Наши интервью

Интервью с НАТАШЕЙ И ЛЬВОМ УТЕВСКИМИ

Лев Утевский, 1935 г. рождения, специалист по технологии и свойствам полимерных изделий, работал в Ленинградском филиале Всесоюзного научно-исследовательского института волокна с 1959 по 1980 гг., защитил диссертацию в 1964 г., а по приезде в Израиль в 1980 году работал по специальности сначала в университете Бен Гуриона, а с 1985 по 2000 гг. в исследовательском отделе фирмы «Тирковот бром». Наталья Утевская, 1935 г. рождения, математик, работала в Ленинградском строительном институте, а по приезде в Израиль - в университете Бен Гуриона.
С середины 60-х годов Лев Утевский начал работать над иллюстрациями к Библии. В течение 1980 г. читал лекции по иудаизму и еврейской истории на еврейском семинаре, организованном Г. Кановичем и Г. Вассерманом: «Еврейские пророки и моральные ценности современности»; «История обретения независимости Израиля»; «Пророк Йермиягу и разрушение Храма»; «Богоизбранность еврейского народа»; «Осенние праздники»; «Восстания против Рима и «синат хинам», и т.д.
Лев Утевский издал 3 книги иллюстраций к Библии: «Возвращение», Тель Авив, 1982 г.; «Тонкий голос тишины», Санкт Петербург, 1990 г.; «Не времени согнуть меня в поклоне», Иерусалим, 2004 г. Опубликовал ряд статей на религиозно-философские темы: «Как и почему поколение Исхода отвергло Землю Обетованную» («Гнездо», 1998 г., стр.183-196); «В защиту Богоизбранности еврейского народа» («Время искать», № 7,2002 г., стр.43-53); «Тора и современность: попытка понимания арабо-израильского конфликта в рамках книги «Второзаконие»(«Новый век», № 1, 2002 г., стр.189-192); «Этот загадочный праздник Пурим» («Новый век», № 1, 2003 г.,стр.68- 75 ); «Женщины поколения Исхода» («Новый век», № 2, 2003 г.,стр.209-216 ); «О страхе, любви и мести. Этика Торы в эпоху террора» («Новый век», № 3, 2003 г.,стр.185- 192 ); « Б. Спиноза. Конфликт общины и личности» («Новый век», № 1, 2004 г., стр.116- 124 ); «О праве евреев на Эрец Исраэль» («Новый век», № 1, 2004 г., стр.166- 168 ).
Лев и Наталья активно участвовали в борьбе за права советских евреев, поддерживая постоянную связь между «отказниками» и различными организациями в Израиле, США, Англии и Канаде, боровшимися за права советских евреев.
Их дочь Евгения с мужем Мордехаем были религиозными активистами в Ленинграде и в конце 1984 г. с двумя сыновьями приехали в Израиль. Сейчас их семья включает: 4 сына, 3 дочери, 2 внучки и 1 внук.
Интервью взяли Аба и Ида Таратута в январе 2005 г. в Иерусалиме.

Аба Таратута: Начнём по нашей программе: когда, где родился и т.д.

Лев Утевский: Я родился в 1935 году в Ленинграде. Семья интеллигентная, еврейская. Отец - потомственный интеллигент, так как дедушка был очень хороший детский врач. Сначала он поступил на биологический факультет в университет, хотя мечтал быть врачом. В университет на медицинский его, как еврея, не приняли. Он окончил биологический факультет, и тут, на его счастье, началась русско-японская война, на которую он пошёл добровольцем. Георгиевский крест, который он получил, давал ему право жить в Санкт-Петербурге и давал право сверхпроцентного поступления на медицинский факультет. Он его окончил и стал работать детским врачом, преуспевал, построил 2-х этажный домик на Крестовском острове, женился, родил сына. Сын вынужден был тоже учиться на 2-х факультетах, но не как еврей, а как сын частника и не рабоче-крестьянского происхождения. Он окончил юридический, а потом ещё и экономический. К началу войны он был деканом экономического факультета в институте имени Плеханова. Где он познакомился с моей мамой, не знаю. Семья мамы совершенно другого происхождения, почти что крестьянская, из Оршанской области. Там была огромная семья, глава которой, как всякий еврей, зарабатывал, чем мог, а после революции одно время возглавлял сельскохозяйственный кооператив. Ни с какой религиозностью, ни со стороны мамы, ни со стороны бабушек, я не сталкивался. Отец сразу в начале войны пошёл добровольцем и погиб в 1943 году. Дедушка в том же 1943 году умер во время блокады. В 1941-42 году в блокаду я умудрился заболеть скарлатиной. Мать завернула меня в ковёр в бессознательном состоянии и везла через весь город, нас на автобусах увезли по Ладоге. В 1945 году мы вернулись в Ленинград. Учился хорошо, получил золотую медаль, по нахалке полез в университет. Мне сделали коллоквиум, убедились, что я всё знаю, и решили выяснить, а как я в области литературы. Поговорив на эту тему, сказали, что очень здорово и рекомендовали поступать на гуманитарный факультет, однако письменную рекомендацию дать не захотели. Повертевшись, пошёл я туда, куда все евреи идут, в Лесотехническую Академию, на химико-технологический факультет. Надо сказать, что по тем временам это было очень неплохое учебное заведение, так как там работали блестящие специалисты и достойные люди. Окончил Академию и нагло пытался зацепиться за Ленинград. Не вышло. Но в это время жена Наташа была беременна, и я, мотивируя этим, просил свободное распределение. Так как ко мне относились хорошо, то помогли устроиться в научно-исследовательский институт целлюлозно-бумажной промышленности. Некоторое время я там поработал. Как-то начальница мне говорит: «Смотрю на вас и вижу, что вы меня не уважаете». Она, конечно, была права. Меня перевели в отдел технической информации, и здесь я сильно улучшил свой английский язык (ещё мама и бабушка учили меня, преодолевая моё сопротивление, в возрасте 11 лет). Там же я впервые осознал идиотизм советской социалистической системы. Мне в отделе скучно было, я хотел заниматься наукой. Я понял, что надо приобретать ещё какой-то диплом, и поступил в Северо-западный заочный политехнический институт, на специальность пластмассы. Поступив туда, я перешёл в новую лабораторию. Это было в 1959 году. Начал я там работать с удовольствием. В 1964 году защитил диссертацию, был начальником лаборатории, всё было мило и хорошо, но эти волокна, которыми я занимался, шли во всю на войну.

А.Т.: Контора была открытая?

Л.У.: Контора была открытая, но у меня была 2-я форма допуска. Проблема была в том, что, как заведующий лабораторией, я должен был подписывать план, например, план Академии наук по развитию термостойких волокон специального назначения на ближайшие 15 лет, и т.д. С другой стороны, у меня установились хорошие отношения с начальником 1-го отдела. Он к нам был сослан, говорили, за пьянство. Он был страстным охотником и рыболовом, а я был туристом. Нас сблизило то, что мы в столовой садились за один стол и обсуждали разные места в Карелии. Но, помимо этого я, видимо, произвёл на него сильное впечатление, когда у меня уехал в Америку сотрудник, Лёня Слуцкер. КГБ запросил характеристику. Я сел и написал, что работа носила теоретический характер, и это произвело на него очень хорошее впечатление, он оценил это. После отъезда Слуцкера я беседовал с директором, который сказал: «Ходят слухи, что вы тоже собираетесь уезжать». «Я, если поеду, то только в Израиль, и вы будете первым, кто об этом узнает». Отношения были вполне человеческие. Я думаю, что это сказалось на тех бумагах, которые мне выдали, кроме того, я до подачи ещё подал заявление об уходе с работы, и это начальству понравилось. Вот это прелюдия. Относительно сионизма не могу сказать, что у меня когда-нибудь был особый интерес. Принято рассуждать о том, что Шестидневная война пробудила и прочее. Меня она никаким концом не пробудила. Евреем я себя чувствовал с детства, в еврействе меня, прежде всего, привлекала история. Шестидневная война для меня характеризуется двумя комическими историями. Первая: я в то время перелицовывал костюм, и делал это я у старого еврея, который меня спросил, что же там происходит. Я рассказал. Он сказал, что могли бы они и о нас подумать. Я так застеснялся, что не спросил, а как именно. Вторая история. Один наш знакомый, по национальности белорус, естественно, полуеврей, сильно напившись, влез без очереди на такси с криком:

- Наши в 50 км от Дамаска.

Самое смешное, что его не побили, а пропустили без очереди. Такое представление о мощи израильской армии у меня не рождало солидарности. Но было прямое воздействие Наташи:

- Хватит болтать, надо уезжать.

Я помню, когда я в 1968 году вернулся из поездки по Средней Азии (увидел пустыню), я сказал:

- Наташа, если мы когда-нибудь доберёмся до Израиля, то жить мы будем в Беэр-Шеве.

Приняв решение, я стал искать какие-нибудь еврейские контакты. Первым, кто привёл меня на семинар, где Гриша Вассерман читал лекции, был Боря Девятов.

Ида Таратута: А когда появились рисунки?

Л.У.: Рисунки начались раньше, в середине 60-х годов. Это были первые иллюстрации к Библии. Рисовал много, но сионизма за собой я не замечал.

И.Т.: А что у Жени в это время?

Наташа Утевская: Когда мы уехали в 1980 году, она кончала институт. А до этого мы думали, что надо, чтобы ребёнок окончил школу, потом поступил в институт. Она вышла замуж, на 1-м курсе родила ребёнка.

Л.У.: Не до сионизма было. Параллельно с этим, с моими потугами, Наташа, будучи женщиной более основательной, стала учить иврит. А ещё до этого пришла к Изе Когану и сказала:

- Я Наталья Ивановна.

Н.У.: Нет, я разговаривала с Софой. Я сказала, что хочу учить иврит, на что она ответила:

- Изи нет дома, и он вообще этим не занимается. Откуда и кто вы?

- Я Наталья Ивановна Утевская, работаю в Строительном институте, и, будучи идиоткой совершенной, не сказала ничего, от кого я. То же самое мне сказала Ида, когда я пришла точно таким же образом с улицы. Фамилии я все знала от Вассермана, но о рекомендации даже не подумала. Ида сказала, что нет, мы ничем подобным не занимаемся. Ходила я к Лёве Фурману, который сказал, что он занимается только с молодыми людьми. Я Вассерману сказала:

- Что такое? Хочу учить иврит, но все отказываются.

Он долго хохотал и сказал:

- Вот вам адрес. Я позвоню Залману Кунику.

Л.У.: У меня получилось, как в известном анекдоте о Владимире Ильиче, у которого в сортире бумажку попросили, а он дал прокламацию. Я пришёл выставлять свои иллюстрации к Библии – это были самые первые, и они ещё не вызывали особого энтузиазма. Вот если бы рассказать о них, то было бы здорово. Договорились, что будет моя лекция о пророках. Народу было много. Та квартира, которая была намечена, оказалась запертой, хозяев вроде запугали.

Н.У.: Первая лекция была в декабре. Познакомились в конце ноября, и тут же они спелись в течение 2-х дней. Вассерман и Канович пришли к нам в гости. Во время некошерного обеда Вассерман сказал:

- Когда в щи была положена сметана, я молчал, но когда вы ставите сыр и колбасу на один стол, я этого не могу выдержать.

Но они тут же сели и составили план лекций, распределили всё, как настоящие заговорщики.

Л.У.: Первая лекция была в другой квартире, которую организовал всё тот же Боря Девятов, где меня засунули за рояль, больше места не было. Я оттуда беседовал.

А.Т.: Без аккомпанемента?

Л.У.: Без. После лекции подошёл ко мне один человек, который сказал, что это всё очень интересно, но как же они (пророки) могли быть такими современными, может они инопланетяне? Я отреагировал отрицательно, объясняя, что, дескать, обычно попытки донести более высокую культуру в более низкий культурный слой кончаются очень быстро и безуспешно. А дальше пошли лекции самые разные, в том числе была лекция, посвящённая Дню независимости на квартире у Залмана Куника, где я произвёл, по-моему, странное и неожиданное впечатление тем, что через проектор показал фотографию Вейцмана и эмира Фейсала голова к голове. Была лекция о Йермиягу, лекция об избранности еврейского народа. Эта тема у меня проходит через всю жизнь. Я проводил мысль, что богоизбранность еврейского народа ничего общего не имеет с попытками подсчёта лауреатов Нобелевской премии с помощью пальцев рук и ног.

А.Т.: Загородные поездки организовывал Девятов?

Л.У.: Не только. Дело в том, что загородные поездки были запланированы Гришей Кановичем. На семинаре основными лекторами были Вассерман, Саша Кот, Канович и я. Но уже в апреле или мае Кота выпустили, Гришу Кановича отправили в командировку в г. Орёл, откуда он слал письма, что ему плохо там и скучно, а у Вассермана возникла дилемма: ему трудно рассказывать про Тору, видя всех в купальниках. Я же с удовольствием проводил самые разные беседы. Залман мне сказал, что поскольку я человек неопытный, не отказник, то должны были сопровождать нас на этих выездах кто-нибудь из опытных отказников. Из сопровождающих я запомнил Женю Леина и Изю Когана. Вот так всё было прекрасно. После подачи документов я ушёл с работы и устроился матросом-спасателем на лодочную станцию. Это всё 1980 год. Это был удивительно насыщенный год, никогда я не ощущал такой востребованности. Оказалось, что я знаю много людей, которым то, что я рассказываю, интересно. Я готовился к отказу, вёл переговоры о работе, которые на определённой стадии увенчались обещанием взять меня сторожем на почту и выдать валенки, но в этот момент мне дали разрешение.

А.Т.: Кроме выездов в направлении Дубки, Сестрорецк …

Л.У.: В Дубках мы никогда не были. Это было в Солнечном, в Разливе.

Н.У.: Лекции были у Кановича, у Вассермана. Как раз, когда это было у Кановича, нас фотографировали с балкона. Мы шли по улице, и вдруг высовывался фотоаппарат с балкона, и нас фотографировали.

Л.У.: Народу у Кановича набивалось очень много. Однажды была попытка как-то воздействовать на наш семинар со стороны органов. Когда мы вышли, нас остановили дружинники: «Ваши документы». Я полез в карман, где оказался билет Публичной библиотеки Академии наук, и стал им махать. Никаких попыток воздействовать на меня лично не было. Ходили слухи, что кого-то просили давать на меня информацию, но всё это на уровне слухов.

Н.У.: В сентябре, когда мы приехали с дачи, нам сказали, что звонили из ОВИРа. Мы были совершенно не готовы. Женя не подавала никаких документов, потому что была на последнем курсе.

Л.У.: Позвонили и сказали:

- Что же вы, для вас есть разрешение, приходите.

Пришли. Там была интересная беседа. ОВИРовская дама говорит:

- Вы уезжаете, а у вас остаётся единственная дочь. Учтите, вы её никогда не увидите.

Н.У.: Она сказала, не то, что мы её не выпустим, она даже близко сюда не подойдёт.

Л.У.: Почему меня отпустили, я до сих пор не знаю.

Н.У.: Они хотели прекратить семинары, выгоняя. Выгнали Кота, выгнали Утевского, потом Кановича и увидели, что это не действует.

А.Т.: Я думаю, что с Утевским, скорее всего, было немножко проще. Для того чтобы отпустить человека, который уже попал в отказ, нужно было принимать решение на более высоком уровене. А тут он влез в русло борьбы, но ещё отказа не имел, и это можно было решить на низком уровне - так зачем им нужна лишняя головная боль.

Л.У.: Для нас это было совершенно неожиданно, мы были к этому не готовы. У меня были такие планы, я даже думал задержаться, но Гриша Канович сказал: «Ты что с ума сошёл? Ты знаешь, с какой зверюгой играешь?». Помню, у меня уже было разрешение, приехали какие-то бельгийцы, организована была встреча. Залман мне сказал: «Можешь не ходить», но я пошёл и выступил там. Получилось странно: вроде бы собрался, нас должны были снимать на видео, а потом это попадёт в КГБ, и это прямая улика. Бельгийцы сказали, что они будут за меня бороться. Я сказал, что бороться за меня не надо. Последняя моя лекция была «Великие восстания евреев против Рима и «синат хинам» («дармовая ненависть»). Мне нужны были материалы из Иосифа Флавия и прочее. Вдруг раздаётся звонок в нашей квартире, появляется большой и очень толстый еврей, который сообщает, что он бывший член «ЭЦЕЛя», затем достаёт откуда-то из-за пазухи роскошный том на русском языке, издание Иерусалимского университета, именно те материалы, которые я ищу. Вот была такая странная вещь. Любопытная история была с моими работами. У меня уже была большая серия на русском языке, иллюстрации к Библии. Я все свои работы поволок на комиссию Русского музея, как и положено. Они сказали: «Эту серию мы не можем выпустить» «Почему? спросил я дрожащим голосом. «Это религиозная пропаганда» «Кого вы защищаете? Израиль?» «У нас инструкция». Картинки были переправлены в Киев к Мише Эльберту, который сделал очень хорошие фотографии. Фотографии ушли в Чикаго, из Чикаго они пришли в Бат-Ям, и я их получил.

А.Т.: А иврит вы так и не учили?

Л.У.: Мы учили его более полугода. Я помню свой восторг, когда впервые прочитал фразу на иврите из Книги «Коэлет». До сих пор помню её.

Н.У.: Во всяком случае, мы приехали и сразу поступили в ульпан. На 2-й день были уже на экскурсии и что-то могли объяснить учителям.

Л.У.: Теперь относительно жизни в Израиле. У меня возникло чувство, что я должен как-то и что-то делать. Так как выяснилось, что я ещё довольно бодро болтаю по-английски, то началась всякая такого рода деятельность в защиту советских евреев. Она была очень разнообразная. Я был послан на псевдобрюссельскую конференцию, проходившую в Вашингтоне. Это был 1981 год. Ехали мы с Юдой Харидом из Хайфы и с членом Кнессета Михаилом Ромом (был такой ликудник, которого потом ликудники сожрали, видимо, за интеллигентность). У меня было несколько писем разных отказников из Ленинграда. Мы перевели их на английский язык и решили свидетельства живых людей представить там. Руководитель конференции сказал, что времени не хватает, может быть придётся вашим выступлением пожертвовать. На что Юда Харид рассказал тут же очаровательный литовско-еврейский анекдот про то, как приезжает спонсор (по нынешним терминам) в ешиву, смотрит: тут рав, тут помощник рава, вот ответственный за кашрут, всё великолепно организовано, но почему вертятся здесь какие-то мальчики? При поддержке Рома мы получили слово, которое оказалось вразрез с общей линией Сохнута и нашей «Лишкат а-кешер». Тогда требовалось клеймить едущих в США по израильским вызовам («неширу»). Я сказал: «Нешира» - в ней, конечно, ничего хорошего нет, но судить по ней о людях, которые находятся там, это то же самое, что судить об армии по дезертирам». Подошла ко мне потом Женя Интратор из Торонто и сказала: «Всё очень интересно. Я бы хотела получить эти материалы». Я опять обратился к организатору конференции, который злобно сказал мне: «Я не машинистка». На меня повеяло советским духом. После этого я поехал в Нью-Йорк и там нашёл Глена Рихтера, руководителя организации студентов, борющихся за выезд советских евреев, который всё это опубликовал. Я позвонил моей знакомой, работавшей тогда в Корнельском университете. Она организовала моё выступление. Тогда я понял, что могу говорить и рассказывать. Были проблемы. Меня упорно хотели сделать то отказником, то узником: «Теперь расскажите, как вас пытали».

Н.У.: До этого, когда мы приехали полные надежд, что, наконец, здешние люди услышат то, что надо, что мы будем голосом оставшихся там, то встретили стену молчания. Потом ответственные люди стали перебирать по фамилиям все материалы, которые мы привезли. Они говорили, что этого мы знаем, а этот диссидент, мы его не хотим, а этот культурник, и мы тоже не хотим, а этот ехать не хочет, и осталось каких-то 2 человека. Разговаривать никто не хотел здесь, кроме Шабака, который предлагал открыть сердце.

Л.У.: И признаться, что меня завербовали.

А.Т.: Ты не раскололся?

Л.У.: Нет. Более того, я набросился на бедного шабакника, молоденького мальчика. Во-первых, я у него сожрал всё печенье, а во-вторых, вместо благодарности, когда он сказал: «Мы должны у КГБ учиться», я сказал: «Ну, нет, я гражданин Израиля, и я решительно возражаю». В общем, мне удалось построить конструктивные отношения и с «Лишкат а-кешер», и с израильскими организациями. Как хорошо объяснял мой старый приятель в ответ на вопрос: «За что они меня так любят?», говоря: «Что ты хочешь? Кто ещё может на приличном английском языке рассказывать что-нибудь, и при этом не ругать Израиль». Очевидно, у них действительно особого-то выбора не было.

А.Т.: А в это время ты работал?

Л.У.: Я в это время не работал.

Н.У.: Ты вёл переговоры о работе. Те, кто приглашал тебя работать, честно говорили, что на 2 года мы обещаем, а что будет потом, мы не знаем. И только Беэр-Шевский университет сказал, что возьмём навсегда, и всё будет хорошо, а через 2 года выгнал.

Л.У.: Почти через 3 года. Что делать, сокращение штатов.

А.Т.: Стипендии Шапиро не было тогда?

Н.У.: Была. Это и были те самые 2 года.

Л.У.: Дали мне должность хавер-профессор. Это создавало дополнительные сложности, поскольку всегда по защитно-еврейским делам меня представляли профессором, а объяснять, что хавер-профессор отличается от профессора так же, как милостивый государь от государя, было некогда. Надо сказать, что это время было ещё очень осложнено тем, что в 1981 году произошла славная революция, когда к власти пришёл Менахем Бегин. Недолго думая, Бегин бросил лозунг: «Нам нужна не культура для немногих, а алия». Это привело к очень скверному отношению к любой культурной деятельности. Отсюда все, кто занимается чем-то, кроме иврита, либо провокаторы, либо психи. Тем не менее, у меня с «Лишкат а-кешер» установились вполне нормальные отношения…

Н.У.: Эксплуататоров с эксплуатируемым.

Л.У.: Кто эксплуататор? Они?

Н.У.: Они, конечно.

Л.У.: Я не считал и не считаю себя эксплуатируемым. Я давал гигантское количество информации. В качестве рабочего лозунга я выбрал такой: чтобы потом ни одна сволочь не сказала: «Мы не знали». Поэтому всё, что удавалось записать на магнитофон из телефонных разговоров, и все письма из СССР я расшифровывал, переводил на английский язык и рассылал всюду, где считал, что это может помочь. Таким образом, у меня установились прочные рабочие контакты с организациями, которые в Израиле рассматривались как «конкурирующие» - «Юнион оф Кансилс» (США) и «Комитет 35» (Англия).

А.Т.: С кем ты там, в основном, контактировал?

Л.У.: Пэмела Коэн, Линн Зингер, Дэвид Ваксберг, Хинда Кантор, Женя Интратор, Рита Икерт. Меня посылали в Канаду, в Англию. Я знаю, что оттуда приходили хорошие отзывы. Вот так это примерно выглядело.

А.Т.: С организацией МАОЗ не было контактов?

Л.У.: Были, но я быстро понял, что это не то. Созывает эта организация большое сборище, посвящённое защите советских евреев. Какой-то пожилой человек, профессор, живущий в Хевроне, говорит: «Лучшее, что вы здесь можете сделать для защиты советских евреев – это поселиться в Хевроне». Поселиться в Хевроне я не собирался. В 1981 году я устроился на работу. Иврит был слабенький, было трудно. К концу 1984 года меня сократили. Начальник сказал мне, что голова у тебя хорошая, но не тем занята. Я свою деятельность не скрывал. Были случаи, когда мне из Союза на работу звонили, часто ездил – всё это вызывало у ивритоязычной публики совершенно непонятную зависть. Один человек, очень стесняясь, говорил: «Ходят слухи среди нашей публики, что ваша дочь не в Ленинграде в отказе, а в Америке, поэтому вы так часто туда ездите». Ко мне пришёл тогдашний председатель месткома и сказал: «Мы тебя отстояли», но я тогда уже с рекомендацией начальника устроился на работу в фирму, что было большим везением. Там я проработал 15 лет до пенсии.

А.Т.: А когда Женя подала документы?

Н.У.: Женя подала, как только окончила Технологический институт. Она получила распределение, пришла к начальству в институте и сказала: «Мои родители в Израиле, и я тоже собираюсь». Они ей очень быстро дали отставку и свободу. Все остальные годы она работала либо дворником, либо санитаркой в больнице. Лёва, уезжая, попытался поговорить с её деканом о том, что мы собираемся уезжать, она остаётся, и нельзя ли ей сделать свободное распределение. Он сказал: «Разговора не было. Если же он был, то она тут же вылетит из института без всякого распределения». Женя получила разрешение в 1984 году.

Л.У.: До её приезда здесь было очень серьёзное событие: обращение к нации Вассермана, Городецкого, Рохлина, моей дочери и ещё нескольких отказников и активистов. Это было очень резкое обращение, в котором обвинялся израильский истеблишмент за невнимание к тем людям, которые представляют здесь отказников, за бездействие. У меня не было конфликтов, но это заявление мне показалось очень правильным. Я его перевёл на английский язык. Коэн сказала мне: «Если я это опубликую, то большая часть тех, кто даёт мне деньги, перестанут их давать, а если опубликовать в Израиле, то это другое дело». Мы опубликовали, и был большой скандал.

А.Т.: Вызовами вам приходилось заниматься?