Наши интервью

Интервью с ИЛЬЕЙ ГЛЕЗЕРОМ

Илья Глезер, Раанана, 2004 г.

Илья Глезер – узник Сиона из Москвы. Подал заявление на выезд в 1972 г., в том же году был арестован и осужден на три года лагерей и три года ссылки. Был освобожден в 1978 г. и в том же году репатриировался в Израиль. Жил в Раанане. Умер в апреле 2007 г. Интервью взяли Игорь Мирович 28 ноября 2003 г. и Аба Таратута 30 августа 2004 г.

       Семья наша была довольно ассимилированной. Мы были русской интеллигенцией. Я родился в Харькове, но затем мы переехали в Москву. Там я окончил десятилетку с золотой медалью, поступил в Московский университет и окончил его по кафедре антропологии. Я стал старшим научным сотрудником, защитил всё, что мог защитить. В 1965 году я заинтересовался Израилем. В то время в Ленинской библиотеке невозможно было что-то прочитать об этом. У одного из моих друзей была история Израиля на английском языке. Случайно я нашёл очень пожилого (тогда он мне казался именно таким) еврея, и он стал меня учить. Он приохотил меня к Торе. Тора – это не только собрание интересных историй, это история нашей культуры, развитие нашей этики. Он мне посоветовал почитать некоторые книги из библиотеки, куда из Израиля поступали детские книжки с огласовками. Там был Бялик, Жаботинский, Герцль – это были книги для преподавания в израильских школах. Так началось моё ивритское образование до 1972 года. Я ходил в московскую синагогу, вращался в этой среде. Гэбисты, конечно, нас всех фотографировали. Я познакомился с некоторыми выдающимися активистами того времени: Владимиром Слепаком, Идой Нудель и др. Тем временем росло моё негодование советской политикой, газетами «Правда», «Известия». Они меня разрывали на части, так как я очень эмоциональный человек. Я стал писать письма в газеты в ответ на каждую ноту, каждую заметку. В январе 1972 года я и моя мама подали документы на выезд в Израиль. Через месяц я был арестован. Мне предъявили обвинение в том, что я писал антисоветские письма, то есть, занимался антисоветской пропагандой. Посадили меня в Лефортово. Сначала я был в одиночке, потом у меня появились сокамерники, которые, как оказалось, были подсадными. Мы это потом выяснили с Любарским, с которым я был в лагере. Нам подсаживали одного и того же человека, он играл 2 разные роли: у меня в камере он играл роль перебежчика через границу, а у Любарского он был экономическим преступником, перевозившим через границу какой-то товар. Под следствием я был год, ничего не отрицал:

       - Да, я писал письма в официальные газеты, но причём здесь антисоветская пропаганда?

       Следователь спрашивал, кто мои знакомые, но я на эту тему отказывался говорить. Единственное условие я поставил: буду отвечать на некоторые вопросы, если мне отдадут конфискованную у меня во время обыска Тору и словарь. С Торой и словарём я прожил год в Лефортово. Как-то меня возили на психиатрическое обследование и признали меня неуравновешенным. Осматривали меня мои бывшие коллеги. Они довольно мягко спросили:

       - Вы хотите уехать в Израиль?

       - Да, хочу.

       - Почему же вы писали антисоветские письма?

       - Это вас не касается. Причём тут антисоветские письма? Вы хотите обследовать мое психическое здоровье? Спрашивайте.

       Они посмотрели друг на друга и отпустили меня. Собеседование было очень коротким, им самим было не очень удобно. После этого следователь мне сказал:

       - Всё в порядке, всё кончено, последний раз я с вами говорю, вы получите 6 лет.

       До суда он уже знал решение, тогда не стеснялись этого. За день до суда мне прислали адвоката. Он пришёл с огромной папкой. Я стал листать дело, вижу, что там написано в конце, что ни один из 100 свидетелей не дал никаких показаний. Я был знаком с Нудель, Слепаком и другими, но я не был таким выдающимся активистом. Я был довольно известным исследователем не только в Москве, моя книжка по специальности была переведена на несколько языков. Когда я стал заниматься сионизмом, я был выгнан с нескольких работ, и, как ни парадоксально, декан факультета Московского университета меня взял на кафедру высшей нервной деятельности на договорную закрытую тему (работа с мозгом дельфина). По этой теме мне приходилось бывать в Севастополе на военно-морской базе. Пропуска у меня туда не было, и я проходил туда через дырку в заборе. Это была моя последняя работа, и мне казалось, что меня арестовали, потому что хотели пригрозить научной интеллигенции: не подавайте заявление на выезд. Я был удобный для них объект, так как они знали секрет, который не был секретом только для моих родных. Я по своей ориентации гей, и они это, конечно, усекли и стали шантажировать интеллигенцию, написав обо мне статью, где я был невольным объектом для преследования и по этой причине. Если я не проходил по одной статье, как сионист, то я проходил по другой. Был суд, и только один человек сказал, что я всегда был антисоветчиком – это моя первая жена. Все остальные молчали или говорили: «Не знаю».

       Суд был закрытым, по-видимому, из-за 2-ой статьи. На суде я открыл свою пасть и спросил:

       - В чём моя антисоветскость? Письма мои в одном экземпляре в газету, ЦК, Брежневу. Кого я мог агитировать?

       - Товарищ Брежнев не сам открывал письма. У него несколько секретарей, которые один за другим читали ваши письма. Это и составляет антисоветскую пропаганду.

       В результате мне дали 3 года особо строгого режима в лагере №5, где, кстати, сидели ленинградцы-самолётчики, а потом 3 года ссылки в Сибирь, в Красноярский край. Я написал книжку, в которой подробно всё описал. В лагере все разделились по крови. Были евреи, украинские националисты, русские диссиденты, латыши, армяне. Все национальности были очень лояльны к евреям, особенно украинцы, в том числе мой дорогой друг, с которым я очень много разговаривал, Слава Черновил. Он был необычайно интересным человеком.

       Невозможно было прожить без того, чтобы не добывать пищу. Для этого существовал обмен. Например, нам присылали какие-то вещи, мы их обменивали на продукты с теми же украинцами и даже бывшими полицаями. Я не умел менять, поэтому меня назначили поваром. Я изобретал всякие блюда, в основном, из баклажанной икры, лука и кваса, который мы делали из хлеба. Я стал докой в этом деле. Мои друзья писали своим жёнам, что я готовлю даже лучше, чем они. Помимо этого, я ходил и выбирал травы, зная, что можно, а что нельзя. От родственников мы получали семена. Я помню, что я писал своей жене и маме, чтобы они прислали семена цветов, у которых корешки красные, а цветы жёлтые. Семена мы сажали, потом тихонечко собирали урожай. Я научил людей есть настурции, очень приятный салат получается. В столовую мы ходили с букетом цветов, быстренько нарезали и кидали в ту баланду, которую нам давали. Так мы получали какие-то витамины. Наш тайный огород находили (были среди нас просоветские люди), и врач (этакая розовощёкая дама) вместе с солдатом вытаптывала наши травки.

       Время было послесталинское, так что можно было писать жалобы. Например, нам полагались тапочки для занятий физкультурой, а нам их не дали, поэтому в Саранск шли жалобы. Они, конечно, на всё это плевали, но всё-таки это была неприятность для них, хоть и мелкая.

       Наш лагерь был в Мордовии, недалеко от Потьмы. Вокруг лагеря был вырублен лес. Была при лагере деревня, в которой жили, в основном, сотрудники. Одна часть лагеря была жилая, другая – рабочая. Мы занимались пошивкой индустриальных перчаток. Норма была 90 пар. Сначала я не справлялся, и мои друзья в мою корзину кидали свои изделия, которые шили с потрясающей скоростью. Потом я сам стал быстро шить, но никому не советую эти перчатки носить, они расползутся на руке. Кто не выполнял норму, того лишали ларька, сажали в карцер, но мы решили, что будем выполнять на 101%, тогда нам полагается повышенная ларьковая норма. Зачем нам эта борьба, мы хотим уехать в Израиль, а для этого надо сохранить своё здоровье, нужна пища.

       По воскресеньям была баня, кино, или гэбисты с делегацией трудящихся приезжали и пытались нас агитировать и воспитывать, сделать полезными людьми. Зэки сидели, вдыхали женский запах, дамы тоже розовели, всем было приятно. Был в лагере такой, кажется Пётр Васильевич, настоящий вор. Когда приходили агитировать, он вставал, показывал свои руки, а у него не было пальцев, и говорил: «Я безграмотный, чего я сижу в лагере для политических, я хочу в лагерь для уголовников. Никто меня здесь не е…т» Потом он снимал штаны, поворачивался задницей, а на ней у него были вытатуированы два глаза: «Посмотрите на мою ж…у, она не может найти себе ё…я» После этого вся делегация убегала во главе с начальником лагеря, а мы с удовольствием присутствовали на этом представлении. Воры попадали в политический лагерь по разным причинам. Вот одна: не могли сидеть среди уголовников, потому что они проигрались в карты, и им грозило убийство. Что они для этого делали? Внутри лагеря они совершали нарушение, их сажали во внутреннюю тюрьму, а затем они выкидывали из окна антисоветские листовки, конечно, безграмотные, но из-за этого попадали в политический лагерь. Был такой Коля-генерал, вор, весь татуированный в виде генеральского мундира - с лампасами, пуговицами, ширинкой на определённом месте, но на лбу было написано: «Коммунизм – это х…я». Ему было запрещено ходить без шапки.

       В лагере было 2 барака человек на 200. Евреи были в одном бараке с украинскими националистами, армянами и русскими диссидентами. В другом бараке в основном были полицаи (за сотрудничество с немцами). Отношения были разные. Некоторые были довольно лояльные, с ними было интересно разговаривать, особенно с власовцами. Были полицаи, которые евреев ненавидели. Когда случилась война 1973 года в Израиле, последние известия передавались по радио. Полицаи собирались вокруг столба с репродуктором и радовались: «Во как жидам дают!» В первые дни действительно там было плохо, пока Шарон не сделал блестящий маневр, и тут мы стали радоваться, прыгать и плясать вокруг столба. Мы держались вместе, вместе отмечали праздники, учили иврит. Лагерные власти нас немного боялись, так как если что-нибудь случалось в лагере, через наших родственников всё передавалось заграницу, и тут же по всем «голосам» начинали говорить, что таких-то посадили во внутреннюю тюрьму в таком-то лагере. Власти боялись общественного мнения. Мне передали, что обо мне очень заботится «Общество сионистов Великобритании», и я получил открытку, где было написано: 20 тысяч женщин-сионисток Великобритании хотят вас освободить. Мы были очень неудобные: во-первых, самые грамотные (все с высшим образованием), во-вторых, всё передающие на волю. Отношение охранников было осторожное. Например, на пересылке, когда я потребовал чистое полотенце, охранник сказал другому:

       - Дай ему, а то потом будет говорить, что его пытали.

       Прошло 3 года, все мои сокамерники по лагерю постепенно были освобождены. Многие из них теперь живут в Израиле. Перед освобождением за месяц людей отправляют на больничный, подкормить (белый хлеб, манная каша). Люди немного приходят в себя, улучшается после стрессов моральное состояние, немного отрастают волосы.

       После трехлетнего пребывания в лагере меня отправили в ссылку. Ехал я месяц, в поезде меня держали в отдельном купе к неудовольствию других ссыльных, которых набили в другие купе, как селёдок в бочки. Охрана была из молодых призывников. С двумя мне удалось поговорить. Я им рассказывал об Израиле, показывал открытки с фотографией Иерусалима, Кнессета. Охранник сказал:

       - Как красиво! А нам говорят, что там жутко.

       Когда меня пересаживали в другой поезд, я услышал от этого паренька:

       - Счастливо тебе добраться до Израиля.

       Были среди них нормальные люди. А ехал я один в купе, так как прочитал у сопровождающего про себя: особо опасный государственный преступник, воинствующий сионист. Там была статья и о гомосексуализме, но сопровождающий этого не понял, я был осуждён только по 70-й статье. В Красноярске меня держали в камере вместе с уголовниками. Я оброс бородой, стал седым, хотя мне было 44 года, выглядел как дремучий дед. Уголовники меня звали папаша. Были интересные беседы, но главный вопрос:

       - За что сидишь? Какая ходка?

       Наконец, 7 февраля 1975 года меня доставили в Красноярский аэропорт, так как в Богучаны, куда меня определили, никакого другого сообщения нет, кроме как по Ангаре. Вооружённый охранник передал меня железобетонной стюардессе, так меня освободили из-под стражи и посадили в самолёт. Начальник пересылки меня проинструктировал: «Приедете в Богучаны, явитесь сразу в отделение милиции», дал адрес. Первое, что я увидел в Богучанах - толпа обезумевших людей около милиции, и их, избивая, загоняют в какое-то здание. Мне объяснили:

       - Это у нас вытрезвиловка. Сегодня понедельник, за воскресенье набрали.

       В милиции было отделение местного КГБ, и капитан сказал, что вам даётся 3 дня для того, чтобы найти работу. У меня был всего 1 рубль, даже поесть не на что. Я попросил его одолжить мне денег, на что он сказал:

       - Я преступникам взаймы не даю. Если через 3 дня не устроитесь на работу, мы вас пошлём на лесоповал.

       Богучаны – это не город, это районное село с 3-мя параллельными улицами, 4000 человек. Я пошёл искать работу, сопровождаемый стаей дружелюбных собак. Вдруг я увидел ветеринарную станцию и решил попробовать. Капитан КГБ предупредил меня, что я не имею право работать в школе, библиотеке и в магазине, работать мне можно только на тяжёлой работе. Я зашёл на станцию, там сидела женщина. Я спросил:

       - Не нужен ли вам работник на тяжёлую физическую работу?

       - Нужен, коров держать, мы им прививки будем делать. Сейчас придёт начальник.

       Я ей рассказал кратко, что я такой-сякой. Начальник оказался очень милым человеком, взял меня на работу и тут же по телефону сказал об этом капитану. Мне выдали в долг деньги, уложили прямо в лаборатории спать, а потом эта женщина устроила меня на квартиру. Это была моя первая работа. Я ездил по району, или к нам привозили коров. Я должен был одной рукой хватать корову за стенку между ноздрей, другой за рог, чтобы она меня не пырнула, а в это время ей делали укол. Первую корову я не удержал, но потом наловчился, и за каждую корову мне давали, помимо зарплаты, 50 копеек. Проработал там я всего месяц, потому что капитан получил инструкции свыше, что это чересчур лёгкая работа, и меня уволили. Начальник очень сожалел, но против КГБ не попрёшь:

       - Не хочет он тебя видеть на этой работе, мол, ты можешь навредить, начнётся падёж…и т.п.

       Меня уволили, как подозрительную личность. Я пошёл искать работу снова, но мне уже было легче. Я пришёл прямо на кирпичную фабрику, там всегда нужны были люди. Там делали кирпичи самым примитивным образом. Была такая формовочная машина, куда закладывали глину с соломой, и она выплёвывала со страшной скоростью кирпичи. Нужно было эти кирпичи по 10 штук хватать и ставить на телегу, потом кто-то их отвозил. Я не мог таскать эти кирпичи, хотя работающие там женщины делали это с лёгкостью. Я был недокормыш, не был физически силён, я их ронял, так как не мог удержать. Это было плохо, потому что там был принцип наказания всей бригады, и они мне сказали: «Ты нам не подходишь, ты завалишь план». Пошли к директору. Как я потом узнал, директор был внуком ссыльного в 1937 году, и он мне сказал:

       - Хорошо, не буду тебя увольнять, а поставлю тебя охранять.

       Это было счастье. Я охранял кирпичный завод, который был в тайге. Туда я ходил каждый день 3 км, а также должен был за ночь обойти завод по периметру раз 5, а периметр большой, и вокруг волки воют. Ночью я приходил охранять, утром автобус отвозил меня обратно в посёлок. Зарплата у рабочих была 500 рублей, такую сумму в Москве получал профессор. Тратить деньги не на что. Имея квоту, все купили себе машины. Ездить было некуда, была всего одна асфальтированная улица, поэтому они гоняли по льду Ангары. Пили страшно, такого я ещё не видал и, наверное, не увижу. Они меня приглашали на свадьбы, рождения. Никакой политической дискриминации не было. Там все были антисоветчики. Подвыпив, все поносили власти. В основном они были белесые, все брюнеты для них – цыгане. Очень чёрные им не нравились. Они говорили:

       - Вот с этим цыганом я срать вместе не сяду.

       Я был седой, и меня принимали хорошо, у меня появились друзья. Мне присылали посылки из Израиля, а в посылках были джинсы и другие вещи, т.е. обменный материал, а также бульонные кубики фирмы «Тэва». Эти кубики пользовались бешеным успехом, так как оказалось, что они очень хороши для опохмелки. Я им кубики, они мне картошку. Купить в магазине мясо, картошку там было невозможно, зато водку, спирт – неограниченно. В магазинах была килька в томатном соусе и хороший хлеб. Вот почему меня спасал обменный фонд. За это меня даже в баню пускали. Три года я так прожил.

       Я не знаю, что я охранял. По-моему, директор для меня создал эту должность. Очень много людей сидело в то время. После освобождения из лагеря или от лесоповала у них не было возможности устроиться нигде, не брали на работу, и многие из них жили в лесу. Теперь их называют бомжи, тогда их звали бичи (бывший интеллигентный человек). Бичи собирались стаями и иногда нападали на местных жителей, в подпитии могли поджечь. Несколько раз до меня завод горел. Это устраивали иногда сами рабочие от злости из-за «хорошей» жизни. Не очень приятное окружение было, но потом я привык. Я видел иногда их огни в лесу. Страшно было, если они подожгут лес. Я их уговаривал, они уходили.

       Там была ещё одна женщина, из таких, как я. Она потом уехала во Францию, написала там книгу. Когда я был в Америке, (я работал 20 лет там), мой соавтор статьи сказал однажды: - Я нашёл книжку про тебя на французском языке. Автор пишет, что ты был с ней в Богучанах.

       Ссылка – это рай по сравнению с тюрьмой. Я был свободен, мог разгуливать по посёлку, но я должен был каждую неделю отмечаться у гэбэшника. Он меня подбивал:

       - Многие уходят в лес и там живут.

       - Зачем? Мне это не надо.

       Он это делал, чтобы я сбежал, потом меня бы поймали, и он получил бы награду. Обычная история. Бичи зимой не могли жить в лесу (лишь некоторые всё же жили), так как зимой температура достигала -58 градусов, поэтому они возвращались в посёлок и работали в котельных. Местные жители хорошо относились к ним.

       Всё завозилось только летом по Ангаре. Там ведь вечная мерзлота, и люди делали запас в погребах, которые вырубали в земле. Запасались на всю зиму всем. В салонах у всех были холодильники, но использовались они как шкафы: в них стояли самые красивые тарелки. Все охотились, и поэтому были в хороших мехах. Даже у меня были унты до самого паха. Снаружи они были из овчины, а внутри из собаки. Был у меня из овчины полушубок. На лице надо было носить шерстяную маску зимой, а летом надо было быть хорошо одетым, несмотря на жару, потому что была мошка. Так прошло ещё 3 года.

       После освобождения я уехал в Москву и жил у жены. Я пришёл в ОВИР. Меня приняла женщина, майор КГБ. Улыбаясь, она сказала:

       - Опять хочешь уехать? А прописку ты получил, а на работу ты устроился? Иди, устраивайся на работу, получай прописку, получай характеристику, и тогда мы рассмотрим.

       А к нам домой пришёл милиционер и сказал:

       - Чтобы вас тут в 3 дня не было (можно жить только за 100 км от Москвы). Никакой прописки вы не получите по вашим статьям. Если хотите, идите в центральное отделение милиции.

       Я пошёл. Принял меня какой-то генерал или полковник:

       - С такими статьями? Нет, нет, нет.

       Тогда я встретился с Идой Нудель и с Авиталь Щаранской. Ида мне посоветовала пойти в ЦК на Старой площади:

       - Набери телефон, попроси секретаря ЦК Иванова и объясни свою ситуацию, что тебя не прописывают, не дают возможности уехать в Израиль, а в Израиле у тебя мать.

       - Будут слушать?

       - Будут.

       Я пошёл, позвонил, представился. Я сказал, что освободился из лагеря и хочу выехать, и тут я дал своим эмоциям выход, стал орать и грозить, что выйду на Красную площадь, соберу американских и британских журналистов, или посылайте меня обратно в лагерь, не хочу у вас жить. Он всё выслушал и сказал:

       - Гражданин Глезер, мы еврейским вопросом не занимаемся, это дело не нашего ведомства, но вы идите в ОВИР.

       - Я только пришёл оттуда.

       - А вы всё-таки идите в ОВИР.

Интервью продолжил Аба Таратута 30. 08. 04.

       Как только мы с женой вошли в ОВИР, тут же раздался голос над нашей головой из динамика: «Гражданин Глезер, пройдите на 2-й этаж». Около дверей 2-го этажа стоит часовой, но нас пропустили, и там мы увидели одну дверь, где написано: зам директора ОВИРа. Открылась дверь, и меня пригласил внутрь некий чин с генеральскими погонами, который был очень похож на Брежнева: с огромными бровями и огромной улыбкой.

       Аба Таратута: - А сколько вас подавали документы?

       Илья Глезер: - Трое: я, моя жена и дочь от первого брака.

       И вот усмехающийся гражданин сказал мне:

       - Ну что, тебя не выпускают и не прописывают?

       С этими словами он выхватил из ящика 3 анкеты и кинул мне:

       - Заполняй, и чтоб тебя через 3 дня в Москве не было.

       - У меня же нет приглашения.

       - Какое приглашение? Ничего не нужно.

       А.Т.: - Это был 1978 год?

       И.Г.: - Да, 1978 год. Я растеряно взял эти анкеты, вышел, сказал супруге:

       - Давай заполнять быстренько.

       Заполнили, отдали анкеты, и буквально через день нам позвонили и сказали:

       - Заезжайте за визами.

       Потом началась суета. Нужно было сдать квартиру, идти в голландское посольство за деньгами, за билетом и пр. Это был сумасшедший бег. Последнее воспоминание от Москвы было связано с походом в ресторан. Я сказал жене:

       - Пойдём, посидим в ресторане перед отъездом.

       Сели, заказали. И вдруг приходит официантка и говорит:

       - А вот теперь давайте выпьем за товарища Брежнева.

       Я на неё посмотрел:

       - Почему?

       - А так это положено.

       Мы встали и ушли. Таким образом, мы улетели, и нам в эти 3 дня очень помогли абсолютно незнакомые евреи, даже клетку мне сделали для моей собаки. При погрузке клетку сломали, и вдруг, когда уже входили в самолёт, гляжу, мой пёс бежит по полю. Я вскочил, перепрыгнул ограду и побежал за ним. А мне кричат:

       - Не пересекайте границу Советского Союза.

       В самолёте людей было мало. Мы прилетели в Вену, и через день нас отправили в Израиль. По приезде с удивлением увидел, что меня встречают, причём с какими-то фанфарами. Была Геула Коэн, толкала речь, я чего-то лепетал на иврите.

       А.Т.: - Иврит вы успели выучить?

       И.Г.: - Иврит я учил в тюрьме и в ссылке, читал Библию.

       А.Т.: - Какая у вас статья была?

       И.Г.: - У меня была статья 58-я: пропаганда и агитация за свержение строя. В моём деле была красная полоса – особо опасный преступник.

       А.Т.: - Мне кажется, 58-я статья была при Сталине, а в то время была 70-я и 190-я.

       И.Г.: - Может быть, я ошибаюсь, может, действительно, 70-я статья. 3 года я был сначала в лагере в Мордовии.

       А.Т.: - Кто-нибудь из наших там сидел?

       И.Г.: - Там было 5 человек – это самолётчики: Каминский, Шпильберг, Миша Коренблит, Леви Коренблит и Любарский. Это была моя компания.

       А.Т.: - Вы с кем-то были связаны?

       И.Г.: - Нет. Я знал Иду Нудель, знал Слепака, мы встречались, я был у них дома, но чтобы заговор – нет. Я писал письма, и вот за эти 11 писем я сел.

       В Израиле я, ещё будучи в Богучанах, получил звание профессора в университете Бен Гурион, и через полгода моего пребывания в ульпане в Иерусалиме я поехал в Беер-Шеву с семьёй, купил квартиру с помощью «Амидара» и 3 года, по 1981 год, преподавал в медицинской школе. Я был зав. кафедрой анатомии и гистологии, там же, на другом факультете, работал ныне покойный мой сокамерник Леви Коренблит. В 1981 году мы с женой развелись, и в это же время я получил приглашение на работу в США, в Сити-колледж. Там была и сейчас есть медицинская школа, в которой я стал работать на кафедре профессором анатомии, потом переключился на нейроанатомию и проработал там все 20 лет.

       А.Т.: - Где находится этот Сити-колледж?

       И.Г.: - В районе Гарлема, 138-я, 139-я улицы. Работу свою очень любил, занимался наукой, встретил старых друзей, которые знали меня по литературе, стал заниматься мозгом дельфина. Один из моих друзей ушёл на пенсию и оставил мне всю свою лабораторию. У меня были очень хорошие условия для работы. До 2000 года я был полноценным человеком. В это время мама моя состарилась. Она жила в Иерусалиме. Она не могла сама функционировать, и я взял её к себе в Америку. Она дожила до 101 года. 2000 год – перелом столетий был для меня тоже переломным. В августе скончалась мама, и в тот же вечер, когда она скончалась, я получил извещение от моего доктора, что у меня диагностирован рак. Мой врач настоятельно рекомендовал мне уйти в отставку и уехать к семье. Один или два раза в год я бывал в Израиле. У меня здесь дочь и 4 внука. Я её известил об этом. Она тут же прискакала в Америку и настояла на том, чтобы я уехал в Израиль и поселился рядом с ней. Мои внуки уже взрослые люди. Одна внучка прошла уже армию. Живу я здесь на американскую пенсию. На шее израильтян не сижу. Дочка живёт на параллельной улице рядом со мной в 5 минутах хода. Мы видимся почти каждый день. А я занимаюсь тем, чем хотел всегда заниматься - рисую картинки и пишу книги.