Наши интервью

Интервью с ДАВИДОМ ХАВКИНЫМ

Давид Хавкин

Давид Хавкин - узник Сиона из Москвы. Был осужден на 5 лет тюрьмы в 1958 году. Репатриировался в Израиль в 1969 году, проживает в Иерусалиме. Интервью взяли Аба и Ида Таратута в октябре 2002 г.

      Аба Таратута: Будем придерживаться хронологии.

       Давид Хавкин: Я хотел бы показать общую картину, поскольку являюсь свидетелем всего, что было в тот период. Самолетное дело по-прежнему очень туманно. До сих пор. Кем оно было организовано? За пальму первенства борются двое – Бутман и Кузнецов. Может быть, есть кто-то третий, но это маловероятно. У меня есть официальная статистика алии до 1983 года из Сохнута. Там ясно видно, что в год самолетного дела алия упала на 93%, в 1971 году приехало 13 тысяч человек.

       Я был тогда в центре событий. Все, кто ехал из Латвии, ехал через Москву, практически через меня. Не было ни одной семьи, которая, получив разрешение, не прошла бы через меня. Мне это нужно было, чтобы вселить окружающим хоть какую-то надежду. Но что возможно было для Латвии, для Москвы было тогда нереально. И все же люди видели, что евреи, которые считались советскими, уезжают. Их можно потрогать, и через 3 часа они будут уже за пределами СССР. Поэтому любому уезжающему я старался делать проводы, и чтобы было как можно больше народу. В основном это были москвичи, но были и приезжие.

       Я хочу вернуться к самолетному делу. Судя по рассказам Кузнецова, они знали заранее, что обречены на провал и что на них лежит моральная ответственность перед другими.

       А.Т.: На 100 процентов никто не мог знать.

       Д.Х.: Нет, он утверждает, что они знали, но умышленно шли на это.

       А.Т.: Чтобы прорвать железный занавес для алии?

       Д.Х.: Дело в том, что в то время я уже был здесь, в Израиле. В демонстрациях за выезд советских евреев сначала участвовали единицы, потом сотни, потом тысячи людей. Рав Кахане действовал целенаправленно, бросая бомбы во время выступления группы Моисеева и срывая культурные связи, требуя свободы выезда. Вообще, кто это мог придумать? В те времена любая попытка угнать самолет, пусть и с благородной целью, преследовалась, как таковая.

       Мало кому известный Слозман пишет об «Операции ‘Свадьба’». Подробно, с деталями и знанием мелочей. Можно подумать, что он там участвовал.

       А.Т.: Но он мог узнать от других.

       Д.Х.: Я спросил его: "Судя по вашей статье, вы были участником этих событий, хотя приехали только через 20 лет. Может быть, у вас тогда отбили желание ехать в Израиль, или, может быть, вы были по другую сторону баррикад?"

       А.Т.: В отказе я такого не знал.

       Д.Х.: Его мало кто знал. Он сидит с Интернетом, живет где-то на Севере, около Маалота. Может быть, вас заинтересует, у меня сохранились бесконечные списки на оформление вызовов. Система этих вызовов была просто возмутительна. От людей требовали, какой-то видимости родства, похожих фамилий, какие-то дяди, тети.

       А.Т.: Чтобы легенду можно было составить.

       Д.Х.: Удобоваримую какую-то. Слава Богу, в Израиле можно было найти людей с фамилией, аналогичной просителю.

       А.Т.: Это было не принципиально. Легенду можно было составить на родственника, уехавшего в 20-е годы. Чистая формальность.

       Д.Х.: Да, это была чистая формальность. И власти в Союзе это знали.

       А.Т.: Знали и ничего тут не искали.

       Д.Х.: Самое возмутительное, что здесь, в Израиле, вызов должен был заверять нотариус, который приходил и проверял детали - действительно ли это родственник. Это меня просто возмущало! Как так можно? Люди живут там, в тоталитарной стране, под постоянным страхом, а нотариус делает одолжение.

       И.Т.: Мы получили вызов от женщины Перл Рахель, и не знали, где имя, где фамилия.

       А.Т.: Но, наверное, какое-то негласное соглашение было?

       Д.Х.: Я могу только высказать свое предположение. В Израиле были сотрудники разведок всех стран. Есть такие страны, куда проникнуть невозможно, однако десятки лет там работают люди на советскую разведку. Такие благоприятные условия создались. Израиль использовался как трамплин для дальнейшей их деятельности. Сначала их пробовали на Израиле.

       Когда я приехал, меня вызвали в Канцелярию главы правительства. Там сидели люди. Наверное, у меня есть какое-то чутье, когда я вижу кагебешника, я его чувствую по запаху. У меня сомнений не было – сидят, разговаривают на хорошем русском языке. Хотя, если послушать кассету записи встречи с Голдой Меир, я сам удивляюсь, как хорошо я там говорил на иврите. Правда, я тогда был в стране уже несколько лет. Вполне возможно, что для кого-то другого на моем месте иврит был бы уже родным языком. Это очень индивидуально, но я еще до ареста, в 1957 году, начал учить язык. Я знал алфавит, знал различия в иврите сфаради и ашкенази. Я не мог объясняться, но в лагере было много людей, знающих иврит. У меня там не было бумаги и карандашей, но я занимался устно. Там была целая плеяда специалистов, со мной вместе сидел Барух Подольский - в соседней камере.

       И.Т.: Там было, у кого спросить.

       Д.Х.: Да! Подольский уже знал иврит и персидский, ему было тогда 17 лет. Он меня всегда раздражал, поймает какого-нибудь вьетнамца и беседует. Я спрашиваю:

       - О чем ты с ним говорил, он же русского не знает?

      - А я вьетнамский учил.

       - Я голову ломаю, чтобы иврит постичь, зачем тебе вьетнамский?

      И.Т.: По-моему, его будущая жена тоже сидела.

       Д.Х.: Нет, она не сидела, отец ее сидел. Несчастные люди, они попали по недоразумению. Там в лагере разные люди были.

       А.Т.: А какой это год?

       Д.Х.: 1958-1959 годы

       А.Т.: Это была Хрущевская оттепель.

       Д.Х.: Сидя в лагере, мы слушали выступление Хрущева, который сказал, что на съезде писателей К.Е. Ворошилов объявил, что на сегодняшний день в Советском союзе нет политических заключенных, и мы стали спрашивать:

       - А кто же мы такие?

       - Вы, - отвечали нам, - особо опасные государственные преступники.

       Политические находились, в основном, в двух лагерях – в Тайшете и в Мордовии. Если вы знаете Юру Меклера и других, они были в Тайшете, потом их перевели в Мордовию. Он сидел одновременно со мной как член сельскохозяйственного кооператива. Это формально.

       А.Т.: Юра – астроном, он работал в Тель-Авивском Университете, был я у него.

       Д.Х.: Когда их переправляли в Мордовию, там были люди, которым оставался очень маленький срок – месяц-два. Им позволяли выходить без конвоя. Они бегали за кипятком, и местные жители узнавали заключенных по одежде. Спрашивали:

       - Откуда ты, сынок?

       - Я политический заключенный.

      - Как политический? Таких ведь теперь нет.

       - А вот видите, теплушки стоят - я оттуда.

       Я не знаю, как воспринималась официальная информация, но в основном ей, конечно, не верили. Потому что, как он мог так свободно выходить, когда советские люди хорошо знали, если уже сидишь, так сидишь. Так что нечего удивляться. Правда, надо отдать должное, что «тройка» уже не судила в те времена.

       Когда через 9 месяцев закончилось следствие, они даже попытались дать мне адвоката, больше того – еврея Каменецкого. У меня есть где-то документы.

       А.Т.: Но в принципе обвинительное заключение, приговор и последнее слово должны быть.

       Д.Х.: Сейчас в России стали издавать Мемориал.

       А.Т.: Мемориал Московский?

       Д.Х.: Московский Мемориал, там есть, за что меня арестовали, когда и что у меня нашли. 9 месяцев я был на Лубянке, и они не смогли состряпать дело. Это очень редкое явление, и они сели на излюбленного "конька" – статья 70 – измена Родине. Эта статья уже не ограничивала срок - от 10 лет до расстрела. Они хотели найти, где я это совершил. Вот видите, у меня тут фотографии: Всемирный молодежный фестиваль в 1957 году, в августе месяце. Это была первая попытка Советского Союза пригласить представителей со всего мира. Я тогда никак не мог понять, где же они возьмут столько соглядатаев. Они же не могут допустить, чтобы люди свободно встречались. После этого фестиваля было еще Всемирное соревнование по стрельбе, в котором принимала участие и израильская делегация. На фестивале следователи не могли найти зацепку для обвинения. Там была одна молодежь – такая же, как я, и моложе меня. А на соревнованиях руководитель спортивной делегации был старше меня, и, действительно, я с ним встречался довольно регулярно. Они нашли доказательства его неблагонадежности – он якобы после войны служил в разведке, в организации «Бриха».

       Эта «разведка» заключалась в том, что после войны израильтян посылали в Европу собирать оставшихся в живых евреев. Собирали их и привозили в Израиль. И эти люди для СССР были разведчиками, и если я с ними встречался, значит, я изменил Родине и передал ему пакет с секретами, которых у меня никогда не было.

       И.Т.: А как вы встречались с израильтянами?

       Д.Х.: Члены делегации собирались на Садовом Кольце и ехали в открытых машинах по стадиону в алфавитном порядке, начиная с Албании. Это было единственное открытое для зрителей место. Достать билеты было невозможно. Я был молодой и небогатый. Я приходил на Садовое Кольцо, и когда делегация, например, Албании, садилась в машину и начинала ехать, я на ходу заскакивал в нее. Потом машина доезжала до пункта проверки.

       Таких пунктов было много. Люди выходили. А машины продолжали движение. Мне надо было изображать иностранца, потом заскакивал в машину, например, Бразилии и т.д. Но к израильской делегации мне подсесть не удалось, т.к. на нее было направлено особое внимание. Израильская делегация состояла как бы из двух частей - одну мы считали как бы своей делегацией. Другая группа - коммунисты. Между ними были частые споры. Мы уже знали, разобрались - кто приехал на пароходе «Победа» - тот коммунист. А наших через Одессу на поезде привезли в ночь перед открытием. Мы даже устроили дежурство, чтобы узнать, когда приезжает израильская делегация. Нам уже по телефону не отвечали, настолько их это раздражало. Встретить израильскую делегацию мне не удалось, хотя мы по очереди дежурили на вокзале, но знаете, в то время проблемы с телефоном, хотя это и стоило всего две копейки. Утром, не отдохнув, израильская делегация поехала на стадион. И вот, минуя все проверки, под видом иностранца, я добрался до стадиона и вышел на поле стадиона вместе с какой-то делегацией. Я стоял как бы на сцене, а вокруг были трибуны. У меня есть фотография, правда не очень хорошая, потому что против солнца. Я внутри, а все зрители на трибунах за большие деньги.

       Я быстро определил, где израильская делегация - она уже была впереди на отведенном для нее на месте. Я их разыскал. И вот я с ними сфотографировался. Было много фотографий, но осталась, к сожалению, одна. Когда я с ними встретился, они были очень удивлены, наверняка у них была какая-то информация, и они все спрашивали: «Ты не боишься?» Я начал объяснять, что есть люди, которых привлекают другие делегации, например французская, а мне вот нравится израильская, тем более что у меня есть на это причины. Почему я должен этого бояться? Они успокоились, и я поинтересовался, где их разместили. Они жили в Останкино в студенческом общежитии. Я взял их адрес, и все 15 дней ходил туда, как на работу. Я приглашал их к себе домой, угощал, просто ходил с ними гулять. Но, надо сказать, я не хотел говорить им о себе. Просто в то время я был белой вороной, таких было мало.

       И.Т.: Да, не много

       Д.Х.: Однако, власти создавали препоны для всех. Приезжали из других городов просто на фестиваль. Но их задерживали, не пускали, специальный карантин устраивали. Я предупреждал израильтян, чтобы они были осторожны, так как находятся в стране, где следят за каждым их шагом, но это, наверно, они знали и без меня. Я очень хотел получить от них какой-нибудь сувенир, и КГБ, конечно, воспользовался ситуацией. А получилось это очень просто.

       Я был в Останкино около их общежития. Одни группы входили, другие выходили. Какая-то группа направилась к автобусу или троллейбусу, двери там закрываются автоматически. Когда группа наших израильтян зашла туда, я подумал, что могу поговорить с ними в автобусе, и, как привычный человек, живущий в Москве, я подставил ногу под пневматическую дверь, она не закрылась, и я заскочил туда. В это время передо мной появился какой-то солидный, пожилой человек. Я вижу - еврей. "Давай заходи". Он начал задавать вопросы, куда они едут и зачем, и всякие другие. Разговорились. Я вижу, человек интересуется, и ничего не заподозрил. Естественно, мы обменялись координатами.

       Потом, когда закончился фестиваль, он не выпускал меня из поля зрения. Да и меня он заинтересовал. Он сказал, что он киносценарист. Фамилия Стамельский Аркадий Давидович, у меня есть его фотография. Его киносценарии меня не очень интересовали, но он знал идиш и иврит, причем все диалекты - и ашкенази, и сфаради.

       А.Т.: Какие кадры там были!

       Д.Х.: Знаете, это ощущение человека, которого долго держали без воды и еды. И даже это не передает моего ощущения, когда я увидел у него дома еврейскую библиотеку. Книги на русском, идиш, иврите. Я знал разговорный идиш с детства, но книги были мне не по зубам. Отец дома демонстративно говорил только на идиш. Идиш, кстати, помог мне и в общении с израильской делегацией, я тогда не знал, что в Израиле идиш знает примерно столько же народу, что и в России. В детстве я был способен к языкам, потом уже нет. Все мои братья и сестры разговаривали на идиш. Я помню, отец даже устраивал экзамен. Должен сказать, что язык я знал лучше своих братьев и сестер. Чтобы меня не упустить, Стамельский предложил мне изучать иврит. Отказаться от такого предложения я просто не смог.

       И.Т.: Представляете, в 1957 году предложить это.

       Д.Х.: Где я мог тогда найти человека, чтоб мог преподавать иврит? Он много рассказывал мне о языке, я выучил алфавит, и мы начали заниматься.

       И.Т.: Он сам преподавал?

       Д.Х.: Ну конечно. Он был из Литвы, по его словам, там есть город Стамельск - от этого названия его фамилия, это он сам определил. Уже много-много лет он жил в Москве. Он приходил ко мне домой, познакомился с моим отцом, пел песни на идиш. Для моего отца идиш был родным языком. Я говорил на идиш как «гой» - в идиш есть такие обороты, которые удаются только носителям языка. Когда он стал бывать у нас довольно часто, отец сказал мне, чтобы ноги его у нас в доме больше не было. Я очень удивился, он был такой компанейский, мог поддержать любой разговор, рассказать анекдот, но отец сказал:

       - Он много старше тебя, у вас нет ничего общего, я не хочу, чтоб он приходил сюда.

       Подошел Йом ацмаут, это был 1958 год - День независимости Израиля, и попал он на 2 мая, когда еще продолжалось празднование 1 мая. Мы собрались в Малаховке, в доме у Ландмана, как бы продолжая отмечать 1 мая, просто загулялись. Собралось довольно много народа.

       Он тоже там был. Он во всем принимал активное участие и часто провоцировал других - пел «Атикву», ее мало кто знал в те времена. Я был зачинщиком празднования Симхат Торы в синагоге, у меня был довольно широкий круг знакомых. Много людей приходило ко мне, желая расширить круг знакомств. Но не будешь же каждого спрашивать «ты еврей или нет». Мне очень помог значок в виде флага Израиля со звездой Давида, который я получил на фестивале в качестве сувенира.

       Еще будучи студентом, я обратил внимание, что к синагоге на Симхат Тора приходит много молодежи, крутятся, крутятся, но зайти не решаются. Поэтому я решил собрать своих друзей в синагоге, как в клубе. Друзей у меня было много еще с института. Я учился еще в те времена, когда хочешь, не хочешь, но все евреи тянулись друг к другу.

       А.Т.: Какой это был институт?

       Д.Х.: Московский полиграфический институт, там было 3 факультета: технологический, инженерно-механический и журналистский. Там не было военной кафедры, естественно, меня это очень устраивало. Этот институт называли синагогой, так как ни в Бауманский, ни в какой другой евреев не принимали. В МПИ много было не просто евреев, а талантливых евреев. Например, я учился с Ильей Сусловым. У меня есть его фотография и еще многих. Мы стали собираться в каждый исход Субботы. А я их просил, чтобы они приводили своих друзей и знакомых. Не прошло и месяца, людей стало, как на демонстрации. Кто знает Москву - это Спасоголенищевский переулок. Правда, в Марьиной Роще тоже есть синагога, но Спасоголенищевский переулок был весь запружен молодыми евреями. В Москве было порядка 350 тысяч евреев, подрастала молодёжь и, естественно, пытались завязать знакомства. У кого-то были соседи евреи, сотрудники по работе или в учебном заведении, другие знакомились через примитивных свах, которые предлагали кривых и косых, поэтому наши встречи сработали очень хорошо. Но, в конце концов, к нам вышел раввин синагоги Левин с просьбой назвать зачинщиков этих сборов (конечно, по поручению КГБ). Мы ему сказали, что у нас нет зачинщиков, что мы приходим веселиться и отдыхать. Как-то в исход Субботы раввин был дома, мы пришли к нему, и он просил нас не собираться, так как из-за наших сборищ могут закрыть синагогу, после войны это была единственная синагога. Мы ему сказали, что ее не закроют, так как надо хотя бы внешне показывать свободу вероисповедания.

       Мнения, как всегда, единого не было, и мы решили перенести место встреч на бульвар площади Ногина. С одной стороны ЦК комсомола, с другой ЦК КПСС, наверху Лубянка, а внизу мы. Естественно, туда же приходил и Стамельский. Был май 1958 года. Собирались мы в одном доме. Сколько людей можно было поместить там? Раньше там жила супружеская пара Ландман, которые находились в лагере за то, что читали газеты на идиш и на иврит из Израиля. Оставался там их сын Авраам Ландман, и так как он был моим приятелем, то с его согласия мы там все собирались. Все мои друзья пытались сделать так, чтобы я не имел дела со Стамельским, но какие у меня могли быть с ним дела, только книги. Он мне - я ему, но в основном, я брал у него. Книга считалась антисоветской, если не прошла Главлит. Кроме того, он мне преподавал иврит. Я не считал его провокатором, но все же постарался отдалиться. Однажды как-то он пришел ко мне занять денег, сказав, что у него плохое материальное положение, жена болеет, а сценарий у него не принимают. Я ему одолжил денег - ведь мы такие хорошие знакомые, почти друзья. А он просто действовал по инструкции: если ты займешь у него деньги, он тебя не оставит, так как лишит себя возможности получить их обратно. Но у молодого парня, каким я был тогда, было много других интересов помимо учебы. Я постепенно отдалялся от занятий с ним, но за книгами все же приходил.

       Со временем та группа, которая собиралась на квартире у Ландмана, стала распадаться на более мелкие компании - молодежь находила друг друга. Единственно, о чем я их просил, не поддаваться ни на какие провокации.

       После фестиваля и соревнований по стрельбе у меня были кое-какие сувениры: пластинки, фотографии, открытки, значки. Я тогда работал в типографии МПС и имел право на бесплатный проезд по железной дороге. И я решил проехать по местам удаленным от Москвы с соответствующим багажом, было что рассказать и показать.

       Я проехал по России, Украине. Грузии. Средней Азии.

       В Грузии я начал с Поти. Были у меня знакомые в Гагре, Тбилиси, Самтредии. Затем приехал в Тбилиси. Почти сразу туда прилетели люди из тех городов, где я был раньше, и сказали, что сразу после моего отъезда их стали дергать в КГБ, спрашивать, зачем я приезжал, что делал, что говорил. Ребята сказали, что они не умеют читать и писать по-русски и вообще были на высоте. В Грузии вообще было принято помогать друг другу, и ребята меня предупредили. Все свои сувениры я уже отдал, остался только календарь.

       Я уже понимал, что меня ожидает, но не знал, когда это произойдет. Произошло же все довольно быстро. Я приехал в Москву, вышел из такси около дома родителей. Они были дома. Мама болела, у нее был инфаркт. Поднимаюсь по лестнице, я жил на 3-м этаже, слышу сзади топот сапог, и меня зовут по имени, я не оглядываюсь, продолжаю подниматься, звоню в дверь. Она открылась, ну и они тут как тут… Обыск, конечно. Ничего они не нашли, кроме какой-то ерунды. У них не было материала, и они должны были переквалифицировать обвинение на 70 статью.

       У меня масса недостатков, как и у всякого, но по характеру я довольно спокойный и хладнокровный, что очень помогает, когда имеешь с ними дело. Я их не боялся. Когда человек трусливый, они видят это и тут же его уничтожают.

       Следователь Афанасьев попал в тупик, он не знал, как продолжать следствие, ну не было у него материала, и это выводило его из себя. Если он на мне промахнется, то звездочку не получит, а я оказался для него крепким орешком. Надо отдать должное и моему отцу - когда меня уводили, он сказал мне на иврите «ло» (нет). Афанасьев пытался угрожать. Это с одной стороны, а с другой, когда он увидел в деле, что у меня день рождения 8 января, неожиданно для меня сказал:

       - Давид Моисеевич, поздравляю вас с днем рождения.

       Такой вдруг трогательный стал …

       На Лубянке они держали меня в жуткой камере с двухъярусными койками. Мое место было сверху, там лампы горели 24 часа в сутки, и окна не закрывались, а взяли меня 12 декабря 1958 года. Укрываться тоже было особенно нечем - холодно, сыро. И я решился. Они дают похлебку, а я ставлю им обратно - не хочу. Через некоторое время опять ставят, а я снова возвращаю. Они решили, что я объявил голодовку. У них есть такая установка - ни в коем случае не допускать до самоубийства - материал пропадет, следствие пропадет. Когда они поняли, что я вроде бы объявил голодовку, они засуетились, ко мне стали подходить старшие офицеры, спрашивают, почему я не ем. А я говорю, что не хочу тут есть, потому что еда отравлена (сказал первое, что в голову пришло), и я буду есть только яйца, потому что они закрыты. Они стали кричать, что будут кормить меня насильно. Тогда я сказал, что требую встречи с начальником тюрьмы, потому что меня взяли в одной рубашке, я уже полгода у вас сижу, и у меня есть ряд требований. Они немедленно выполнили эту просьбу, подняли меня к начальнику тюрьмы. Я не помню, кто тогда был, может быть, Семичастный. Я стал требовать, чтобы на время отдыха они выключали свет. Он сказал, что свет они выключить не могут согласно инструкции, но я ответил им, что ведь в камере 2 лампы, одна синяя. На это начальник тюрьмы сказал, что синяя лампа осталась со времен войны.

       - Ничего себе, со времен войны прошло столько лет, а вы не могли сменить лампу. Не надо пудрить мне мозги, что у вас нет средств на лампочку, не можете выключать совсем, включайте синюю, и еду такую мне не надо.

       Следователь стал в тупик, и они решили подсадить мне «наседку». Пришли:

       - Собирайся с вещами.

       Переводят меня вниз, там 2-х местная камера, теплая, включается синий свет, а там уже лежит какой-то тип. Я сразу обратил внимание, когда привозят в тюрьму, то снимают ремень, срезают все пуговицы, а на этом человеке в камере брюки с пуговицами, на полу стоят тапочки, на столе деревянная палочка для масла, все предусмотрено. Я подхожу к своей кровати.

       Он: - Ну наконец-то, а то я тут сижу один, скучно.

       Опять же еврей! Почему-то они считали, что раз я еврей, то у меня больше доверия к еврею.

       - А за что ты сидишь? – спрашиваю я.

       Он: - Сижу за листовки.

       - А я не знаю, за что сижу.

       Он продолжает всячески провоцировать меня на разговор, но это у него не очень–то получается, так как я неразговорчивый по натуре, я предпочитаю больше слушать. Следователю очень нужен был этот разговор, это же материал для него. Я давным-давно понял, кто он, и все его слова в одно ухо впускал, в другое выпускал. Тогда он начал рассказывать мне, как устроена Лубянка, выдавая себя тем самым окончательно. Там столько-то этажей, там расстреливали, там место для прогулок.

       Вы знаете, что означает попасть на Лубянку?

       Тебя ведут на следствие, не дай Бог, ты встретишься с кем-то в коридоре, и неважно, знаешь ли ты этого человека или он тебя, одного заводят в нишу, и он стоит там, пока другой проходит. Иногда водили на прогулки по 15 минут. Для этого долго поднимались на маленьком лифте. Стены там были 5 метров высотой, по углам надсмотрщики. Больше ничего я не знал, а он начал уже чуть ли не план рисовать. Я знал только, что ее немцы достраивали в 1945 году, я Лубянку знал с детства, но что там внутри, кто мог знать?

       Потом он начал рассказывать еще какие-то вещи. Я спрашиваю:

       - Ты первый раз сидишь?

       - Нет, уже второй.

       - А когда же ты первый раз сидел? (Естественно, у меня были к нему вопросы).

       - Я из Новосибирска, техник по строительству.

       И он начал рассказывать свою историю, довольно правдоподобную, что он работал на строительстве, продал куда-то «налево», или украл, стройматериалы, его посадили лет на 8-10. Он уже практически отсидел, был расконвоирован, бежать ему уже не было смысла. Ходил на работу, потом возвращался обратно, тем более, он был техник. Сидел он в лагере, и вот приходит к нему один и говорит, что у него подруга за зоной. Он хотел бы передать ей письмо, но не хочет, чтобы его читали. Письмо личное. Что ему стоит передать это письмо, тем более, он без конвоя. Он положил письмо в карман и спокойно пошел, естественно, он его не читал, зачем ему. Проходит через проходную, вдруг к нему подходят двое и уводят в сторону, обыскивают и находят письмо. А там сплошная антисоветчина, ну и, естественно, новый срок. И дальше его рассказ обрывается, но и так все понятно: была устроена провокация, чтобы его завербовать. Тут мне стало ясно, как он стал провокатором.

       Как-то он спросил меня:

       - А знаешь ли ты, что хала – слово еврейское?

       А потом еще какие-то еврейские слова говорил. Я все ломал себе голову, откуда он этого набрался. У него ума, как у курицы. Только потом, уже попав в лагерь и разговорившись с отцом Баруха Подольского, мы поняли, что у нас была одна и та же «наседка». А так как Подольский был человек очень грамотный и начитанный и много ему всего рассказывал, тот почерпнул и про эту «халу», и вообще очень многое. А потом он этими познаниями делился со мной. Когда он стал понимать, что со мной у него ничего не получается, то начал хамить. Он нервничал, стал оскорблять мою сестру. Тогда я, не долго думая, схватил крышку от параши и начал его бить.

       Он кричит «караул», и его тут же молча забирают, а я остаюсь в этой хорошей камере.

       Следователь ни слова, ни полслова даже не сказал. Я его чуть не убил, но он мне очень надоел, разговаривать с ним было не о чем, и глупости его слушать я не хотел. Сколько можно было с ним играть?

       Когда меня арестовывали, был у меня подельник. Анатолий Бельфер был арестован в тот же день. Когда я уезжал на Кавказ, в Грузию, я поручил ему «поддерживать огонек», ну а когда я вернулся, нас взяли. Он мне был интересен - у него была обширная литература по мировой экономике, в том числе и по экономике Израиля. Это была литература, недоступная для широкого круга. Где он ее брал, я не знал, но это меня и не интересовало. Домой я ничего не брал, но когда бывал у него, то читал с удовольствием. У нас были общие взгляды, все было хорошо, и вот нас арестовали.

       Уже во время следствия я выработал тактику, как вести себя на следствии. Позже, когда стали судить диссидентов, моя правота подтвердилась. Система была такая: первое – если упоминались обстоятельства, которые были мне невыгодны, я говорил, что этого не помню. За это не судят.

       Если я вижу, что кто-то дает показания, и они похожи на правду, я опять говорю: я не помню, пусть даже он продолжает давать показания, а я этого не помню. Если мне называют имя кого-то, кого я знаю, я говорю, что не знаком с ним.

       И так же я себя вел на очных ставках. Мне приводили нескольких человек. Я говорил - не знаю. Незнаком. После этого очную ставку дальше не проводят. Это мне один мой приятель подсказал - приводят его, а он говорит, что меня не знает, ну и я его тоже не знаю. Его как привели, так и увели. Я его с полуслова понял.

       И вот этого моего подельника через 3-4 месяца из Лубянки выпускают. Сначала у нас была очная ставка. Мне устроили две очные ставки – с моим подельником и с А. Д. Стамельским, про которого я вообще молчал, даже имени его не упоминал, и они меня никогда о нем не спрашивали, что было довольно странно. Первое, что они должны были у меня спросить, брал ли я у него книги, но я его не собирался сажать.

       Кроме того, у меня была еще с детства воровская выучка. Сам я вором не был, но вырос я в воровском дворе и прекрасно знал, что если идет следствие, нельзя принимать обвинение в групповом деле. Психология человека такова: если на двоих - это полсрока, если на четверых - это четверть срока, а на деле все было наоборот. Это я знал.

       Естественно, я никого не упоминал. Но когда мне стали говорить вещи, которые знал только мой подельник, я понял, что он «колется». Я отрицаю, а он «колется». Меня уже начали спрашивать вещи, которые касались лично его, о какой-то антисоветчине. Я говорил, что ничего не помню, а про Стамельского вообще ни слова.

       И вот на очной ставке с подельником через пару месяцев они поняли, что со мной ничего не поделать. Я не принимаю его показаний и не подтверждаю их, значит, его нужно натравить на меня, чтобы я с ним свел счеты за его «откровения». Вот тогда-то они смогут получить какую-то информацию. Но это все были мои теории.

       Когда его привели, уже с первого взгляда я понял, что он просто слабый, сломленный и запуганный человек, запуганный. Я пытался взбодрить его, дать ему понять, что здесь некого боятся, ничего они не могут сделать, они вообще ни за что нас посадили. Мы же ничего такого не делали. Но это было бесполезно - он на меня «валил», в основном, всякие глупости. Потому что конкретно он ничего не мог им сообщить. Он договорился до того, что назвал меня националистом только лишь потому, что я хожу на еврейские концерты. Я хотел ему сказать, что я-то хожу на еврейские концерты, так как понимаю идиш, а ты ходишь на них, вообще ничего не понимая, но у меня не было желания сводить с ним там какие-то счеты. Очная ставка прошла, было его очень жалко, но тут уж ничего не поделаешь, пускай вылезает сам.

       Потом привели Стамельского, это было для меня полной неожиданностью. Как я уже говорил, о нем раньше даже не упоминали. Они спрашивали о людях, которых я знал когда-то, которые вообще никакого отношения ко мне не имели, но его не упоминали никогда. И вот его приводят на очную ставку. Я знаю: обычно участников усаживают в разные углы, и в комнате присутствуют еще два следователя - одного и другого. Это, как правило. А тут я сижу за столом, а он не сидит, и вообще ведет себя как хозяин положения, и начинает «нести» на меня. Я сразу же заявляю, что не признаю его обвинений: он занял у меня деньги, и теперь в его интересах меня посадить. И это действительно было так. Следователь спрашивает:

       - Ты что, брал у него деньги?

       Стамельский отвечает, что брал, и говорит сколько. Его показания аннулируют, и его уводят. У меня прояснилась вся картина. Между прочим, в протоколе было записано, что он брал деньги, и какую сумму. Через некоторое время я из бухгалтерии Лубянки получаю сумму денег, равную той, которую он мне был должен. Я расписался, и мне даже дали квитанцию. Я эту квитанцию зашил в складку брюк, но она мне так и не пригодилась.

       А.Т.: А что стало с этим подельником Бельфером?

       Д.Х.: После отсидки я встретился с ним на стадионе в Лужниках на матче между командами Израиль – ЦСКА. Я пришел с друзьями. В перерыве идем мы по коридору. Гуляем…

       Да, я не сказал вам самого главного. Ведь они хотели «пришить» мне статью «измена Родине», а поэтому предъявляли мне много фотографий, где я был с руководителем израильской делегации, но я все отрицал и говорил, что никого не знаю, и у них ничего не получалось. И в это время они дают мне адвоката Каминского, я от него отказываюсь и говорю, что не верю адвокатам КГБ. Они говорят:

       - Этого адвоката ваши родители рекомендовали.

       - Откуда вы знаете, кого мои родители рекомендовали?

       - Мы разговаривали с ними.

       - Знаете что, я полагаюсь на себя, и мне адвокат не нужен.

       Но потом мне стало любопытно. Захотелось посмотреть, что это за адвокат. Отказаться от него я всегда смогу. Приходит этот адвокат ко мне в отдельную комнату. Созданы все условия. Никто нам не мешает. Адвокат начинает меня успокаивать. Говорит, что дело мое пустяковое, за исключением одного момента - моя встреча с руководителем спортивной делегации. Я делаю удивленное лицо и говорю, что не понимаю, о какой встрече он говорит. Ему нужна была хоть какая-то зацепка. Ну, и тут я его «понес». Устроил скандал и выгнал его.

       Но возвращаюсь к прерванной теме. Ну, так вот. В перерыве на стадионе я встречаюсь с моим подельником. Он меня окликнул. Я поворачиваюсь, он стоит со своим отцом, которого я тоже хорошо знал. Я уже отсидел свой срок, был на свободе, и даже не имея официального разрешения, приезжал в Москву.

       - Давид!

       Я поворачиваюсь к нему:

       - Скотина! Какое право ты имеешь называть меня по имени. Забудь мое имя. Ты подлец, я свое отсидел, а у тебя останется клеймо на всю жизнь.

       Он был еще и свидетелем у меня на суде. После того, как нас взяли, его отец зачастил к нам домой, хотя родителей моих он не знал. Приходит к моему отцу и начинает:

       - Вы знаете, что Давид натворил? Он встречался с разведчиком.

       Мой отец был человек умный. Светлая ему память. Он сказал, что не знает ни о каких разведчиках, с которыми я якобы встречался, и прогнал его, сказав, чтобы духу его больше у нас в доме не было.

       С тех пор, как мой подельник окликнул меня на стадионе, я его больше не видел и не слышал о нем. Я, откровенно говоря, даже забыл его фамилию. И имени его не помнил. Ведь с тех пор прошло более 40 лет. Между прочим, журналистка Ирина Солганик взяла у меня интервью об истории моего заключения, и в газете «Вести» была опубликована очень интересная статья. Там я, кстати, и рассказал о своем подельнике. Он, прочитав свое имя, позвонил мне. Я слышал, что он приехал в Израиль в конце 70-х годов, побыв в Израиле, он уехал с семьей в Америку, жил и работал там, а потом кто-то мне сказал, что он вернулся.

       А.Т.: А срок он получил?

       Д.Х.: Никакого срока он не получил. Через 4 месяца он вышел с Лубянки. Это был беспрецедентный случай, ведь там нет такого, что ты можешь зайти туда и вскоре выйти. Как я понимаю, его отец включил все свои связи с органами, чтобы освободить сына, и добился своего – сына освободили.

       Обо всем этом я рассказал Ирине Солганик, но фамилию его я забыл, голова-то не молодая. Я обещал, что если вспомню, то сообщу, и действительно, через несколько дней вспомнил и позвонил ей. У меня не было цели отомстить ему, просто я хотел дать общую картину, где я был, и что со мной произошло. Когда его отпустили, он начал распространять среди общих знакомых слухи, что именно я вел себя плохо, а он умно, поэтому его отпустили. После опубликования статьи, когда он увидел свое имя и свою роль, о которой раньше нигде не упоминалось, он мне позвонил. Я его спросил, как он узнал номер моего телефона, чтобы он не смел мне звонить, и еще пару теплых слов. Он позвонил в редакцию, устроил скандал, обратился ко всем знакомым, которые знали меня, и стал оправдываться. Он говорил, что сумел убедить следствие, что он комсомолец и стремился в Израиль, чтобы построить здесь коммунистическую партию. На все это один из моих знакомых, Свечинский, сказал, что в лагерях, таких как ты, вешали на полотенцах. Он на этом не остановился и потребовал от Кузнецова, который был тогда главным редактором «Вестей», чтобы ему дали возможность ответить. Он ответил и обвинил меня, подтасовав некоторые факты. Он писал, что меня арестовали в 1957 году, я раскололся и затянул его, а его, якобы, арестовали в 1958 году. Тогда у меня не было данных, чтобы ответить ему, но сейчас есть документы, подтверждающие, что это неправда.

       Теперь я хочу рассказать немного о лагерной жизни. Я считаю, что прошел это испытание довольно прилично. Но в одном эпизоде пострадал Боря Подольский, причем из-за меня. В лагере был инвалидный барак и барак для тех, кого водят на работу. В какой-то период времени в рабочем бараке не хватало мест, и часть рабочих вселили в инвалидный, где были свободные места. Там жил один хорват (больной) с немецкой фамилией, и был студент-еврей Златоверов. Иногда показывали кино, которое ходило смотреть много народу, в том числе и он. Отбой в бараках в 10 часов. А показ фильма задержался. Приходит Златоверов в инвалидный барак и, чтобы лечь спать он, естественно, должен был раздеться. Он на время зажег свет, а хорват с немецкой фамилией (которую я забыл) вскочил и выключил свет, а Златоверов включил, и эта несерьезная размолвка вылилась в страшную драку. Хорват был эпилептик и, когда они сцепились, он зубами впился студенту в область сонной артерии, и это могло плохо кончится. В бараке в это время был один из нашей еврейской компании, Ефим Борисович. Увидев эту картину, он стал звать на помощь. Сам он был физически слаб, а все жлобы смотрели на это зрелище с большим удовольствием. Я услышал крик о помощи и через секунду я уже был в бараке. Я схватил одного, уперся ногой в другого и отодрал их друг от друга. Я думал, что на этом все закончится, но история продолжилась. Нееврейская часть населения начала готовиться к погрому. Как это так, еврей пристал к не еврею, но они запутались, кто из них еврей: Златоверов (по паспорту русский), или второй с немецкой фамилией. Одни хотели наказать хорвата, другие Златоверова. Как-то Боря Подольский проходил мимо. Он тогда выглядел, как из Освенцима, типичный еврейский мальчик 17 лет, тонкий, звонкий и прозрачный. Его стали избивать, спасся он бегством, до погрома дело не дошло. Хорват этот вскоре задохнулся собственным языком, и заварилась каша. Решили, что это евреи убили хорвата, отомстив за драку. КГБ это не пропустил мимо, стали нас таскать, шили мне второе дело. Несмотря на то, что врачи констатировали, что он умер, задохнувшись языком, и никакого насилия не было, КГБ продолжал «тянуть» дело против меня, но им так и не удалось ничего сделать.

       После «отсидки» я наладил в Москве постоянную связь с израильским посольством. Я понимал, что за мной следят, но зато у меня появилось много друзей из правозащитников, которые сидели вместе со мной в лагере. Там, где люди 24 часа на глазах друг у друга долгие годы, все обо всех знают. И когда я вернулся в Москву, там уже было много моих знакомых. Они занимались своим делом, а я своим, но мы друг другу помогали, чем могли. Я, например, помог им по технической части, сделал устройство, которое обеспечило запись хода суда над Синявским и Даниэлем, а они все мои письма и информацию передавали на Запад. Более того, они мне гарантировали защиту. Если со мной что-то случится, весь мир будет об этом знать. У них в Москве были надежные связи, которые складывались годами.

       У нас были чисто идеологические расхождения: они боролись за права человека в России, а я не верил ни в какие изменения в той стране. Я говорил, что я родился евреем, и у меня должно быть право уехать в свою страну. И за это мы будем бороться.

       В то время на Западе почти ничего не знали о том, что есть евреи, которые хотят выехать из Советского Союза в Израиль. Когда спросили у Хрущева, он сказал, что в МИДе нет заявлений от желающих выехать. Действительно, там этим не занимались. А я сам передал список желающих уехать работникам израильского посольства, получив от них заверение, что он будет опубликован в самых серьезных газетах мира, и мир узнает, что в СССР есть политические заключенные, есть евреи, обвиненные в национализме.

       Прошло довольно много времени, и я еще и еще раз перепроверял, так как они обещали, что все будет опубликовано, но этого не произошло.

       Незадолго до 6-ти дневной войны в Союз приезжала израильская певица Геула Гил (у меня с тех времен хранится студийная запись ее концерта). В Риге, где был ее концерт, милиция, которая должна была ее охранять, избила дочку Мирьям Гарбер и забрала ее в милицию. За нее вступился некий Мордехай (Марик) Лапид (ему за это дали срок). Всю эту историю я тоже передал работникам посольства с тем, чтобы это было предано гласности. Они мне опять обещали, что все будет опубликовано.

       Когда прошло уже довольно много времени, я понял, что они меня просто обманывали, хотя принимали материалы с большим удовольствием. Передача материалов обычно происходила в синагоге, в другом месте это сделать было невозможно, к посольству меня близко не подпускали, а в синагогу, чтобы убежать от «хвостов», я при диком скандале забегал в женскую часть и передавал материал одной из жен работников посольства. На этом, очевидно, все кончалось – документы клались под сукно.

       Я получил разрешение на выезд в Израиль в 1969 году. Когда я уезжал, все понимали, что с пустыми руками я не уеду, а КГБ – тем более. У меня оказались большие способности - я вывез в Израиль все оригиналы своих документов, письма тех, кто еще оставался, и многое другое. Таможенный досмотр у меня производился в течение двух дней – с применением рентгена, гинекологическим осмотром жены, обыском 8-летнего ребенка, но я провез все, что мне было нужно. Единственно, у меня отобрали трудовую книжку, но она для меня не имела никакого значения.

       А.Т.: А каким образом? Это секрет до сих пор?

       Д.Х.: Это было рассекречено работником Шабака Авраамом Коэном, сейчас он возглавляет объединение инвалидов 2-й мировой войны, часто выступает по радиостанции РЭКА, он из польских евреев. В Москве он был в израильском посольстве до 6-ти дневной войны, и как все работники посольства, он меня знал. Когда я уезжал из Союза, он уже работал в израильском посольстве в Вене. Увидев меня, он сразу спросил: «Что ты привез?» Человек, который там рисковал всем, передавал им информацию - и вдруг приехал в Вену с пустыми руками? Он попросил прямо сейчас все ему отдать. Сколько я ему ни говорил, что у меня это далеко спрятано, приеду и все отдам, что везу это не для себя, а он - «нет, доставай».

       Опять вступила в силу престижность, кто первый добудет информацию.

       И я решил отдать ему хоть что-нибудь. Был такой Иосиф Келлер, он писал на идиш, печатался в еврейском журнале, Он написал поэму и просил меня провезти ее в Израиль. Многие думали, если написанное попадет туда, то сразу же издадут. Отказать я не мог никому, и я набрал изрядное количество материала, написанного совсем не мелким почерком.

       Я вез телевизор того времени, КВН. Готовясь к отъезду, я снял цоколь трубки, облил ее масляной краской изнутри, и когда краска высохла, я набросал туда всю эту макулатуру, пленки и прочее. Когда Коэн пристал ко мне с ножом к горлу, я сказал, чтобы он принес мне телевизор. Он дал команду, телевизор принесли. Я ударил молотком по трубке, и оттуда все вывалилось. Как он на это набросился! Он думал, что это очень важные документы.

       Еще я вывозил в конденсаторах, в стиральной машине вместо ротора, оставив только концы ротора, но об этом я Коэну тогда не рассказал.

       Прошло много лет, мы иногда встречаемся по каким-то делам в комитете инвалидов войны. Когда он меня видит, то начинает всем рассказывать эту историю: «Вы знаете, я всю жизнь проработал в Шинбете, но такого еще не встречал».

       Почему я не отдал ему все материалы?

       Потому что я имел горький опыт, и у меня был долг перед людьми, которые там остались. Моя задача была, чтобы все материалы попали в печать. Я снял копии и обратился в «лишкат акешер», но они потребовали, чтобы я дал им оригиналы, так как публикация должна быть в западных авторитетных изданиях, которые не принимают копии, Я сказал, что отдам оригиналы в тот момент, когда прочту письма в газете. Спор был бесконечным, я был уверен, если отдам оригинал, то ничего хорошего не будет. Так этот материал и не был напечатан, сколько я их не уговаривал.

       Это была политика, боязнь разгневать Советский Союз.

       Когда мы приехали в Израиль, нас поместили в «медвежий угол», и это было сделано преднамеренно. И не только меня. Всех более или менее известных сионистов, которые приехали до меня из Риги, Минска и других городов, поселили в Кармиэль. Это сейчас туда легко доехать, а тогда это был настоящий «медвежий угол». Меня поместили в Нацерет. Попробуйте попасть из Кармиэля в Нацерет! Я очутился в одиночестве, и к тому же мое местонахождение держали в секрете. На русском языке была одна единственная газета – «Наша страна», и там о русских евреях мало что печаталось. В лучшем случае, о евреях из Восточной Европы. Даже если что-то случалось, фамилии не упоминались. А просто: «Оле из Восточной Европы …».

       Когда ко мне случайно прорывались корреспонденты, и я говорил, что приехал из Москвы, на меня смотрели как на инопланетянина. И вообще, журналистов старались ко мне не допускать. Любую секретную информацию было легче получить, чем взять интервью у оле из России. Я им говорил, что это просто тупость - держать в секрете то, что русские евреи уезжают в Израиль. Меня провожали 500 человек, даже уборщица в Шереметьево знала, что евреи уезжают в Израиль. Какие тут могут быть секреты? Если они решили выпускать, то не будут спрашивать разрешения ни у Каира, ни у Сирии. И для кого все эти секреты?

       Потом приехал Израиль Шамир. Небезызвестный, я надеюсь.

       И.Т.: Я его не знаю.

       Д.Х.: Вы ничего не потеряли. Это отдельная тема. До сих пор он является загадкой для меня. Он сам из Новосибирска, этот Изя Шамир. Его мама прекрасный человек. Большой патриот.

       А.Т.: Это его настоящая фамилия?

       Д.Х.: Нет, его фамилия Шмерлер, причем эта фамилия по отцу, а отец его из Польши. Отец умер, и мать вышла замуж вторично. Если бы я показал вам его статьи, у вас бы волосы встали дыбом. Это клинический случай. Что говорить.

       Нет. Я знаю много прекрасных людей из Новосибирска, в том числе, Ефим Борисович Гольдберг, который и познакомил меня с матерью Изи. Она ко мне в свое время обратилась, чтобы я спас ее сына - вот этого самого Изю Шамира. Он там, в Новосибирске, сочинял листовки. Если уже его посадили, то за дело. У него очень хорошее перо. Он пишет очень хорошо. Это Божий дар. Но не всякому можно доверить писать. Он просто преступник. Он пишет во всех антисемитских газетенках, где его купят.

       А.Т.: Он сюда так и не приехал?

       Д.Х.: Да нет - он приехал. Он живет здесь. Он был женат на дочке коммуниста из Норвегии, по-моему. Есть дети. Потом он разошелся. Сейчас он в поисках. Ирак или Саудовская Аравия выпускают какую-то газетенку. И там его печатают, недавно появилась статья «Ген предательства».

       Я, наверно, слишком много внимания уделяю этому Изе …

       Когда я приехал, Шауль Авигур предлагал мне создать что-то типа русского сельскохозяйственного поселения. Я ему тогда сказал, что все эти социалистические затеи не для меня. Я вырос совсем в другой семье. Отец мой говорил, что социалистическая система – образование искусственное и не сможет долго просуществовать. Жалко, что он не дожил до этого момента. Он даже в пионерский лагерь меня не пускал. Однажды я попросился хоть на один день.

       - Что, лагерь? Я тебе дам лагерь!

       Коммунальные квартиры - изобретение социализма. Это было его мнение, и он называл их собачниками. Понимаете, в какой семье я вырос?

       Так вот, Авигур хотел, чтобы все приезжающие из СССР оседали в этих поселениях и продолжали здесь строить социализм. Если живущие здесь строят социализм, то прибывшие тем более будут. Вот я ему и объяснил, что он неправ.

       Потом они начали меня обрабатывать, но это было, когда я уже переехал в Иерусалим. Кстати, я переехал в Иерусалим, когда никто туда вообще не ехал. На меня смотрели, как на сумасшедшего: из Нацерет Илита в Иерусалим. Мне все говорили: «А что ты там будешь делать? Ты же инженер» Я отвечал, что совершенно неважно, чем я буду заниматься. Я буду жить в Иерусалиме. «Но там же нет ни заводов, ничего. Лучше Тель-Авив или Хайфа». Но я переехал в Иерусалим.

       И.Т.: Вы говорили, что вы тут тоже сидели. По какому случаю?

       Д.Х.: С приездом в Иерусалим, я почувствовал, что меня здесь тоже опекают. Однажды появился у нас некий Волков. Была тогда какая-то желтая газетенка «Домой», и в ней писал какой-то малограмотный, может быть, из Польши или местный, который выучил русский тут. Я ее не читал никогда, хотя она распространялась бесплатно. Этот Волков повадился приносить мне ее домой. Я, естественно, выбрасывал ее, даже не интересуясь, что там пишут. Как-то я говорю:

       - Что ты носишь мне эту газету? Ты что - почтальон? Уходи. Я не хочу больше тебя видеть.

       Конечно, он передал это куда надо. Естественно, они мне этого не простили. Через несколько лет была свадьба моего родственника, и мы с женой были приглашены. На этой свадьбе Волков был совершенно пьяный. Он вообще алкоголик. Он подошел к моей жене и стал приглашать ее танцевать. Она отказывалась - не хочу, не умею. Он стал ее оскорблять. Она подошла ко мне и пожаловалась. Я обратился к нему и предложил ему убраться, и если он сам не уйдет, я его выведу, и все в таком духе. Я не помню, то ли я его толкнул, то ли он меня. Неважно. А через некоторое время приезжает наряд полиции, и меня просят пройти с ними – им надо меня кое о чем спросить. Я объясняю, что я на свадьбе. Но ехать пришлось. Несколько человек на машинах поехали со мной, чтобы потом вернуться на свадьбу. Меня допросили. А мне было известно еще по Москве, как происходит задержание - сдаются документы, отбирается брючный ремень и т.д. Я понял, что они собираются меня там оставить, и сказал, что не сдвинусь с места, пока не услышу объяснений. Они пытались оторвать мою руку от трубы, за которую я держался, но я не поддался. Они на мне повисли - один на одном плече, другой на другом. Мне это надоело. Я стряхнул одного и другого. В это время появляется еще один с кандалами в руках, я держусь за трубу и руки заняты, и он мне этими ножными кандалами ударил между глаз. Инстинктивно я закрыл глаза рукой. Один глаз у меня почти не видел. Еще с лагеря. И я мог остаться слепым окончательно. Они одели мне на ноги цепи и поволокли за ноги в камеру. На следующий день я потребовал, чтобы эти цепи с меня сняли.

       А.Т.: И сколько они вас продержали?

       Д.Х.: Двое суток. Они, кроме того, меня шантажировали - если я буду требовать медицинскую экспертизу, они еще будут меня держать. Переносицу мне перебили. Так что я узник Сиона по праву.

       Еще до образования государства Израиль послом Советского Союза в Англии был академик Майский. Как-то была устроена встреча Майского с Бен Гурионом, и тот во время беседы в лоб ему заявил:

       - Вы хотите советских евреев или государство Израиль?

       - Конечно государство Израиль.

       - Если вы хотите государство, то вы должны забыть о советских евреях, их нет, они советские граждане.

       Я не знаю, было ли это письменно зарегистрировано, или это было только устное соглашение. Самое противное, что это было принято и соблюдалось вплоть до конца 60-х годов. Безусловно, у них был страх перед этой сильной державой, хотя я пытался им объяснить, что страх этот преувеличен. У них было указание, и ничего нельзя было сделать.

       А мы-то там рвались на эшафот ради свободы, все делалось с таким энтузиазмом!

       Вспомним историю Юлия Марголина, когда он приехал. Кто мог лучше него описать советские политические лагеря? Он свободно владел 7-ю языками, но ему ни на каком языке не разрешали печататься в израильской прессе. Единственное, что он нашел – это «Русское слово», где печатался.

       А.Т.: Сейчас как раз разбирают его архив вместе с архивом Елиной в Центральном Сионистском архиве. Этим занимается Инна Добрускина.

       Д.Х.: У нас тут проходили Марголинские чтения, и на одном из первых заседаний Йосеф Хорол (он был знаком с Марголиным) рассказал, что поначалу Марголин был членом Херута, но когда Бегин послал поздравительную телеграмму Сталину к его 70-летию, Марголин разорвал свой партийный билет и вышел из членов организации. Он не мог там оставаться. Он был человеком, прошедшим сталинские лагеря. Чудом спасся. Он не смог стерпеть это и вышел из Херута. Добрускина выступила с опровержением, что такого не могло быть. Потребовала, чтобы принесли извинения. Она была возмущена и покинула заседание. К счастью, Гершович нашел упоминание этого факта у Марголина, и все стало на свое место.

       А.Т.: А что это была за история с фотографией Голды Меир у Московской синагоги, когда она была послом Израиля в СССР?

       Д.Х.: Эта фотография известна многим. Сфотографировать было не такое великое дело. Кроме меня, было много любителей и даже известных специалистов, которые фотографировали ее, а у меня, уже после того, как я сделал снимок, была более сложная задача: я должен был как-то распространить ее, а распространить, как вы понимаете, это было самое страшное преступление по советским законам.

       А.Т.: «За распространение заведомо ложных... и т. д.»

       Д.Х.: Да, и я решил использовать обстановку около синагоги - там всегда стояли свахи, торгаши и прочие. Я выбрал одного торгаша и спросил его, готов ли он купить у меня фотографии. Я его заинтересовал низкой ценой, и он согласился. Через какое-то время я подготовил первую пачку фотографий, принёс ему с расчётом, что они должны быстро разойтись, и я не ошибся. Они разошлись, как семечки, но это было внутри.

       А.Т.: Что значит «внутри»?

       Д.Х.: Это значит «внутри большой зоны», а мне было интересно, чтобы эти фотографии попали в прессу, в Израиль.

       А.Т.: Внутри – это значит внутри Союза?

       Д.Х.: Да, и самым знаменательным для меня был день, когда пришёл мой отец и с радостью показал нам фотографию, которую он приобрёл около синагоги, (никто не знал, что это я сделал этот снимок), он созвал всю семью и начал её показывать. Это был для меня один из самых радостных дней в моей жизни. Она точно попала куда надо.