Наши интервью

Интервью с ДАНИИЛОМ и ЕЛЕНОЙ РОМАНОВСКИМИ

Елена и Даниил Романовские

Елена и Даниил Романовские – отказники из Ленинграда с 1981 года. Репатриировались в Израиль в 1988 г. Проживают в Иерусалиме. Интервью взяли Аба и Ида Таратута в в Иерусалиме в ноябре 2003 г. и в Хайфе в феврале 2004 г.

       Даниил Романовский: Родился я в 1952 году в Ленинграде в семье весьма ассимилированной, где только поколение бабушек и дедушек, в какой-то мере, знало идиш, а родители, конечно, нет. Поэтому еврейское воспитание я не получал и был человеком достаточно ассимилированным. В 1973 году я женился и вошёл в семью не религиозную, но более традиционную, с более сильным еврейским самосознанием. Это не стало главным толчком, главный толчок для меня был в жизни – это рождение детей. Как говорят американские еврейские социологи, время пробуждения еврейского самосознания для молодых людей, которые утратили его в школе, колледже – это время, когда родившийся первенец достигает годовалого возраста. В моём случае это абсолютно верно. Толчком для меня было не само рождение первого ребёнка в 1976 году, а, наверное, момент достижения годовалого возраста, когда, вдруг, у меня из памяти выплыло, что немцы во время войны преследовали евреев и убивали их больше, чем других. На дворе был 1977 год, я вспомнил цифру 6 миллионов, это 6 миллионов людей, которых они смогли достать, до меня дошло понимание понятия «геноцид», что это не просто больше погибло евреев, чем русских, что это, по-видимому, все, кого они смогли достать. Я это приложил к своей дочке. Если бы моя дочь родилась не в 1976 году, а в 1936 году, и не в Ленинграде, а, скажем, в Варшаве, вероятно, она тоже разделила бы судьбу тех варшавских евреев, которые погибли от рук немцев. Эта мысль меня так болезненно ударила, что я стал пытаться что-то читать по этому поводу. Когда до меня дошло, что евреев уничтожали только за то, что они евреи, я стал искать какую-нибудь литературу. По выходным дням я стал ходить в Публичную библиотеку им. Салтыкова-Щедрина и пытался брать литературу, которая бы освещала уничтожение евреев нацистами. Я просмотрел каталоги, просмотрел историю Германии, Польши, даже сунулся в историю Франции, выписывал всё на языках, которые мог прочесть. К моему неприятному удивлению, просматривая каталоги, я обнаружил, что на русском языке на тему убийства немцами евреев ничего нет, нет ни одной книжки, что меня покоробило. Сейчас я знаю, что это не совсем так, кое-что было и тогда. Я выписал всё, что было по-английски, по-немецки, по-польски. Я выписал порядка 30 названий, из них на 20 названий я подал заявки, а из 20 названий книг мне на руки выдали 4, всё остальное было в спецхране, что меня покоробило ещё больше. Мы, молодые ребята, тогда были настроены достаточно антисоветски, и я поспешил тогда сделать вывод, что если советская страна скрывает, замалчивает до такой степени факт убийства евреев нацистами, значит, она каким-то образом сама приложила руку, и совесть Советского Союза в этом смысле не чиста. Я сделал такой вывод, который меня очень поразил и, видимо, был не прав, но это было толчком. Я себе сказал: в стране, которая замалчивает геноцид евреев, я не останусь. Это был 1977 год, люди уже уезжали. Из книг, которые мне выдали тогда, 2 книжки были издания ГДР: одна, связанная с процессом Эйхмана, другая посвящена тому, какую карьеру сделали нацистские преступники в ФРГ после войны, и 2 книжки были просто информативные (сборники документов). В дальнейшем я познакомился с книжкой еврейского историка в Англии Коэна, который написал книгу в 1944 году, половина которой была посвящена участию евреев в войне стран союзников. Мой английский был не очень хорош, пришлось много работать со словарём. Меня поразил сборник документов Полякова и Вульфа. Оттуда я перевёл с немецкого, который у меня тогда был лучше, чем английский, доклад Якова Лещинского об итогах нацистского геноцида. Я его перевёл, думая, что я его где-нибудь опубликую, когда представится возможность.

       Мои друзья, с которыми я обсуждал эту тему, начали мне оставлять книжки, и первый такой человек был Боря Эпштейн. Он сначала дал мне почитать известную книжку о еврейском сопротивлении с комментариями самого составителя и пространным предисловием. Я по этой книжке со скрежетом зубов изучал английский язык. Потом я получил от Рувима Гуревича книгу, автор которой была Люси Давидович, и мне захотелось перевести эту книгу для самиздата. Я стал разыскивать людей, связанных с самиздатом, в частности, с журналом «Евреи в СССР». Я долго искал концы и, наконец, через Славу Долинина нашёл. Представителем этого журнала в Ленинграде был Саша Генусов. Это был 1979 год. Мы с ним встретились, и он сказал, что переводить для журнала «Евреи в СССР» не стоит. Мы начали сотрудничать, я стал приносить главу за главой, а он собирался из этого сделать книжку. Потом мы решили, что книжку немного сократим, и самиздатовский вариант «Войны против евреев» вышел в несколько сокращённом виде, но я, правда, дописал туда пару очерков от себя. Они касались тех тем, которые, как мне казалось, Давидович не осветила – это события в Советском Союзе, на исконно советских территориях. Я написал очерк о проблеме беженцев, которая у неё вскользь описана. Мы издали с Генусовым такой сборник, потом Генусова быстро выставили из страны, и изданием начали заниматься другие, в том числе и вы.

       Аба Таратута: Было дело, но я только предоставлял материалы для сборников.

       Д.Р.: Не знаю, кто сейчас эту книжку читает, кто тогда её читал, но это было моё достижение.

       А.Т.: А сейчас книжка есть?

       Д.Р.: У Алика Френкеля должна быть. Потом было некоторое затишье в моих делах, правда, я читал лекции в Москве у Юлиана Хасина «Восстание в Варшавском гетто», в Риге на семинаре, где были Фабрикант, Митин. Рижане с какого-то момента стали приглашать регулярно, и я у них был раз 5. Так как у них менялся состав, то один доклад я делал 2 раза. Потом у меня было странное знакомство в Москве с Виктором Максименко. Это было в 1980 году. Это была странная фигура, сильно проходящая. Про него была некая легенда. С каким-то товарищем они взяли «Победу», видеомагнитофон и что-то ещё и поехали в Белоруссию от местечка к местечку, интервьюируя свидетелей геноцида, всё записали, а когда возвращались, то у них вроде бы было похищение машины. Потом её нашли, но все видео и аудио записи исчезли. Про Максименко я слышал, что он был администратором еврейского театра в 90-е годы, а дальше следы его теряются. Как человек, он мне не очень понравился, но, тем не менее, его деяния, если это правда, заставляют относиться к нему с уважением. Когда я с ним познакомился, лейтмотив того, что он мне говорил, был такой: обработкой материала будет заниматься следующее поколение, а сейчас нужны негры, которые просто будут брать интервью у тех, кто ещё жив, потому что никаких других источников, кроме свидетелей, нет. Теперь я понял, что это утверждение неверно. В 1985 году, после долгих колебаний я выехал в Белоруссию в город Городок Витебской области, откуда родом моя бабушка (у меня был отпуск, и я выехал туда с семьёй). Я бы не решился на такую авантюру, но зимой 1985 года я познакомился с Членовым, и он рассказал мне, как берётся интервью. В 1979 году я начал захаживать на семинар Кановича-Утевского, и там я познакомился с Бейзером. Когда возникли приятельские отношения, мне трудно сказать, но уже зимой 1984-85 гг. он меня подробно инструктировал, как надо брать интервью, чего надо избегать. До того, как я выехал в Городок, мне предложили пройтись по сиротинскому землячеству и получить от них свидетельства. Есть в Витебской области местечко Сиротино, и бывшие сиротинцы живут в Ленинграде. Я взял первые интервью, но у меня тогда не было магнитофона. Я разработал примитивную систему стенографии, но после разговора с человеком надо было вечером тут же превратить всё в связный текст, а если отложить на день, на два, то вряд ли вспомнишь, что там было. У меня начал расти архив, появились адреса, к кому можно обратиться. Именно сиротинцы меня навели на выходцев из Городка. В то лето 1985 года я объехал десяток местечек. Интересная вещь, которую я обнаружил тогда: ни один еврей, который пережил геноцид, в родное местечко не вернулся. Большинство поехало в Ленинград, меньшинство – в другие крупные города. Большинство моих свидетелей тогда были белорусы, меньшинство были евреи, которые не были свидетелями, а знали обо всём понаслышке, о событиях в их местечках. У некоторых даже были свои архивы, так как, вернувшись с фронта на пепелище, они опрашивали свидетелей трагедии. Из этого я заключил, что нет необходимости ездить в Белоруссию. У меня набралось много адресов в Ленинграде, и дальше я начал ходить по Ленинграду и со всеми разговаривать. Число свидетельств начало расти.

       А.Т.: Кто-нибудь финансировал твои поездки?

       Д.Р.: В буквальном смысле слова не финансировал, но после того как я доложил о летней поездке, мне был вручён магнитофон, а дальше на меня начали сыпаться подарки, которые надо было реализовать, но реализовывать я не умел. С какого-то момента мне начали приходить посылки – это было своего рода финансирование. Мои поездки были в 1985, 1986 и 1987 годах.

       А.Т.: С тобой, по-моему, ездил Френкель?

       Д.Р.: Френкель ездил со мной в 1987 году. Сначала мы были в Витебске, потом доехали до Невеля, где он от меня отделился. Повторю, что гораздо продуктивнее ходить по большим городам, так как там существуют землячества. Теперь этих землячеств нет. Я жалею, что тогда досконально не изучил структуру этих землячеств. Мне удалось взять интервью и в Москве, и в Минске, и в Витебске. Всё было потом распечатано. В 1987 году мне удалось несколько интервью закинуть в Израиль: один экземпляр увёз Фабрикант, другой увёз Лапидот для «Яд Ва-Шем». Он тогда был на книжной выставке в Москве, где мы с ним и познакомились.

       А.Т.: Ты принимал участие в ЛЕА (Ленинградский еврейский альманах)?

       Д.Р.: Очень пассивное. Я туда дал два очерка и одну статью. Очерки сильно компилятивные по своему характеру. Когда прекратил существование семинар Кановича-Утевского, то Бейзер создал свой еврейский исторический семинар. В 1981 году меня начали усилено в него приглашать, а я в него не ходил, так как не мог понять назначение такого семинара. Один мой знакомый такие квартирные семинары называл пренебрежительно «испечение пирогов для собственного съедения». Я, отчасти, его подход разделял. Одно дело такой пропагандистский институт, как семинар Кановича-Утевского – это пропаганда исторических знаний. Семинар, который не имеет доступа к источникам, на котором заняты не профессионалы, пользующиеся одними и теми же печатными источниками – эта идея мне казалась абсурдной (сейчас уже не кажется). Я отказывался принять в этом участие, считал, что это взаимный ликбез, а Бейзер думал не так и считал, что это подготовка еврейских историков. Я к ним не ходил, но согласился написать им два очерка из соображений таких: мне хотелось разобраться в некоей теме, прочитать всё, что доступно по ней, а литература у меня уже была. Я написал два эссе: одно про событие на Балканах (уничтожение евреев на Балканах), второе называлось «Вклад Румынии в Холокост». Позже мне Фрумкин предложил написать статью и сунул мне книжку Артура Батса. Я без удовольствия с карандашом в руках эту книжку прочёл в одной из своих командировок и написал статью. Тогда появилась статейка Корнеева, ныне бесследно исчезнувшего. В статье он считал, что цифра 6 миллионов ни на чём не основана, реально – 2-3 миллиона убитых. Фрумкин полагал, что Корнеев - ученик Батса. Я прочитал Батса и понял, что Корнеев не пользовался им, но идея уже была в воздухе. Когда я приехал из первой поездки в Белоруссию в 1985 году, я уже рвался всё превратить в связные тексты. Раз пять или шесть я у них выступал на эту тему. Итак, я стал участником семинара Бейзера и уже не спрашивал, зачем это нужно. В редакцию я никогда не входил, хотя, с моей точки зрения, в издании еврейского журнала было больше смысла. Иногда этот семинар проходил у меня на квартире.

       Впервые я подал документы в 1981 году, причём по совету Саши Генусова. До этого я как-то не думал об этом, несмотря на решение не оставаться в этой стране. Саша мне сказал: «Власти с большим подозрением относятся к тем, кто занимается еврейской деятельностью, а документы на выезд не подаёт. Про нас всё понятно, почему мы занимаемся еврейской деятельностью - хотим уехать. Человек, который явно уехать не хочет и занимается какой-то работой, у КГБ вызывает большие подозрения: зачем ему это надо? Тебя будут таскать. Лучше подай, и ты будешь как все. В 1981 я подал, но у меня документы не приняли, и я посчитал, что сделал то, что надо, и этого достаточно. В 1987, когда мы увидели, что вокруг поехали, мы с женой задёргались и стали искать пути обновить вызов. В марте заказали новый вызов и в июне 1988 года уже были в Израиле.

       Ещё у меня есть хорошее московское воспоминание. Там был такой странный женский еврейский семинар у Лены Дубянской.

       А.Т.: Это была женская группа, которая называлась «Женщины против отказа».

       Д.Р.: Они меня пригласили на 1-й семинар в рамках этого движения, и я прочитал обобщающий доклад, который назывался «Советские евреи под немецкой оккупацией». Этот доклад и есть статья, которая потом была напечатана в «Ковчеге».

       Ида Таратута: Весь этот материал ты сейчас используешь в своей научной работе?

       Д.Р.: Использую, и не только его. Материал хранится в музее, поэтому, когда я делаю ссылку, я могу отослать в «Яд Ва-Шем».

       И.Т.: Важно, что материал не пропал, и ты можешь им воспользоваться.

       Д.Р.: Вовсю! В «Яд Ва-Шем» я никогда не работал. Когда я приехал, они, ознакомившись с материалом, предложили мне каталогизировать его самому и за деньги. У меня есть свой экземпляр текстов, и я им пользуюсь, когда хочу.

       А.Т.: Проблемы у тебя какие-нибудь в Ленинграде были?

       Д.Р.: Были, но они не были связаны с этой деятельностью, не были связаны с поездками в Белоруссию. Лишь однажды меня прихватили перед одной лекцией в Витебске. Меня задержали, допросили и сказали, чтобы лекции не читал. Это было в 1981 году. Я вернулся, и они меня потом немножко ещё подёргали. Была длинная беседа, тягучая и бессодержательная, а окончилась предложением сотрудничать. Я себя довольно глупо повёл. Все говорят, надо на такие предложения резко отвечать нет, а не валять дурака типа: «Нет, я ненадёжный человек, я вас продам».

       А.Т.: У детей проблем в школе не было?

       Д.Р.: Нет, дети были в младших классах.

       И.Т.: Это всё очень интересно. Только ты этим занимался?

       Д.Р.: Не только я, был ещё Рывкин Миша. Его интересовало его родное местечко Климовичи. В 1987 году мы ездили с Аликом Френкелем, который теоретически занимался только фотографированием, но практически он участвовал в интервью.

       А.Т.: А какое участие принимала Лена?

       Елена Романовская: Родилась я в Питере. Мама и папа были историки: мама – историк искусства, папа – археолог. В зрелом возрасте я поняла, что у нас была семья ассимилирована ниже среднего уровня, т.е. к еврейству относилась чуть-чуть выше среднего уровня. Дед и баба были безбожники. Дед говорил, что наша религия самая плохая, в субботу ничего нельзя делать, и сам он в 13 лет начал курить в субботу. Тем не менее, бабушка на Песах начищала всё, чтобы блестело, делала традиционную пасхальную еду, делала её не кошерно, но выглядело всё как надо. Устраивался седер, читались по-русски куски Агады. Вернее, Агаду у нас не читали, но куски пересказывали своими словами. Только потом я узнала, что это из Агады. Мне казалось, какие они все умные. Папа всегда говорил, что каждый человек должен представлять себе, что он сам вышел из Египта, а также говорили: «В будущем году в Иерусалиме». Мне объяснили, что это не надо понимать буквально, что в будущем году мы уедем в Иерусалим. Пока мы туда не едем, так как там капитализм, а мы ведь социалисты, и, кроме того, там говорят на таком еврейском языке, который мы не понимаем. Я была девушка романтическая, мне было чуть больше 5 лет, и я поняла, что выучу их непонятный язык, поеду туда и сделаю там социалистическую революцию. Я действительно попыталась выучить язык – это было в 9 классе. У моих родителей был словарь Шапиро, и там был грамматический очерк. Я сразу же споткнулась на первых страницах. Вместо этого я стала учить идиш, который чуть легче было изучать, но я его тоже не выучила.

       Мы справляли Песах и Пурим в довольно светском виде. Была у нас Библия для употребления евреями, венское издание. Папа мне сказал, что эту книгу без хорошего учителя до 16 (или 18) лет читать нельзя. Не знаю, с какой целью он так сказал, но я сразу же за эту книгу взялась. Библия на меня произвела сильное впечатление, как положительное, так и отрицательное. Очень странные истории там рассказываются, как все всех убивают. Но, с другой стороны, там есть красивые философские куски, которые я в юном возрасте смогла оценить. Я пыталась поступить в университет. Там мне был обещан крутой блат. Поступала я на филологию, на классическое отделение, где маленький конкурс. Зарубили меня на русском языке очень нагло. Я обратилась в конфликтную комиссию. Знакомый сказал, что я в чёрном списке, поэтому надежд нет. Вызвали преподавателя, которая меня экзаменовала, она посмотрела на меня: «Эту? Нет, я переэкзаменовывать не буду, она не знает русский язык». Я подалась в институт им. Герцена на английское отделение, которое и окончила благополучно. Когда я впала в ересь, то по моей специальности меня эксплуатировали: с одной стороны, переводы с английского на русский, потом я расхрабрилась и стала переводить с русского на английский.

       Я была девушка восторженная, слушала всякие станции заграничные, читала хронику текущих событий и считала, что все студенты как-то связаны с этим движением, и когда я поступлю в институт, то я окажусь в этом движении. Но тут мне пришлось разочароваться. Никакого движения там не было. На 1-ом курсе я познакомилась с Данькой Романовским, мальчиком с матмеха. Он был из совершенно ассимилированной семьи. Данька всё время мне объяснял, чтобы все эти глупости я из головы выбросила, какая я там еврейка? Какие у меня любимые поэты: Пушкин, Цветаева – русские, на каких я сказках выросла – на русских, чем я отличаюсь от всех прочих своих русских подруг. Переубедить Даньку я не пыталась, или пыталась, но безуспешно. Я то знаю, что я еврейка, как и в чём это выражается, но объяснить не могла. Потом с Данькой случилась тоже необъяснимая вещь. У нас родилась дочка в 1976 году, и Данька посмотрел на неё и сказал себе: «Если бы она родилась в другое время в другом месте, то попала бы, возможно, в газовую камеру». После этого он пошёл в Публичную библиотеку и стал искать литературу о катастрофе восточно-европейского еврейства, но ничего не нашёл. Тут ему кто-то подкинул книжку Люси Давидович, и он стал её читать. Английского языка он тогда почти не знал. Читал он её утром в ранние часы. Когда я вставала, у него уже был готов список слов, которые нужно было перевести с английского языка на русский, и я, собираясь на работу в школу, быстро это делала. А я к тому времени уже была, можно сказать, человеком с запятнанным прошлым, я была поклонницей Оруэлла. А тут «Литературка» напечатала большую статью, где объясняли, кто такой Оруэлл, что он очень нехороший человек, что он был против английских рабочих, английских социалистов, испанских республиканцев и т.д. и т.п. Я была достаточно начитана, знала его биографию, и тут у меня родилась благородная идея, что надо народу, который его не читал, раскрыть глаза. Я стала переводить куски из Оруэлла и связалась с всякими самиздатовскими людьми. Это были друзья Димы Панченко, двоюродного брата Дани. Основной человек, который этим занимался, был Сурен Тахтаджян. Мы совместно отредактировали, оформили и в каком-то журнале это опубликовали. Потом нас с Суреном приглашали на оруэлловские чтения в 1984 году, которые должны были проходить у кого-то на крыше. Нам сказали, что техника безопасности будет такая: будет выставлен дозор, и если «они» придут, то будем уходить через крыши. Мы с Суреном решили, что нам это не подходит. Практически уже тогда я была связана с самиздатом, и уже оставалось сделать следующий шаг и попасть в еврейский самиздат. Данька Романовский решил, что народу надо раскрыть глаза на правду и эту книжку Л.Давидович перевести на русский язык, чем он и занялся. Я к этому тоже прибилась.

       Мои родители ещё в 1970 году собирались уехать в Израиль. По всяким причинам они боялись, было страшно потерять работу. Там с идеологически чуждыми элементами расправлялись очень легко. Жили мы в коммуналке, мать моя была уверена, что соседи нас просто убьют, как только поймут, что мы собираемся в Израиль. Поэтому мы так и не подавали документы. Наконец, мы подали, когда поезд ушёл, в 1979 году. Нам отказали сразу, сказав, что родственники у нас не близкие, а выпускают только к прямым. Документы взяли, но отказа нам не выдали, на стадии заполненных анкет всё остановилось. А до этого была ещё такая история. Данькин отец был в разводе с его матерью, а нам нужно было получить от отца разрешение на выезд. У него с новой женой был сын. Они нам и своему сыну говорили, что надо, чтобы ребёнок шёл в комсомол, что это перебьёт 5-ый пункт, это надо, чтобы делать карьеру. Мы говорили, что надо уезжать в Израиль. Нам казалось, что они шутят, они думали, что мы шутим. Когда я к ним пришла подписывать, у них в доме была большая радость, так как их сын, считаясь по матери русским, поступил на юрфак по спецнабору от КГБ. И вот я им говорю, что нужна подпись отца, так как мы собираемся уезжать в Израиль. Жена его делает «ах», и все бегут искать валидол. Он, конечно, подписал, мы документы подали, но отказ не выдали.

       В это время мы познакомились с Абой Таратутой. Это был 1981 год. Аба в это время искал не «запятнавших» себя людей, чтобы они приняли на себя руководство библиотекой. Её владелец И. Фурштейн уезжал, и его библиотека оказалась в распоряжении маленькой неформальной ленинградской еврейской общины.

       А.Т.: Я просто купил её у него.

       Е.Р.: Об этом я потом догадалась. Этим делом занимались трое: Таня Макушкина, я и Миша Цирельсон. Библиотеку поделили на два фонда: один, общедоступный, назывался ГПБ (государственная публичная библиотека) – этот фонд был в моём ведении и находился на улице Марата в квартире Данькиных родителей; вторая часть библиотеки была в ведении Тани и Миши. Она называлась БАН (библиотека Академии наук). ГПБ была доступна, можно было придти туда в определённые дни. Потом решили, что будем предварительно договариваться. Библиотека была кошерная, т.е. там не было самиздата, там не было и тамиздата, все книги были изданы в России. Были люди, которые знали, что им нужно, но были и такие, которые хотели почитать что-нибудь еврейское. Я им советовала почитать Агаду Бялика, фельетоны Жаботинского. Люди часто просили почитать «Эксодус» или что-нибудь подобное. У меня «Эксодус», конечно, был, но он не относился к библиотеке, и тогда был риск, так как не знаешь, с кем имеешь дело. Я рисковала и давала почитать. В БАН попасть было не так просто. Через Таню или Мишу надо было заказать книгу по каталогу, и тогда Таня ездила в тайное место, которое, конечно, никто не знал, и привозила книгу (по-моему, книги были у Цирельсона дома). Итак, я занималась переводами, библиотекой и, наконец, я занималась детскими праздниками. Я педагог, у самой были маленькие дети, я и устраивала детские праздники. Однажды собралась большая еврейская компания и организовала байдарочный поход по северу. Там и родилась идея устроить детский праздник на Хануку или на Пурим. Я умела делать куклы для кукольного театра (для своей дочки я всегда устраивала спектакль на день рождения). Мы сделали куклы, Миша Макушкин написал сценарий, и мы устроили большой Ханукашпиль. Это был 1982 год. Эта традиция продолжалась.

       А.Т.: Кто писал сценарии, и сохранились ли они?

       Е.Р.: Мишка Макушкин, я писала, Дина. Где-то, наверное, они есть. Власти, почему-то, очень возникали против шпилей, поэтому мы решили замаскировать их под кукольный спектакль. Вешали занавеску, прикрепляли бумажку с текстом. Актёров можно было иметь немного, на каждую руку – по кукле, таким образом, у каждого было две роли. С текстом можно было ознакомиться за 5 минут, и затем всё читать. На первом таком спектакле Макушкин 2-мя руками управлял 2-мя куклами, а ногой включал и выключал магнитофон. Фрумкин вместо того, чтобы плясала кукла на его руке, плясал сам. Дети смотрели, как эти тряпичные куклы разыгрывают драму, и всерьёз всему этому сопереживали. После спектакля были всегда игры, детям раздавались подарки, все были довольны. Это стало традицией на Хануку, Пурим, Песах. Кроме того, была еврейская воскресная школа. Маша Добрусина, художница, занималась с детьми рисованием. Она рассказывала им истории из мидрашей, а они это успешно рисовали. Лена Белова учила их ивриту, и детям это очень нравилось. Были ещё уроки Торы, но мои дети в этом не участвовали. Были другие школы, где изучали Тору. Между светской и религиозной частью этой маленькой общины отношения были мирные, но бывали и мелкие конфликты. Я однажды улаживала такой конфликт. Религиозная часть нашего населения возражала против сборника фольклора Райзе. Они считали, что книга неприличная, у евреев нет другой веры, кроме Торы, евреи не могут верить в какие-то сказочные существа, и вообще, надо собрать весь тираж и сжечь.

       А.Т.: Тамара Красильникова вела там Тору.

       Е.Р.: Да, мы с ней пришли к общему знаменателю, конфликт был улажен.

       Чем ещё я себя в те годы «запятнала»? Переводами я помогала Даньке, потом мне подкидывал Вассерман культурно-религиозные переводы, а в один прекрасный день Миша Бейзер попросил сделать сокращённый перевод его экскурсии. Какое-то время он водил экскурсии, и народ на них ходил, но КГБ стал ставить ему палки в колёса. Была одна экскурсия, на которую я опоздала, а они тем временем ушли (свидание было назначено на Театральной площади около памятника композитору). Я стала искать по окрестностям, где они должны были быть, но никого не нашла. Зато на каждом углу увидела по паре милиционеров, и возникла мысль в шутку спросить их: «А где тут наши?» Они наверняка знают. Они там были не случайно, они выслеживали наших. Как только Мишка останавливался около какого-то здания говорить, то тут же к нему подходили и говорили, что он нарушает общественный порядок. Наконец их всех взяли, проверили сумки, сказали, что ловят фарцовщиков и всех переписали. Мишка перестал водить экскурсии и решил, что эти экскурсии надо записать и сделать сокращённый перевод на английский язык для гостей из-за границы. Я это сделала. Потом один американец сказал, что сделано всё хорошо, подправив кое-где стиль.

       Кроме того, ко мне приходили люди и просили перевести тексты, связанные с отказом, чтобы об этом узнали за кордоном. Как-то пришёл Аврум, он же Никита Дёмин, принёс материалы из Киева. Мальчик служил в советской армии и подал документы в Израиль. Его периодически сажали в психушку, кололи какой-то гадостью, объявили сумасшедшим. Затем ему предложили выступить по телевидению и сказать, что он не верит в сионизм и т.п. Мальчик оказался очень упорный и отказался. Каким-то образом он ухитрился переправить на волю свои записи и дневники, и это надо было перевести на английский язык. Я перевела первую порцию, отдала Дёмину, а за второй он долго не приходил. При встрече он сказал, что не приходил потому, что уже не надо, мальчика выпустили. Вот такая история с благополучным концом. В 1988 году мы уехали в Израиль.

       А.Т.: Никаких трений с властями не было?

       Е.Р.: Нет, у меня не было. Мы считали, что мы хорошо законспирированы. КГБ трудно было понять: то они были против Пуримшпиля, то потом к этому они относились спокойно.

       Вспоминается ещё такой случай. Был еврейский праздник у нас дома, позвонил какой-то опоздавший товарищ и сказал, что он хочет быть на празднике. Данька Романовский его строго спросил:

       - Кто вас пригласил?

       Он сказал:

       - Сеня.

       - Какой Сеня?

       - Не знаю фамилию, такой маленький, чёрненький.

       Там было два Сени. Сеня Фрумкин не совсем чёрненький, не совсем маленький, другой Сеня – чёрненький, но высокий. Человеку было отказано. Не знаешь на самом деле, с кем имеешь дело.

       Дети хорошо всё понимали, что можно говорить в трамвае, а что дома при закрытых дверях. Мы понимали, что у детей замечательная интуиция, но причина её был страх. Был такой случай, когда сын наш Илечка рассердился на папу и стал кричать: « Я позвоню в милицию и скажу им, что ты еврей, тебя заберут». Папа стал смеяться: «У меня в паспорте написано, что я еврей». А Сашка объяснила, что быть евреем опасно, поэтому Илечка себя так повёл.

       Когда в библиотеку стало ходить много народу, а надо было как-то следить за книжками, я сначала всех людей назвала подпольными кличками, которые знала только я, но новых людей я не знала. Был такой Девятов с группой молодёжи. Мы не соглашались иметь дело с его группой. По его словам, у всех были клички, а мы должны были знать фамилию, имя, телефон, чтобы следить за книгами. В конце концов, он их привёл, и они были под своими настоящими именами.

       А.Т.: Когда вы уехали, кто стал заведовать библиотекой?

       Е.Р.: Библиотеку мы передали Сашке Цвиер. Во-первых, он был аккуратен в обращении с книгами, во-вторых, не был запятнан, (мы боялись, чтобы библиотеку не забрали; так в Риге забрали еврейскую библиотеку). Он потом мне говорил, что когда всё легализовалось, её передали в общину, созданную на основе синагоги, и, думаю, что всё это погибло, точно так же, как вся моя коллекция кукол, которая тоже была передана людям.

       А.Т.: Цвиер непосредственно передал в какой-то еврейский центр, кажется, он был во Дворце им. Кирова. Для меня следы её потерялись. Я потом купил ещё одну библиотеку и присоединил к первой.

       Е.Р.: Да, библиотека пополнялась. Таня приходила и говорила: «Вот, такой-то продаёт книгу за 100 рублей. Таратута говорил: «Отлично, у меня есть джинсы» и книга обменивалась на джинсы. Лёня Белоцерковский (сейчас он редактор газеты «Новости недели») имел библиотеку. До того, как её купили, она фигурировала, был её каталог, и ею, через Таню Макушкину, можно было пользоваться. Таня обо всём этом написала серьёзную научную статью.

       А.Т.: В библиотеке Лёни оказались двойные экземпляры, и я отдал их в Москву непосредственно Бегуну.

       Е.Р.: Да, наша библиотека была хорошая. Жалко, что следы её потерялись, надо бы найти их.

       А.Т.: Мне кажется, что Кельман в какой-то момент имел отношение к библиотеке.

       Е.Р.: Цвиер уехал в 1989 году. Может, действительно, он передал Кельману. Его можно отыскать в Америке.