Наши интервью

Интервью с ЛАРИСОЙ и АЛЕКСАНДРОМ ГЕНУСОВЫМИ

Лариса Генусова	Александр Генусов
Далия	Наоми

       Лариса Генусова: Я родилась в семье Розы и Эдика Езерских в городе Пинске Брестской области, в Белоруссии. Мама приехала рожать меня к своей маме, а папа в это время служил, он был военным. Мы периодически жили врозь, потому что его куда-то посылали, а мы сразу не присоединялись к нему, а только потом переезжали. Я каких-то деталей своего детства не помню, а только то, что папа рассказывал; например, мы провели 3 месяца в Львове, но оттуда меня увезли, так как я кашляла, климат мне не подходил. Семья была очень ассимилирована. В маме ничего еврейского не было, кроме имени и ещё больше отчества. Когда пришло время называть её по имени отчеству, она пошла, очевидно, в паспортный стол и попросила, чтобы ей «Элевна» заменили на «Ильинична». Она была такая обаятельная, милая и искренняя, что служащий развёл руками и тут же изменил отчество. Мама моя, по-моему, всю жизнь стремилась стать настоящим советским человеком, что ей неплохо удалось. С папой они учились в одном классе с 15 лет. Никаких особых отношений, кроме дружеских, у них не было. Но потом, когда папа из училища приехал и увидел маму, она ему очень понравилась, он отметил, что она хозяйственная, красивая, сердце хорошее, и женился на ней. Папа всю жизнь считал себя очень большим сионистом, настоящим евреем, но что за этим стояло, не понятно, по-моему, это было только в душе. Интереса к еврейству, мне кажется, не было, но гордость за еврейский народ была очень большая. Ему очень важно было, чтобы в нашем роду были только евреи, и поэтому он меня где-то с 5 класса настраивал на то, что мужем моим может быть только еврей, а мама при этом добавляла, что это совершенно неважно, пусть будет какой угодно человек, главное, чтобы была счастлива. До 21 года я жила в Белоруссии, училась в педагогическом институте в Гродно, часто ездила в Ленинград, потому что там жил мамин брат и дедушка. Все каникулы я проводила в Ленинграде: ходила по музеям, театрам. Однажды папа мне сказал:

       - Тебе понравилась синагога в Ленинграде?

       Когда он понял, что я ни разу там не была, он сказал:

       - Как же так? Пообещай мне, что ты туда зайдёшь.

       Самое интересное, что мой дядя жил рядом с синагогой, и я всё время мимо проходила и никогда никакого значения не придавала. Дедушка (это был мамин отчим) был очень религиозный. Интересно, как они с бабушкой жили. Бабушка была воинствующей атеисткой, а дедушка был религиозным. Я помню, он всегда ходил в кепке, посещал молитвенный дом. В Пинске, где он раньше жил, синагоги не было, поэтому собиралось человек 10 или больше у кого-то на дому и молились. Он всю жизнь ел только кошерную еду, притом, что бабушка держала в холодильнике свиную колбасу. Он сам себе готовил, у него была отдельная посуда, он мяса не ел, питался только овощами, но за столом сидел со всеми и ел свою еду. Когда бабушка умерла, он уехал к своему сыну в Ленинград (в 1973 году). Когда я пришла в синагогу, я помню, что почувствовала какое-то очень сильное волнение, я испытала что-то особенное, когда увидела шестиконечную звезду. Ещё я помню, что когда я приезжала к дедушке и бабушке, всегда для меня была упаковка мацы. Я не знала, что это такое, но очень её любила. Бабушка не разрешила дедушке рассказать мне о маце. Я считала, что такие сухие коржи есть только в Пинске. Ещё у них было очень много открыток из Израиля. Их друзья, жившие в Израиле, присылали красивые открытки. У меня сложился мой образ Израиля, посыпанный блёстками (открытки были ими посыпаны). Каждый вечер дедушка слушал «Голос Израиля». Песню «Эйвену шолом алейхем», открытки, посыпанные блёстками и маца – для меня это был другой мир. У бабушки был двоюродный брат по фамилии Муравник, который после революции уехал в Америку, и он все годы до бабушкиной смерти раз в год присылал посылку. Бабушка никогда о нём ничего не рассказывала, но я видела фотографию всего американского клана. Он хотел и с мамой переписываться, но мама боялась, так как она работала в институте, а папа был военный. Вся связь была через бабушку, он был в курсе всего с её слов. Итак, я пришла в синагогу, увидела звезду, и что-то дрогнуло в моей душе. Я прошла мимо старушек, и все меня спрашивали, не ищу ли я себе мужа. Я сказала:

       - Конечно нет, я – в синагогу.

       Я вошла в общее отделение, постояла, посмотрела. Кстати, там меня заметил Саша.

       Ещё расскажу. Дедушка мой со стороны папы был очень образованным человеком: окончил институт народного хозяйства, был инженером-плановиком в Минске. В папиной семье не было ничего еврейского, поэтому я не понимаю, на чём основан папин сионизм. По-моему, папа стал евреем после дела врачей. Папа мой всё время хотел быть артистом, и после школы он поступал во ВГИК, но на актёрское отделение его не приняли. Он очень обиделся, что не оценили его талант, повернулся и уехал. Поступил он в Ленинградское военное училище связи. Чуть ли не на следующий день после того, как его приняли туда, он понял, что это не для него. Отслужить он должен был 25 лет, и всю жизнь он страдал, проклинал свою военную жизнь. При этом он ещё был политработником: там он рассказывал то, что надо было, и, наверное, довольно неплохо, потому что он был в душе артистом, а дома он был евреем. Он был глубоко в душе евреем. С его точки зрения еврей должен быть высоким блондином с голубыми глазами, и ничего местечкового в нём не должно быть.

       Александр Генусов: Мой папа родился в 1911 году в Петербурге. Дедушка имел право на жительство в столице, потому что он служил в армии в русско-японскую войну. После революции они уехали в Быхов Могилёвской области, в Белоруссии. Там папа прожил до 1925 года. В этом местечке, в основном, говорили на идиш. Он ходил в хедер. А затем он приехал в Ленинград и почти всю жизнь жил там. Учился, работал, служил в армии во время войны с Финляндией и Германией, несколько раз был ранен. Мама была младше папы лет на 9. Она тоже из Белоруссии, из того же местечка Быхово. С точки зрения еврейства, в семье оно присутствовало всегда. Мне рассказали, что я еврей, когда мне было лет 7. Но ничего еврейского не было, если не считать того, что собирались родственники и пели песни на идиш. Праздники мы никакие не отмечали, мацу не ели. О праздниках я узнал намного позже. Всё представление о еврействе – это были рассказы родителей, в основном папы, и песни в застолье. Я помню, мы отдыхали в Крыму, мне было 13 лет. Мой старший брат (старше на 7 лет) заинтересовался идиш, мне было интересно, и я прямо на пляже выучил алфавит. Мне очень понравилось, что можно читать на другом языке, читать было очень легко, но ничего не понятно. Кстати, на идиш читать без огласовок намного легче, чем на иврите. Весь мой идиш на этом заканчивался. Потом у нас в доме стали появляться какие-то записи еврейских песен на идиш (начало 70-х годов). Я кончал школу, когда случилось самолётное дело. Еврейский вопрос становился всё более серьёзным, особенно в Ленинграде. Мой первый серьёзный конфликт был в 1967 году, после Шестидневной войны. Мне было понятно полное противопоставление Израиля всему миру. Я понимал то, что делала советская пропаганда. Здесь было что-то не так. Мне очень мешал сам факт, что еврейское государство выставляли в негативном виде. Потом начались столкновения с реальностью, когда я поступал в институт. Я подавал документы в ЛЭТИ. Мне очень настойчиво говорили, что я туда не поступлю, я испугался и пошёл учиться в институт связи им. Бонч-Бруевича. Это было первое столкновение. Второе – это то, что я оттуда успешно вылетел. Я, конечно, приложил свои усилия для этого, не очень учась, а мне просто не дали пересдать экзамен. Это был 1972 год. Я пошёл служить в армию на пару лет. Вернулся, уверенный, что я могу претендовать на все права в Советском Союзе, и выяснил, что ничего не изменилось за это время. Я задумался, что мне делать дальше, и тут серьёзно возник вопрос: может быть, уехать? Эта тема обсуждалась и в семье, и вокруг. В течение 1975 года я сомневался. У меня был двоюродный брат Игорь Брегер, который уже в то время был в отказе, и я мог получить всю информацию от него. Так постепенно я созрел. Я не связывал это непосредственно с Израилем, мне просто хотелось уехать из России. Я почувствовал себя не на месте, не видел своего будущего. Параллельно созревал и мой брат. У него было больше связей, больше литературы об Израиле. Я попросил вызов. Мы подали документы примерно в одно время независимо друг от друга к разным родственникам, с которыми мы пытались воссоединиться, и получили отказ в один и тот же день в июне 1976 года. Я хотел уехать из России, а получив отказ, я понял, что хочу уехать в Израиль. На меня произвёл сильное впечатление еврейский сборник Этингера и ещё пара книг, которые повернули мою жизнь на 180 градусов. Я начал учить иврит. Учился у многих, и довольно скоро стал сам преподавать. У меня был друг Гриша Вассерман, с которым мы вместе работали, вместе увлеклись языком. Я уже записался в отказники, а он ещё думал. Мы много читали и распространяли (фотографировали) книжки, считая, что это должно идти в народ. Он увлекался больше Солженицыным, меня больше интересовала еврейская тематика. Позже он тоже стал преподавать иврит. Мы познакомились с израильской культурой совсем неплохо. Мы имели представление о музыке, о певцах, знали всё, что происходит в Израиле. А потом, примерно в это же время, я столкнулся с людьми, которые занимались журналом «Евреи в СССР». Я совсем не интересовался писательской деятельностью, меня просто интересовал сам факт, что журнал несёт знания в массы, делится информацией с народом. Мне захотелось в этом участвовать и помочь. Я познакомился с женщиной, которая собиралась уезжать, а в Ленинграде не осталось никого из тех, кто был связан с журналом. Я за это ухватился и предложил, что буду помогать распространять журнал в Ленинграде. Я познакомился в Москве, где бывал довольно регулярно, с Лазарисом, Браиловским и др. Мы занимались распечатыванием. Если использовать хорошую пишущую машинку и тонкую бумагу, то можно было получать много копий (десятая копия ещё читалась).

       Аба Таратута: Ты много успел за 4 года. А как ты, Лариса, участвовала в этом?

       Л.Г.: Волновалась. Помню, что приехали к нам из Швейцарии евреи, пришли к нам домой. Они сказали, что могут оказать нам помощь, спросили, что нужно, а сами смотрят на рваные колготки ребёнка. Я им говорю:

       - Нам ничего не надо, кроме учебников.

       - Может быть, лично вам что-нибудь надо?»

       - Только учебники.

       Это было смешно.

       Для меня это был совсем новый мир. Когда Саша сказал, что он в отказе, я спросила, а что это такое. Я думаю, что мне было просто очень интересно, это была самая яркая пора жизни, потому что было всё наполнено новым, тем, что имеет большой смысл. Всё было новым: встречи с людьми, которые приехали из другого мира, мелодии, разговоры, язык и то, что мне казалось, что я в себе открывала какую-то связь, которую я раньше даже не представляла. Я вдруг почувствовала участие в чем-то значительном.

       А.Т.: А обысков у вас не было?

       А.Г.: Был обыск. У нас был забавный опыт связи с властями, потому что в принципе документы я не подавал после отказа, считая, что это трата энергии - просить постоянно. Брат считал, что надо напоминать о себе. Но они помнили обо мне, пришли на работу, пригласили на беседу, пытались неявно к чему-то меня склонить: либо к сотрудничеству, либо просто к более приемлемому образу жизни. А потом в какой-то момент (1979 год) была волна обысков, связанных с журналом «Евреи в СССР». Обыск был в квартире родителей, где я жил, и в квартире брата Гриши, где я был прописан. В основном они интересовались материалами, связанными с этим журналом.

       А.Т.: Это было до ареста Браиловского?

       А.Г.: Это было практически в то же время.

       А.Т.: Мне кажется, это было до его ареста.

       Ида Таратута: Я помню, что Сашу ещё останавливали у метро.

       А.Г.: Там было много интересных вещей. У нас была девочка, которая печатала материал. Она была русская, но интересовалась еврейством, потом приняла гиюр, а в то время она хотела помочь. Мы поддерживали её материально. Её тоже вызывали на беседу, пытались выяснить, как её склоняли к этому. А меня действительно как-то остановили у метро «Парк Победы», где я нёс свежераспечатанный материал, и под предлогом, что у кого-то украли сумку, меня завели в милицию. Какой-то специальный человек с большим интересом просмотрел мой материал и сказал, что это то самое, что это оно. Никакого продолжения после этого не было. Ещё был такой случай. В очередной раз я ехал в Москву и вёз тонкую бумагу, которая продавалась только в Ленинграде. Это был 1977 год. Но до Москвы я не доехал. Меня сняли с поезда и вернули назад.

       И.Т.: Даня Романовский рассказывал, как ты наставлял его на путь истинный: давал читать, воспитывал.

       А.Г.: Так оно и было. Он очень интересовался всем, что было связано с Катастрофой.

       А.Т.: Ты всё время преподавал иврит. Сколько групп у тебя было?

       А.Г.: 2-3 группы, в которых было человек 10 - молодёжь и пожилые. Часть занятий была у меня дома, часть – у кого-то дома. Мы тогда снимали квартиру, и кто-то из соседей позвонил хозяевам квартиры и сказал:

       - Что это у вас творится? Сионистские сходки?

       Хозяева были в напряжении. Когда мы уехали, они очень обрадовались и вздохнули с облегчением. В конце 70-х годов моего папу вызвали в партком его фабрики, чтобы он повлиял на своих детей. Он был членом партии с 1942 года, когда писали: «Если не вернусь, считайте меня коммунистом»; правда, не писали «Если вернусь, то не надо». Нам всем нравилась наша отказная жизнь. Группа людей, которая вдруг освободилась от чувства принадлежности к советскому строю, проводила вместе праздники (устраивали Пуримшпили и т.п.)

       Л.Г.: Я помню наши праздники, как мы готовили вместе еду.

       А.Г.: Пуримшпиль мы делали у Изи и Софы Коган дома.

       А.Т.: Изя тогда был сильно религиозный?

       А.Г.: Изя и Софа были из религиозных семей.

       Л.Г.: В моих глазах они были очень религиозные.

       А.Г.: Период был очень интересный и интенсивный. Параллельно я успевал ещё учиться на вечернем отделении в Политехническом институте. Вернувшись из армии, я думал, что у меня все пути открыты, но я не смог поступить на дневной факультет, меня на сочинении завалили. Поступил я на вечерний, чтобы потом или перевестись на дневной, или подать документы на выезд. Я решил подать документы. В 1981 году мне позвонили и спросили, не передумал ли я уезжать. Я ответил им, что нет, но что у меня в семье изменение – родился ребенок.

       Нам пришлось заново подавать документы, вписав туда ребёнка. Это заняло несколько месяцев. Параллельно с этим я писал диплом. Защита должна была быть в июне. За неделю до защиты меня пригласили в деканат и сказали, что меня исключают за поведение, недостойное советского студента. Здесь в Израиле мне зачли первую степень, так как я не привёз диплом. Я пошёл учиться в Технион, учился 2 года, и мне дали вторую степень. В Израиле меня очень активно привлекали ко всему, что было связано с борьбой советского еврейства. Были встречи, интервью. Очень трогателен был первый звонок брату в Ленинград. Это мне устроили в студии в Иерусалиме. Они набрали номер, и я с ним говорил в открытом эфире.

       Л.Г.: Саша очень быстро начал работать, через 3 месяца.

       А.Т.: Ты учился и работал параллельно?

       А.Г.: Да.

       А.Т.: Спасибо за интервью.