Наши интервью

Интервью с ЦВИ ВАЛКОМ

Цви Валк

Цви Валк - отказник из Риги (1957-1971 годы). Репатриировался в Израиль в 1971 г. Проживает в Хайфе. Интервью взял Аба Таратута в феврале 2004 г.

       Цви Валк: Зовут меня Цви, в прошлом Гриша. Родился я в 1948 году, и назвали меня Цви Исраэль, а в паспорте записано Гирш Шмулевич. Рос я в еврейской семье без отца. Отец умер в 1950 году, когда мне было 2 года. Мать осталась с тремя сыновьями, я был младшим, братьям было 7 и 5 лет. Нелегко было матери с тремя детьми, но она постоянно получала помощь от братьев моего отца, которые жили в Израиле. Связь с Израилем у нас была уже с тех времён. Наши дяди уехали туда в двадцатые годы. Они были одними из основателей кибуца Кфар Блюм. До 1957 года связи с ними не было, а затем мы стали получать посылки. Мать наша была сионистка. Она была из богатой еврейской семьи из города Резекне. С детских лет она была в молодёжной еврейской организации (в буржуазной Латвии). Задачей организации была подготовка к алие. Для этого проводились различные мероприятия. Представители организации ездили в Палестину, знакомились со страной; в основном, мероприятия были связаны с сельским хозяйством. Мать прожила там около 4 лет, хорошо выучила иврит и вернулась в буржуазную Латвию в 1937 году. В 1939 вышла замуж за отца. У неё был английский сертификат, и она всегда хотела уехать в Израиль. В начале 1940 года в Латвию пришли русские, а в 1941 году, когда она была на 9 месяце беременности моим старшим братом, в Ригу вошли немецкие войска. Она бежала в Россию, и так получилось, что она отделилась от отца, так как её взяли, как беременную, а его нет. Он её нашел в глубине России только тогда, когда брату было уже 3 месяца. Второй брат родился в 1944 году тоже в эвакуации, а я родился уже в Риге, когда война окончилась.

       Я точно знаю, что мама хотела бежать в Израиль, когда старшему брату был 1 год. Она заплатила деньги, чтобы их перевели через границу. Тот, кто должен был это сделать, увидев маленького ребёнка, испугался, что он заплачет при переходе, и отказался. Так они остались. С того времени они всегда думали об Израиле. Мои детские воспоминания – это разговоры об Израиле. Первое моё столкновение с тем, что об Израиле нельзя говорить, легально обсуждать – это когда мать получила письмо из Израиля, и по дороге домой к нам зашла классная руководительница. Вдруг - я не понял в чём дело - мать стала бегать по комнате, прятать письмо, так как она испугалась, что учительница может увидеть это письмо. С 1957 года мы начали подавать документы на выезд, и это продолжалось до 1971 года, т.е. 14 лет. Ответ был один: никакого разрешения не может быть, вы не поедете и не повезёте трех солдат для государства Израиль.

       Понятно, что в семье, где шли разговоры об Израиле, я не только знал, что там есть родственники, я слышал песни на иврите, знал буквы, учил иврит, готовясь к бармицве, знал об Израиле, как о нашей стране. В дальнейшем я начал активно участвовать в деятельности еврейской молодёжи в Риге. Мы собирались, пели песни, участвовали в различных кружках. Основным мероприятием были поездки в Румбалу, где молодёжь собиралась и восстанавливала могилы расстрелянных евреев. Это была возможность встретиться в конце недели, обсудить еврейские проблемы, насущные молодежные проблемы. Кроме того, мы собирались в домах, устраивали вечеринки. В 1966 году я поехал в Москву первый раз, встретился с людьми, которые были чуть ли не героями моего детства – это Давид Хавкин, Виля Свечинский, Тина Бродецкая. Для меня, молодого мальчишки, разговаривать с этими людьми было большое счастье. А руководили нами рижане Янкелевич, Шнайдер и другие. Где-то в июле 1967 года первый раз мне дали ответственное задание. Это было сразу после 6-дневной войны до закрытия израильского посольства. Меня послали в Москву с поручением привезти литературу и другие материалы. Мне было 19 лет. Дали мне портфель, сказали, что я должен приехать на поезде на Рижский вокзал, зайти в туалет, там будет стоять мужчина, которого мне описали. Мы с ним должны будем поменяться портфелями. Портфели были одинаковые, но его был полон литературы (словари, открытки, молитвенники, значки). После этой встречи и обмена портфелями (поезд в Ригу идёт только в конце дня), надо было что-то целый день делать. Я пошёл в город, всё закрыто, так как был выходной день. Пошёл на Красную площадь. Там был единственный музей, где можно провести время, музей революции. Но, чтобы пройти в музей, я должен был сдать такой портфель. Интересно звучит: я сдал портфель с сионистской литературой в гардероб музея революции. Вот такой курьёз. Потом я гулял по Москве, может за мной следили, а может, и нет. К концу дня сел в поезд, положил портфель под лавку и в некотором напряжении доехал до Риги, где меня встречали ребята после первого задания. Потом активная деятельность продолжилась: писали мы всякие песенники, устраивали в синагоге мероприятия на праздники, танцы.

       А вот ещё один аспект сионистской деятельности. Был такой Изя Каплан, покойный. В буржуазной Латвии он работал тренером по дзюдо в полиции. Когда русские пришли в Латвию, то Изя был сослан за сионистскую деятельность как буржуазный элемент. Вернувшись, он организовал группу ребят и начал обучать нас методам самозащиты и борьбы. Он рассказывал молодым ребятам, что в своё время они ходили в порт для того, чтобы учиться драться. Из порта выходили латыши-работяги, а они затевали драки.

       Мы ездили в Москву, в синагогу, когда были большие праздники. Мы знали, что за нами следили. Я жил тогда у Аллы Минкиной, сегодня она работает в Сохнуте председателем русского отдела. Были мы у доктора Шварцмана, известного психиатра, у Давида Хавкина. Мы часто ездили в Москву, москвичи приезжали к нам. Мероприятия, которые проводились, были на разных параллельных уровнях. В 1968 году я был послан ещё раз в Москву с заданием. Меня послали привезти копировальную машину. Мне предложили это сделать, потому что полёт для меня как для студента стоил дешевле (как сейчас помню, полёт из Риги стоил 17 рублей). В Москве, недалеко от переулка Архипова, я встретился с человеком, который дал мне сумку с какими-то деревяшками, картонками и увеличительными стёклами – это был аппарат для печатания самиздата. Я его привёз в Ригу, аппарат ребята забрали, и я об этом забыл. Когда началось самолётное дело, мы получили указание срочно уехать из города, так как ожидались аресты. Я уехал автостопом. Мы слышали, что что-то случилось с самолётом, но толком не знали, что именно. Я вернулся домой, дверь опечатана, т.е. нельзя войти. До этого мы успели вынести из дома все открытки, связанные с Израилем. Потом был обыск, и началось следствие по самолётному делу. Когда меня вызвали в КГБ на первый допрос, следователь сказал: «То, что вы не летели, это ваше дело, но то, что вы не пришли и не рассказали, за это понесёте ответственность». Я ему: «Я понятия не имел». Я действительно не знал. Как потом выяснилось, всех ребят я знал, кроме ленинградцев (Кузнецова я знал, встречался с ним, когда он бывал в Риге). С Альтманом мы когда-то говорили, что хорошо бы убежать, но как? Когда ребята договаривались, я об этом не знал. Брат мой знал и сказал им: «Вы его не трогайте, он живёт один с матерью, и он не сможет оставить её одну, лучше ему ничего не говорить». Следователь: «Ты не знал? Это мы ещё увидим». Он вытащил мою записную книжку: «Вот у тебя все эти фамилии, а ты говоришь, что ничего не знал. Они-то тебя все знают». Следствие вели два следователя: плохой и хороший, вели не одновременно. Одного звали Милькевич – это молодой смышленый парень, с образованием. Вот пример его разговора со мной:

       - Чем ты занимаешься?

       - Учусь, я студент.

       - Что ты любишь?

       - Спорт, занимаюсь футболом.

       - Кем ты играешь?

       - Вратарём.

       - Что надо для вратаря?

       - Координация, смелость.

       - А смелость нужна, чтобы давать ложные показания?

       - Нет, мои показания не ложные, я, правда, не знал.

       Есть большая разница, когда ты идёшь на допрос из дома или из камеры. Мой брат меня проинструктировал: если ты на всё будешь говорить "нет, не знаю", то максимум ты можешь получить 2 года, если начнёшь что-то говорить, то можешь запутаться, они тебя хитрее, и ты получишь больший срок. Я на всё отвечал "нет". Второй следователь, Краснов, был другой, он никак не понимал, когда на белое говорили чёрное и наоборот.

       Он: - Ты летал в Москву и привёз множительный аппарат.

       Я: - Нет, я не летал.

       Он мне предъявляет корешок аэрофлотовского билета:

       - Вот написана фамилия, число, месяц.

       - Нет, я не летал.

       Тогда он начинал стучать кулаком по столу:

       - Ты врёшь, как ты можешь такое говорить.

       - Да не летал я.

       Он: - Хорошо, выйди, подумай.

       Выйти в коридор, посидеть – это всё-таки не выйти в камеру. Меня вызывали как свидетеля и не больше, так как, во-первых, в то время было достаточно людей, на которых материала было намного больше, чем на меня, и, во-вторых, каждый вечер мы получали звонок из Бельгии. Звонил корреспондент, который интересовался, что у нас происходит, не арестовали ли кого ещё, ему нужна была сенсация. На одном из допросов мне предъявили одну вещь, о которой я понятия не имел, что это криминал. В одной из поездок в колхоз, как студент, я нашёл в старом бараке книжку латышских фашистов, которые вместе с немцами уничтожали евреев. Я принёс её домой, и где-то дома она у меня лежала.

       Аба Таратута: - Издание было какое?

       Цви Валк: Издана она была после начала войны на латышском языке. Книгу нашли, и следователь спрашивает:

       - У вас есть интерес к такой литературе?

       - Нет.

       Он начал показывать фотографии топориков, рюкзаков, других орудий преступления из книги:

       - Вот такие же орудия были у людей, которые шли в Приозерске к самолёту, и вы об этом знали.

       Но материала было недостаточно, раза 3-4 я был у следователей, и на этом всё кончилось.

       В 1971 году, после всех тех событий меня начали вызывать в комитет комсомола института. Кстати, я дважды комсомолец Советского Союза. Один раз меня из комсомола выгнали, но чтобы поступить в институт, я вынужден был вступить ещё раз. Итак, в институте мне предъявили обвинение в том, что я постоянно беседую с бельгийскими корреспондентами, мне звонят из Германии, что у меня связи с Израилем, поэтому возникает вопрос - можно ли меня держать в институте? Кстати, сессию я сдал хорошо, так что к успеваемости придраться не смогли. Собрали собрание группы, и они единогласно проголосовали, что меня надо выгнать из комсомола и из института. Вызывает меня ректор. В институте уже был прецедент: одного уже выгнали и написали в справке о причине исключения: «За желание уехать в государство Израиль». Это было опубликовано на Западе, поднялся большой шум. Такую же справку ректор дать мне не решился. Он знал, что опять будет шум, поэтому он мне написал причину исключения: за поведение, недостойное советского студента. А мы продолжали устраивать демонстрации в Риге, ездили опять в Москву, сидели у Верховного Совета.

       В конце марта 1971 года мы получили разрешение на выезд. Только тогда я пошёл в военкомат, хотя у меня уже было 2 повестки до этого. Я получил освобождение, и 11 апреля 1971 мы уехали в Израиль. В Израиле я окончил Технион в 1973 году, женился, участвовал в войне Йом Кипур, затем с женой уехал в Южную Африку, думал на 2 года, а оказалось на 11 лет. Вернулись в 1986 году. Сейчас работаю в Электрической компании, занимаюсь компьютерными работами. У меня двое детей: сын – 28 лет, дочь – 21 год. Сын отлично служил в армии, был приглашён к президенту Израиля. Это моя гордость, так как он был признан лучшим солдатом.