Наши интервью

Интервью с ВЕРОЙ и ЛЬВОМ ШЕЙБА

Вера и Лев Шейба

Вера и Лев Шейба – отказники из Ленинграда (1980-1989 гг.). Интервью взяли Аба и Ида Таратута 21 июля 2004 года в Бруклине, Нью Йорк.

       Вера: Я родилась в Ленинграде в 1938 году. Во время войны была в Свердловске, затем вернулась в Ленинград, училась в школе, окончила Электротехнический институт.

      Аба Таратута: А кто родители?

       В.: Родители были ассимилированные евреи, приехавшие в Ленинград, один из Гомеля, другой из Старой Руссы. Отец – инженер-строитель, мать – инженер-электрик, брат – инженер-строитель покинул Россию в 1974 году и уехал в Израиль. Родители разговаривали на идиш только когда я была очень маленькая, чтобы скрыть от меня что-то. Началась война, и они перестали говорить на идиш. Брат, старше меня на 9 лет, понимал идиш, сестра старше на 4 года уже идиш не знала, а я тем более. В 1955 году я поступила в Электротехнический институт, хотя где-то подспудно хотела поступать в медицинский институт, но это было значительно сложнее. Окончила институт, встретила своего мужа.

       А.Т.: И тогда начался твой сионизм?

       В.: Нет, в наше время в синагогу ходить было нельзя. Один из моих друзей, который однажды сходил в синагогу, был исключён из института, а несколько друзей, которые были от смешанных браков, считали себя русскими, не упоминая, что у них один из родителей еврей. Исключение составлял некто Кавнатский, который, когда ему говорили, что он русский, говорил: «Сейчас набью морду, я еврей, у меня отец еврей». Но это было крайне редко. В 1948 году, когда образовалось государство Израиль, брат моего отца пришёл к нам и сказал: «Надо всем ехать в Израиль». Но в то время родители работали, я ещё училась в школе.

       Лев: В то время не было ещё пути, не было способа реализации.

       В.: Это было мечтой. В 1974 году брат подал документы и уехал в Израиль. Это был год, когда де Голль был в России, и тогда выпустили массу народа. Когда брат уезжал, он, естественно, указал в анкете, что у него есть две сестры. Мой муж в это время работал в ЦНИИ им. Крылова. Мы посчитали, что не вправе сказать брату что бы то ни было, он имел право уехать – это была его жизнь. Мы внутренне готовились к тому, что что-то произойдёт. Через пару лет, когда он подал заявление на посещение могил и опять-таки указал всех нас, наша спокойная жизнь закончилась. Это было в 1978 году. Перед этим, ещё до 1974 года, мы ездили в Вильнюс. В то время Вильнюс кипел, все уезжали, причём это были отъезды с проводами и подарками. Мы приехали домой, купили английские и еврейские книги, договорились, что нас будут обучать языку. В это время мама Лёвы сказала: «Я хочу умереть в своей постели». Лёва был единственный сын, он ничего не мог сделать, и мечта опять рухнула.

       Л.: Затормозилась.

       В.: В 1979 году я преподавала в техникуме, проводила лабораторную работу. Вдруг открывается дверь и заходит Лев в пальто, в шапке и совершенно бледный. Что случилось?

       - У меня отобрали допуск.

       С этого момента жизнь изменилась.

       Л.: Я родился в семье инженера-электрика Соломона Шейба, мама – Анна (Хая-Ита) Григорьевна. Они приехали в 1919 или 1920 году из Слуцка. Дед мой по отцу продолжал жить в Слуцке, но когда в 1920 году поляки отступали, они взяли у деда лошадь. И вот дед послал своего младшего сына Хаима в Польшу, чтобы тот забрал лошадь назад. Хаиму было лет 18, и он оттуда уехал в Палестину. С этого момента началось разветвление нашей семьи. В Слуцке в семье было разделение: Хаим занимался лошадьми, огородами, мой папа учился. Дед хотел сделать из него рабая, но после революции отец решил, что станет инженером. Дед был очень религиозным, и у отца с ним были некоторые разногласия. Примерно в 1926 году дед уехал в Палестину к сыну Хаиму. Это был один из последних случаев, когда выпускали. Моим родителям было тоже предложено поехать вместе с дедом, но они остались в Ленинграде. Отец окончил в 1926 или 1927 году Электротехнический институт, его потом назвали ЛЭТИ им. Ульянова-Ленина. Были у него некоторые неприятности, потому что ему припомнили, что его родители заграницей. В начале сталинского времени он с ними прекратил переписку. Мама учиться не могла, потому что она была лишенка: у её отца с братьями была своя курня. Кроме того, она была больным человеком. Я родился в 1931 году. Папа в это время уже работал в Ленэнерго, где проработал 35 лет. Жили мы в коммунальной квартире, большой квартире, в комнате 27 кв. метров с фанерной стенкой. Почему отец остался в Ленинграде? Во-первых, желание стать инженером, во-вторых, так как папа не стал рабаем, у них с дедом были расхождения во мнениях, и мама поэтому не хотела жить близко к ним. В силу того, что родители отца были заграницей, вся наша семья находилась под сильным подозрением (сталинские времена). У родителей не было дороги для развития, даже если бы они вступили в партию. Мой папа, с моей точки зрения, был энциклопедистом, очень высокого интеллекта человек, очень грамотный, разбирался в политике. Со временем он оценил, что страной управляет шайка бандитов, и что ни в какую партию он вступать не будет. Мне это было объяснено, когда я достиг возраста примерно 13-14 лет. До этого отца периодически вычищали, и он долгое время работал на русских людей, которые стояли над ним. В 1941 году началась война, мне было 10 лет, мы оказались в блокированном Ленинграде и выехали вдвоём с мамой, когда появилась возможность передвигаться по льду Ладожского озера. Это было очень тяжёлое время. Все мы были в дистрофическом состоянии: я лежал в одном стационаре, отец в другом, мама была немного лучше. Отец остался в Ленинграде решать энергетические вопросы, а мы с мамой выехали на 1,5 года в Тюмень и в 1944 году вернулись обратно, когда была снята блокада. У меня есть медаль блокадника.

       Школу я окончил в 1949 году. Это было время после приезда Голды Меир, когда уже готовили вагоны, чтобы отправить евреев на восток, когда задумывалось дело врачей. Сначала я хотел поступить в университет на математико-механический факультет, но мой еврейский профиль не подошёл. В ЛЭТИ ещё брали евреев, и я пошёл туда на радиотехнический факультет. После 3-го курса меня лишили доступа к военно-морской специальности из-за родственников за границей и перевели на 5-й факультет, где вместо радиотехники предложили мне акустику. Я ни деда, ни дядьку никогда не видел, они уехали задолго до моего рождения, но это не играло никакой роли, КГБ, а тогда НКВД, разобрались во всём. Мне кажется, что моя специальность гидроакустика была более секретной, чем специальность радиотехническая. Окончив институт, я не могу сказать, что я находился под сильным преследованием, но везде меня, как еврея, отодвигали немножко в сторону. Мне периодически говорили «жид» в кругах моих знакомых школьников, студентов, были даже драки, но в то время я был довольно сильный, занимался боксом и бил по морде сразу же. Когда я окончил институт, меня распределили не в Ленинград, а в Горький, куда мне совсем не хотелось ехать. Кроме того, у меня были кое-какие болезни, но выхода не было. Я боролся за то, чтобы остаться в Ленинграде, и поехал в Москву. Там мне сказали, что Горький большой город, и что моя печень и кишки будут там в порядке. Я приехал в Горький, а оттуда меня отправили в Зеленодольск заниматься на электромонтажном предприятии монтажом аппаратуры. Я им объяснил, что, так как я кончал акустику, ядерную физику и т.п., этим я заниматься не могу, взял свой чемодан, переехал в Москву и пошёл в ЦК КПСС (меня надоумил один мой приятель). В отделе молодых специалистов я всё объяснил, а также сказал, что не ленинградцев оставили в городе работать, а меня, ленинградца, выставили на периферию. Был звонок из ЦК в министерство, и меня, обругав предварительно, отправили в Ленинград. Один из моих бывших преподавателей предложил мне пойти в ЦНИИ им. Крылова. Я засомневался. Я сказал, что у меня есть родственники заграницей, я еврей, меня не возьмут. Это был Колесников Алексей Евгеньевич, он тоже был в своё время с проблемами, его за что-то прижимали. Он сказал, что не обязательно писать об этом в анкете, что я и сделал. Меня взяли, и это было удивительно. Лев Яковлевич Гутин, доктор наук, потом спрашивал: «Как же вы с такой типичной внешностью сумели сюда попасть?». Я проработал там 25 лет, у меня были все формы допуска, но была борьба за должность. Мои друзья, с которыми я кончал институт, получали их элементарно, а я ничего не мог получить. Мне предлагали не выпячиваться, а я стремился получить должность с хорошей зарплатой. Я хотел поступить в заочную аспирантуру (у нас в ЦНИИ была своя аспирантура), подал заявление, но меня не приняли. Как мне рассказали, зам директора по кадрам сказал: «Ну, на этих тратить деньги не надо». Я защитился значительно раньше, чем мои коллеги, которые получили право поступить в аспирантуру. Когда я защитил кандидатскую диссертацию в 1964 году, я стал начальником сектора, смог увеличить свою зарплату, и моей семье стало легче. Я очень много работал, много ездил, был на севере в Северодвинске, в Североморске, руководил испытаниями, т.е. мне было кое-что дозволено, хотя, когда начальника отдела убрали, мне поставили русского человека, который мною управлял, а мне эту должность не дали. Мне было ясно почему, вопросов не было. Тенденция к выезду у нас всё время накапливалась. Все вопросы я обсуждал с Львом Яковлевичем Гутиным, мы были с ним в дружеских отношениях. В 1976 году уехал Изя, брат моей жены. Я не пошёл его провожать в аэропорт, потому что я понимал, что если я пойду, то лишусь своей работы сразу, а также меня не выпустят, потому что я был допущен ко многим секретным делам. Потом я начал потихоньку уменьшать степень своей секретности, т.е. просто отказывался: «Мне это не надо, мне то не надо». В это время уехал один из моих кузенов, мой отец разговаривал по телефону впервые со своим братом (прошло около 50 лет), который жил в Реховоте. Во время блокады дед прислал открытку в домоуправление, он разыскивал своего сына Соломона. Когда дед умер, его младший сын, брат отца, прислал посылочку с ботинками и чем-то ещё. Мы получали письма, и я дарил палестинские марки своим приятелям. Невозможно было скрывать, что у меня есть родственники в Палестине. Уехал брат жены, потом кузен, брат отца прислал отцу какие-то деньги. Отец уже был на пенсии (117 руб. 20 коп. – это включая маму, на которую дали 9 руб.). Это было позорно. Так как я зарабатывал больше, я помогал родителям.

       КГБ, конечно, всё пронюхал, и где-то в 1978 году меня вызвал зам. директора по режиму и сказал:

       - Почему вы нам не сказали, что родственники жены уехали заграницу?

       - Брат жены не является моим родственником.

       Мне стали уменьшать возможность разъездов по разным предприятиям, и я понял, что надо учить языки как можно активнее, и я стал учить языки прямо на работе. В это время директором ЦНИИ был Матвеев, который меня не очень любил, но моё локальное руководство хотело меня сохранить. Всем руководителям и членам ленинградского правительства Романов дал указание внимательно посмотреть на предприятия, где много людей неосновной национальности, которые смотрят в другую сторону и совсем не патриотичны. После совещания у Романова Матвеев приехал в институт, вызвал зам. директора и велел уволить меня. Меня не стали сразу увольнять, а просто лишили допуска, забрали у меня секретный чемодан, отобрали готовую докторскую диссертацию. Меня только что назначили начальником лаборатории, я прошёл конкурс. Они пришли к выводу, что я всё уже разработал, новое разрабатывать не надо, надо просто ликвидировать эту лабораторию, она не нужна, а людей перевести в другие лаборатории. Я остался генералом без армии. Потом мне сказали, что раз нет должности, то надо уходить. Было заседание месткома, на котором все проголосовали за это. Друзья, с которыми я проработал много лет, говорили:

       - Лёва, извини, тебя переехал трамвай.

       Скоро был подписан приказ об увольнении. Я оказался на улице. Я написал письмо на иврите и на английском языке своему дяде с просьбой прислать мне и моей семье вызов. Папа и мама были уже на пенсии и оба болели. Когда пришёл вызов в начале 1980 года, мы подали документы в ОВИР.

       В.: 27 апреля я отнесла документы в ОВИР. Там я разговаривала с некоей Натальей Петровной. Она меня спросила, где сейчас работает муж. Я сказала, что он работает в ЦНИИ Крылова (он работал последние недели). Я думала, что она сейчас упадёт со стула. Она мне говорит: «Вы понимаете, что вас будут держать 5 лет?». Нас продержали 10 лет.

       Л.: После этого я поехал в Москву, в Президиум Верховного Совета. Я написал, что проработал столько лет, и вот теперь меня выкинули из-за того, что брат жены уехал в Израиль, и что я нуждаюсь в трудоустройстве. Оттуда, как не странно, дали какую-то команду, и меня устроили с помощью моих знакомых в филиал московской Академии коммунального хозяйства на должность старшего научного сотрудника. Я потерял в зарплате, но что делать. Я продолжал подавать документы. Как-то туда ко мне пришёл один гэбэшник и спросил, почему я подаю документы. Я ему объяснил, что мне здесь больше делать нечего, это не моя вина, а их.

       А.Т.: А сына, который учился в ЛЭТИ, не трогали?

       В.: Наталья Петровна в ОВИРе мне дала совет, что пока сын учится в институте, документы на него не подавать, а если дадут нам разрешение, то тогда обязательно включить его в вызов, чтобы одного его здесь не оставлять. Поэтому на Лёню мы не подавали документы. У нас с Натальей Петровной установился хороший контакт, хотя она была зверь-баба, но со мной она почему-то вела себя нормально. Очевидно, я её поразила, сказав, что подаём документы, хотя муж работает в ЦНИИ Крылова. От этого она была в абсолютнейшем шоке. Но, несмотря на то, что на Лёню документы мы не подавали, на него начали охотиться. Хотя в институте была военная кафедра, он был освобождён по болезни почек. Военкомат его призывал всё время в армию. Надо было этого избежать, чтобы он мог потом легко уехать, подав документы, чтобы не было задержек из-за этого.

       Л.: Так как я продолжал подавать документы, мне предложили, чтобы я убрался из Академии коммунального хозяйства. Меня вызвал главный инженер и сказал, что он предлагает мне должность младшего научного сотрудника. Я подал в суд на них. Это был фарс, конечно, я проиграл, говорить об этом даже противно. Меня выкинули, я перестал работать. Это был 1983 год. Я оказался в ауте, у меня не оказалось средств к существованию. Мы немедленно продали дачу, которая осталась от родителей моей жены. Потом Аба Таратута давал мне работу: я копировал еврейскую литературу по ночам, и сын мне помогал, одновременно занимался цветной фотографией. Один из приезжавших к нам из Англии евреев привёз мне маленький компьютер, для которого я разработал программу, которая позволяла мне делать цветную печать. Я фотографировал детей, взрослых, потом сделал альбом: процесс нашего отказа, где были отказники, которые, не дождавшись разрешения, умерли. Текст к фотографиям написал Алик Зеличенок,и потом альбом этот мы вручили президенту США Рейгану, когда он приезжал в Москву. Было много съёмок демонстраций, которые мы проводили за свободу выезда, а затем везде рассылали. Это был 1987 год. Всегда, когда нужно было где-то выступить за право нашей эмиграции, мы старались быть в рядах тех, которые выступали.

       А.Т.: До 1983 года, пока ты работал в Академии, ты ещё не участвовал в сионистском движении?

       Л.: Участвовал. Ида учила меня и Веру ивриту, мы ходили на семинары. Моя работа в Академии ни в коей мере не была связана с нашей духовной жизнью. Мы уже целиком сориентировались на Израиль и Америку. В это время я начал переписываться иногда на иврите, но чаще на английском языке с той ветвью семьи моей, которая жила в Реховоте. В 1980 году, предварительно позвонив нам из Лондона, приехал в Ленинград мой кузен, младший сын дяди Хаима, который уехал в 1920 году за лошадью. Хаим ещё был жив, отец мой уже умер, а мама была жива. Мы встретились с кузеном, хотя было опасно и страшно. У меня была машина, мы подъехали к гостинице Астория, и он на ходу прыгнул в машину. Мы привезли его домой, он очень похож на нас. Были очень интересные разговоры. С мамой он говорил на идиш. Жил он в Америке, и в дальнейшем он нам помогал тоже.

       В.: Я хочу рассказать о том, какие отношения, какая жизнь была у евреев в России и их отношение с родственниками заграницей. Однажды, когда уезжал один из кузенов в Израиль, он попросил, чтобы Лев Соломонович попросил Соломона Вениаминовича, т.е. отцу, чтобы тот позвонил своему брату в Израиль. 50 лет братья не разговаривали и не переписывались (было одно письмо во время войны). Я Соломона Вениаминовича отвезла на такси в дом родственников, которые заказали телефонный разговор с Израилем. Когда они разговаривали, слушать это было невозможно: два старых человека на разных концах провода плакали на идиш. Но им так и не удалось встретиться.

       А.Т.: В отказе вы, конечно, встречались с иностранцами?

       Л.: Да, конечно. Мы встречались с людьми, которые старались нас поддержать. В основном это были американские и английские евреи и очень редко французские. Французские евреи считали, что мы делаем неправильно, мы должны изменить жизнь евреев в России, а не уезжать из неё. Такая же идея была у австралийского руководителя евреев.

       В.: Очень активны были филадельфийцы. Они очень нас поддерживали. Это были Бродский, Соломоны и др.

       А.Т.: А из отказников с кем вы были связаны?

       В.: Из отказников в нашем доме было очень много народа. Так как квартира была большая, то иногда устраивались еврейские праздники.

       Ида Таратута: Не забудьте, в голодовку женскую, которую проводили в Москве, ленинградская голодовка проводилась в вашей квартире.

       В.: Я помню, когда приезжали американцы. Они хотели встретиться с московскими женщинами, и я звонила в Москву, пыталась скоординировать, там были свои интересы. У нас очень много собиралось народу, так как часто приезжали люди, и они не имели времени посетить всех, поэтому мы обзванивали целый список, и эти люди собирались у нас, дом был всегда полон народу.

       Л.: Мы общались с Таратутами, которые стали нашими друзьями, а мои старые коллеги и друзья забыли мой номер телефона. Один из них, с которым я ещё сейчас переписываюсь по электронной почте, в день моего рождения сделал звонок из телефонной будки: «49й вас поздравляет». Все мы тогда находились в одной клетке, притом в то время мы боролись, даже не видя света в конце туннеля. Мы не знали, сможем ли мы куда-то выехать. У Таратуты сын был в армии, сын Календарёвых, живший рядом с нами, бегал от армии, а потом попал в тюрьму, а мы боролись, чтобы нашего сына не забрали. Слава богу, имея болезнь почек, он открутился от армии.

       А.Т.: А на дочке как-то отразилось?

       В.: Очень отразилось. Сначала казалось, что на детях мало отражается. Только когда мы приехали сюда, я поняла, что детям было тяжелее, чем нам. Мы были вдвоём, поддерживали друг друга, а дети должны были сами крутиться, переваривать всё в себе. Наша дочка уехала, когда ей было 18 лет, причём уехала одна. Потом она мне говорила: «Мама, я не могла ни с кем заводить близкие отношения, не могла ни с кем по настоящему дружить, потому что я была на выезде».

       А.Т.: Сколько ей было лет, когда вы подали документы? Были ли у неё проблемы в школе?

       В.: Ей было 11 лет. А в школе проблемы были. Она любила всем со всеми делиться, поэтому дарила карандаши, заграничные журналы. В школе все знали, что она уезжает, но они ничего не говорили, и мы не говорили. Когда весь класс должен был поехать заграницу, я пришла в школу. Я не хотела, чтобы она ехала, тем более я знала, что её всё равно не возьмут. Чтобы сгладить эту неприятность, я сказала в школе, что у неё недостаточно хорошее здоровье, она не может ехать, и меня оставили в покое. На выпускном экзамене, причём у неё всегда были одни 5, за сочинение ей поставили 3. Когда я попросила показать её сочинение, там не было ни одной ошибки. Одна фраза была подчёркнута, и мне было сказано, что образ Ленина раскрыт недостаточно. На выпускном вечере всем давали грамоты, ей не дали ничего.

       Л.: Дискриминация была очевидна.

       В.: В классе училась ещё одна девочка-еврейка Лена. Один одноклассник всегда её дразнил, а с нашей Леной он дружил. Я его спросила: «Владик, почему ты Лену дразнишь еврейкой? Наша Лена точно такая же». «Ваша Лена не еврейка». Вот так дети воспринимали.

       А.Т.: Были случаи в отказе, которые вам особо запомнились?

       В.: Да, конечно. Нас посещала очень активно группа англичан, и мы были в большой дружбе с ними. Началось это с посещения Джефри Казмира. Когда он приехал 1-й раз, мы практически не говорили по-английски, и он не знал, как с нами общаться. Как-то мне удалось донести до него, что если он будет звонить нам, то это будет О.К. Он стал нам звонить каждые 2 недели и разговаривать со Львом.

       Л.: Развивать мой английский.

       В.: Льву приходилось говорить, и он заговорил. Однажды мы ждали людей, которые должны были к нам приехать. В окно вижу 2-х наших знакомых англичан, которых ведут какие-то официальные советские люди. Я выскочила во двор и говорю: «Что вы делаете? Это наши друзья». Человек повернулся ко мне и сказал: «Я вам советую уйти домой, здесь очень холодно». Оказывается, они взяли этих людей в нашем подъезде, отправили их в гостиницу и посадили под домашний арест до высылки из Ленинграда. Нам потом рассказали, что эти люди были в ужасном состоянии, в шоке и трансе и ждали, когда смогут уехать из Ленинграда. Был ещё случай. Раздаётся звонок, и нам говорят, что здесь на участке задержаны люди, которые говорят, что они вас не знают, но нам кажется, что они вас знают, приезжайте. Мы приехали. Эти люди были потрясены тем, что мы приехали. Они отказывались от знакомства с нами ради нас, думая, что у нас будут неприятности, и знакомство с ними нам повредит. Мы сказали, что это наши друзья, что мы занимаемся фотографией, как и они, что у нас есть общие интересы. Тогда гэбэшник говорит: «Мы знаем, что вы занимаетесь фотографией, хорошие фотографии, мы их видели». Этих людей тоже выслали из Ленинграда. Мы с ними встретились потом, когда уже были в Англии.

       Л.: Это было очень тяжело. Наконец, в 1988 году дочку и сына отпустили без нас. Вера страдала, и ей разрешили поехать в гости, а меня оставили в залог. Когда она вернулась обратно, она сказала, что если бы не я, то она бы не вернулась. Это был 1989 год.

       В.: Были очень тяжёлые 2 месяца. Мне в Америке очень помогла Линн Сингер. Она организовала мои встречи с сенаторами и конгрессменами в Вашингтоне. В то время сестра Эдварда Кеннеди летала в СССР, и Кеннеди дал ей письмо.

       Л.: Кузен мой тоже очень активно занимался этими делами.

       В.: Люди, которые посещали нас, обращались к Хаммеру. Он, правда, занимался только раковыми больными. Самое ужасное было, когда я уезжала из Америки, а дочка и сын оставались. Когда я садилась в самолёт, то не знала, увижу я их когда-нибудь ещё.

       А.Т.: Когда вы воссоединились потом?

       В.: В 1989 году я вернулась в Ленинград, и примерно через месяц нам позвонили из ОВИРа и спросили …

       Л.: Это было немножко не так. Я встретил бывшего парторга ЦНИИ Глушкова. Он сказал: «Лёва, я подписал тебе разрешение на выезд, можешь ехать».

       Как потом выяснилось, пришла команда из Москвы. После этого нам позвонили из ОВИРа и сказали, что мы можем ехать. Я попросил подготовить все документы для выезда в США, так как у нас там дети. В течение месяца мы улетели из Москвы прямо в Америку, где нас встречали Линн Сингер, рабай Фридман, кузен, дочка. Потом нас приглашали рассказывать об отказе. Еврейские организации позитивно к нам отнеслись: нам звонили, поздравляли с приездом и т.п. В конгрессе был организован брифинг, на котором я и кто-то ещё из отказников отвечали на вопросы сенаторов. Затем Линн Сингер проводила меня к одному из сенаторов, который пригласил людей, интересующихся, какую работу можно помочь найти. Я им рассказал, что провёл 10 лет в отказе, но ещё могу что-то делать. Я провёл после этого несколько семинаров с учёными и получил работу.

       А.Т.: Как у вас сложилась жизнь здесь? Вы удовлетворены?

       Л.: С моей точки зрения, жизнь сложилась удачно, потому что мы сразу же нашли работу. Я начал работать буквально через 2 недели после приезда, Вера начала работать несколько позже, но тоже удачно. Я приехал несколько поздно по возрасту, мне было 58 лет. Жизнь сложилась бы значительно удачнее, если бы я не был в отказе. Я не могу начать судиться с КГБ, но 10 лет творческой жизни, которую отобрали у меня, конечно, сильно сказались. Сейчас мы на пенсии, слава богу, мы живём в Америке, а не в Советском Союзе, и лучше бы это было раньше. Лучше было бы родиться в США или в Израиле. Я ездил в Израиль, был в Реховоте. У меня там 49 родственников с фамилией Шейба. Мне было очень приятно с ними познакомиться, посетил могилы моего деда и бабки.

       А.Т.: Вера, а как ты считаешь, ваша жизнь и жизнь детей сложилась удачно?

       В.: Да, конечно. В России была поговорка: хороши те родители, которые ведут своих детей до старости. Здесь дети совершенно независимы, они строят свою жизнь, как хотят, они здесь в состоянии обеспечить себя и свои семьи. Кто мог в России мечтать о том, чтобы наши дети поехали заграницу, увидали Париж, Рим, Иерусалим.

       Л.: И мы тоже.

       В.: Я говорю о детях. Им всё это доступно. Я смотрю на своих детей, на внучку, которой 3,5 года, им всё доступно: и машины, и компьютер. Они ходят в синагогу, дети ходят в еврейскую школу, учат иврит.

       Л.: Внуку сделали обрезание. Когда это можно было сделать в России?

       В.: Это свобода, чего не было там.

       Л.: Мы можем быть нормальными евреями.

       В.: Мой внук – настоящий еврей. Он получил имя Соломон Менахем, внучка имеет имя Дина Рейчел. В России кто-нибудь бы назвал так своих детей? Это свобода. Конечно, нам сложнее, чем детям. Я приехала в возрасте 50 лет, Лёва – 58, но дети и внуки, совсем свободные люди.

       А.Т.: За 15 лет вам приходилось хоть раз встретиться с проявлением антисемитизма на разных уровнях?

       Л.: Нет, ни разу.

       В.: Мы ходим с магендавидом на шее, хотя мы не религиозные евреи. Ни мы, ни наши дети и внуки не скрывают своё еврейское происхождение.

       Л.: Мы сделали всё правильно не только для себя, но и для всех наших потомков. Россия – это не страна для свободного человека, Россия – антисемитская страна.

       А.Т.: Большое спасибо.