – вероятно, позднее.

       В Кирове мы жили большой семьёй: отец, я с братом (мама отправила нас подальше от войны в сентябре 1941 года), родители отца с двумя внуками, успевшие выбраться из Одессы до её сдачи немцам. Естественно, что разговоры наши вертелись вокруг проблемы "хлеба насущного". Однако иногда отец устраивал нам "литературные вечера", читал Гейне, Блока и других, пытаясь восполнить пробелы в нашем образовании - мы же там не учились, а работали (все, кроме бабушки и младшего внука) в погоне всё за тем же хлебом насущным.

       После демобилизации отец жил в Ахтарях, затем в Ейске (Краснодарский край) и работал слесарем.

       В мае 1950 года - новый арест, якобы за продолжение "оппозиционной деятельности" и приговор - 10 лет лагерей.

       Сначала он отбывал их на "шарашке" под Москвой - той самой, что описана Солженицыным в "В круге первом", затем на "родной" Воркуте.

       Воркута за прошедшие 10 лет разрослась и превратилась в город, но лагеря с их бараками, вышками, конвоем, голодом и изнурительной работой в шахте остались те же, если не хуже.

       Теперь работа в шахте была отцу не по плечу, он терял силы и, если бы не помощь группы заключённых сионистов, он бы вряд ли выжил. Здесь, в шахте, он прятал стихи, которые начал писать именно тогда. (См. двуязычный сборник стихов "Придёт весна моя", изд. 1962 и 1975 гг., издательство "Ам овед", Тель-Авив. Стихи были тайком вывезены Иосифом Мелером и Абрамом Бандом, ныне умершими, которые освободились раньше отца и приехали в Израиль через Польшу в конце пятидесятых). Знакомство и дружба с сионистами послужили толчком для возврата к корням, к еврейству. Тоска и отчаяние уступает место надежде; он восхищается подвигом его братьев по крови, сумевшим возродить страну отцов. В стихах теперь звучат библейские мотивы: цикл "Мать" показывает множество картин из истории многострадального народа.

       В 1956 году отец был реабилитирован и уехал в Нальчик, где жила его жена.

       Он тешил себя надеждой уехать в Израиль. Увы, не сумел; уехали только мы - я с детьми и брат с женой.

       Вся послелагерная жизнь отца была посвящена двум вещам: возврату к земле по примеру еврейских халуцим (основатели сельскохозяйственных поселений в Палестине) и писательскому труду.

       В пригороде Нальчика (Вольный аул, здорово!) им с женой удалось купить участок каменистой земли с маленьким домиком. Каждый день с 5-и утра и минимум до полудня он трудился на участке - выкорчёвывал камни, досыпал землю, сажал, поливал (они жили на самом берегу горной речки), окучивал, удобрял, выпалывал сорняки – и в результате на заброшенном прежде участке зацвели и дали плоды кусты и деревья (клубника, виноград, малина, черешня, яблоня, кажется, даже и персик!). Был там и огород, и цветник, в общем, райский сад! Соседи удивлялись: "Еврей - и такой работящий!" (Ау, Жириновский и иже с ним!). После короткого отдыха - за письменный стол (разумеется, самодельный). Он много чего понаделал своими натруженными руками. На моём балконе до сих пор висит построенный им 40 (сорок!) лет назад стенной шкаф., Это была часть "еврейского гарнитура", который он сделал для меня при моём переезде на новую квартиру.

       Стихов отец больше почти не писал. Писал воспоминания. "Тетради для внуков" - не просто рассказ о прошлом, скорее, "былое и думы". Он писал книгу 12 лет - с 1958 до 1970. В ней вся его жизнь, пропитанная горечью "расстрелянного поколения" и раздумьями о том, как были оболганы и распяты его идеалы. Разумеется, писал он "в стол", но всё же в надежде, что кто-нибудь прочтёт её когда-нибудь. На сегодня (март 2003 года) книга издана в полном объёме только на английском (см. "Notebooks for the grandchildren", Humanity Press, New Jersey, 1995).

       В 1970 году отец перебрался в Москву. Он и раньше наезжал к нам зимой и жадно набрасывался на самиздат, который удавалось достать. Так мы прочли Солженицына, Е. Гинзбург, Некрича, Коржавина, Сахарова и многое другое.

       В Москве отец встречался (и познакомил меня) с Меиром Гельфондом, активным сионистом. Они познакомились в воркутинском лагерном медпункте, где Меир отбывал свой срок и, вероятно, приложил свои силы для спасения отца.

       В доме Меира в те годы часто устраивались "сионистские сборища" и проводы тех, кому посчастливилось добиться от советских властей разрешения на выезд в Израиль. Там же был организован один из первых нелегальных, вернее, полулегальных, ульпанов иврита.

       Надо полагать, что деятельность Меира не укрылась от всевидящего ока КГБ. Тем не менее, (а может, именно благодаря "оку") Меир с семьёй уехал в Израиль в марте 1971 года.

       В Москве отец снова вернулся к еврейской тематике. Он собирал материалы из статистических справочников и газет, сидел в библиотеках, отыскивая ставшие раритетом книги по еврейскому вопросу, анализировал писания новых "сионологов" - так родились большая статья "Ближнее и дальнее", напечатанная почти в полном объёме в амстердамском "Политическом дневнике" в 1975 году под псевдонимом А. Аранович, и книга "Русские евреи вчера и сегодня".

       Эти работы неопровержимо доказали наличие и рост государственного антисемитизма в стране “победившего социализма” Разумеется, такая крамола распространялась только по каналам самиздата. Две главы из книги были, кажется, опубликованы в еврейском самиздатском журнале “Евреи в СССР”. В Израиле книга издавалась дважды - в 1975 и 1992 гг. издательством “Алия” под псевдонимом И. Домальский. В Израиле вышла в свет еще одна работа отца “Новое в антисемитизме” (см. сборник “Антисемитизм в Советском Союзе. Его корни и последствия”, изд.“Алия”, 1979).

       Возможно, были и другие работы на еврейскую тему, но мне о них не известно.

       Отец не ограничивал себя только национальной тематикой. Во втором номере альманаха Роя Медведева “Двадцатый век” (Лондон, 1977) опубликовано его исследование о “зеленом змие” на Руси: “Товар №1” под псевдонимом А. Красиков; в журнале “Поиски” (№1, 1982) - “Религия государства”, в “Поисках” же - “Отцы, дети и, вероятно, внуки”. А недавно мой сын сделал мне подарок: опубликовал венок сонетов “Эльбрус” в израильском русскоязычном журнале “Двоеточие” (Иерусалим, 2000 - поэтическая антология), снабдив его милым примечанием.

       После моего отъезда в Израиль в январе 1974 года отец сотрудничал с самиздатским журналом “Евреи в СССР”. Рассказать об их совместной работе смогут, вероятно, редактор журнала А. Воронель, Р. Нудельман, В. Лазарис.

       В мае 1977 года на квартиру к отцу нагрянули кагебешники (“искусствоведы в штатском” - по его меткому выражению) и произвели обыск. Конфисковали весь его архив, прихватив заодно и редкие книги (в том числе и книги по искусству - недаром же искусствоведы!).

       Отец переписывался со мной до самой смерти. У меня толстая пачка его писем, где вопросы о нашей жизни перемежаются с тревогой об Израиле, выраженной эзоповым языком - в нем он был мастер. Через день после удачной операции в Энтеббе он прислал поздравление - якобы с днем рождения сына. Забыла ее точный текст, но намек был ясен (только ли мне? Возможно, “искусствоведам” тоже).

       Отец умер 18 августа 1978 года в Москве. Его вдова сумела переправить урну с прахом в Израиль, а здешние друзья позаботились о захоронении. Так что у нас тут есть могила отца - в кибуце “Глиль Ям”, что в Герцлии. В декабре этого года отцу исполнилось бы сто лет.

       Мир праху его!

Нина Байтальская
Нагария, Израиль, март 2003 г.