Из истории еврейского движения

       «Моя задача много проще, чем у моих товарищей, т. к. я никогда не состоял в комитете и о таких операциях как «Свадьба» и «Катер», узнал только из материалов следствия. Я вступил в организацию весной 1968 г., когда меня ввел туда Давид Черноглаз, бывший вообще моим большим другом.

      Вступление в организацию не было случайным. Я всю свою сознательную жизнь интересовался моим еврейским народом, его культурой и историей, еврейским государством Израиль. Я хотел, чтобы мой народ был полноценным народом, а для этого необходимо, чтобы у него было свое государство. В это государство я и мечтал переехать. К весне 1968 г., как я понимал обстановку, у моей мечты представилась перспектива обратиться в реальность.

      В группу входили: Черноглаз, Товбин, Ягман, Гуревич и я. Товбин был казначеем. У меня долгое время не было обязанностей, и поэтому, когда в конце декабря 1969 г. Черноглаз предложил мне стать техническим помощником Л.Л. Коренблита по издательской деятельности, я согласился. Мы должны были выпускать сборник «Итон». Практически эти сборники могли составляться только из материалов, имевшихся в наличии. За этим материалом мы с Л. Л. Коренблитом ездили в Ригу. Полученные материалы я переплетал, брошюровал.

      На суде я уже признал себя частично виновным. Дело в том, что полученные материалы содержали отдельные частичные высказывания, направленные против советской ближневосточной политики и положения евреев в СССР. Таких «включений», по предварительной договоренности, не должно было быть, однако, выделенный рижанами для работы с нами Иосиф Менделевич, как теперь понятно, был настолько поглощен подготовкой к «Свадьбе», что относился к издательской деятельности спустя рукава. Именно поэтому в сборниках «Итон» оказались такие статьи, как письма Зильберберга и Амоса Кейнана. Поскольку, однако, содержание этих статей было очень интересным, и в основном посвящено вопросам ближневосточной ситуации, а антисоветские включения занимали мало места и носили лишь сопутствующий характер, мы оставил их в составе «Итонов». Тем не менее, было решено впредь не использовать для наших изданий материалы рижан.

      В конце марта 1970 г. Черноглаз сказал мне, что в организации происходит опасная «самодеятельность», которая может всех нас подвести (что именно за «самодеятельность» - он мне не говорил). Далее Давид говорил, что для пресечения такой самодеятельности необходим устав, регламентирующий права членов организации. Экземпляр такого устава он дал мне для размножения, чтобы в каждой группе имелось по экземпляру. Я изготовил на пишущей машинке 5 экземпляров.

      Лев Львович Коренблит поручил мне перевести главу из английской книги «Путь к войне» о Шестидневной войне. Я далеко не свободно владею английским языком и не могу бегло ознакомиться с книгой и дать строгую оценку ее характеру. Но в той главе, которую перевел я, никакой антисоветчины не было.

      Я удивлен тем, что к материалам следствия были приобщены найденные у меня рукописи «Давно научно доказано….» и «Открытое письмо Исаю Тобольскому». Ведь это рукописи без начала и без конца, которые никак не предполагалось размножать: они предназначены только для самого себя.

      По поручению Каминского я отнес пишущую машинку некоей Бородянской. На мой вопрос Каминскому, какие материалы можно у нее печатать, он ответил, что мало ее знает и поэтому никакую «деликатную» литературу у нее печатать не следует. Я там ничего не печатал».
      Зеркин:
      - Что вы можете сказать по поводу вопроса прокурора о вызове вас в КГБ в 1963 году в связи с вашими националистическими настроениями?
      Богуславский:
      - Собственно, я был вызван в связи со знакомством с известным проходимцем, подвизавшимся на ниве «Еврейской культуры» - Айзиком Моисеевичем Флаксманом, «героем» нашумевшего тогда фельетона. У него же я тогда познакомился с Мироном Саламандрой, приглашенным на суд в качестве свидетеля.
      Зеркин:
      - Бывали ли вы еще в КГБ?
      Богуславский:
      - Да, дважды. Оба раза в связи с вопросами, возникавшими у меня при сопровождении групп интуристов, что мне поручалось по общественной линии. Я обращался в Куйбышевский райком комсомола. Там мне рекомендовали обратиться в КГБ, где все интересовавшие меня вопросы были разрешены».
      Прокурор:
      - Вы покупали пишущую машинку?
      Богуславский:
      - Да.
      Прокурор:
      - Вы брали у Бутмана 200 руб. на издательские цели?
      Богуславский:
      - Да, эти деньги были потрачены на приобретение бумаги и канцелярских принадлежностей, после чего я в них полностью отчитался перед товарищами.
      Прокурор:
      - Сколько вы сами дали членских взносов?
      Богуславский:
      - 72-75 руб.
      Прокурор:
      - Верно ли, что в 1963 г. вас вызывали в КГБ по поводу ваших националистических настроений?
      Богуславский:
      - Да это верно.
      Прокурор:
      - Имеется ли у вас в Англии родственник по фамилии Гуревич? Дело в том, что 24 июня 1970 г. было изъято почтовое отправление (синтетическая шуба) на ваше имя, присланное английской фирмой «Динерман» по поручению некоего Гуревича.
      Богуславский:
      - Гуревич – очень распространенная еврейская фамилия. Имеется ли у меня в Англии родственник с такой фамилией, мне не известно».

      Председатель суда объявляет перерыв до 9 часов утра.

      Комментарии к первым трем дням

      Уже в третий день атмосфера резко отличалась от той, что была в первые два дня, в пятницу (четвертый день) происходящее радовало нас еще больше. Теперь стоит оглянуться на все сначала.

      Первый день

      Трудно было удержаться невольному подъему настроения начала первого дня, вызванного общим возбуждением первого впечатления, видом близких, с которыми расстались много месяцев назад, (они побледнели за время заключения, Бутман в профиль кажется «пришибленным», Богуславский и Каминский выглядят помолодевшими), и слепой жаждой чего-то хорошего (которую для себя старались побороть все, но с неодинаковым упорством).

      Уже в обеденный перерыв мать Каминского говорит моей маме: «Если еще накануне у меня могли быть какие-то иллюзии, то теперь для них места не осталось». Ее невестка весь день бодрится, вспоминает вслух процессы далекого прошлого, а свежий вид мужа после такой долгой разлуки вызывает у нее прилив влюбленности: «Из всех, находящихся в зале я могла бы полюбить и согласиться сделать своим мужем только одного – Лассаля!» - восклицает она, лукаво поглядывая на окружающих.

      Но вот наступает второй день.

      Острота новизны исчезла – всё уже как-то привычно.

      В перерыве второго дня в кулуарах нас окружают толпящиеся там друзья. К Симе Каминской подходит Владик Кнопов, ему предстоит быть свидетелем, и он остро интересуется ходом процесса. «Ма медабрим»? («Что слышно?» - иврит) спрашивает Владик. «Ло тов» («Ничего хорошего» - иврит) - невесело отвечает Сима, и он отходит поговорить вглубь коридора.

      Сима Каминская особо интересовалась показаниями Штильбанса (в этот день она пришла с опозданием) и просила меня тут же записать их. Когда она раскрыла сумочку, чтобы выдрать несколько листков из блокнота, нас окружили проходившие толпой «КГБ-шники». «Ло ахшав, … ахарей! » («Не сейчас … потом!» - иврит) вполголоса бросает Сима, захлопывая сумочку. Когда мы снова оказались одни, я сунул блокнотные листки в карман и, выскочив в соседний двор, набросал там изложение его показаний.

      Множество друзей, не имеющих допуска в зал, постоянно находились в коридорах суда, поджидая выходящих из зала, ловя новости, осыпая словами привета и одобрения; здесь были Лернеры и Варнавицкие, Злотники и Галя Катаева, М. Гельфельд и В. Фридман, и много-много других. Вечером меня часто окружала и долго провожала их компания, жаждавшая обсуждать события и действующих лиц.

      Я обедаю с сестрой Дрейзнера Ритой (в буфете суда), по первым впечатлениям тихой и милой. «Соломон – совершенно сломленный человек», - говорит она – «у него ужасное семейное положение и это, по-видимому, очень сказалось на его поведении после ареста».

      Дрейзнер при его допросе действительно выглядит совершенно сломленным и опустошенным. Такое же впечатление производит Л. Л. Коренблит (за ним молча и сдержанно наблюдают его жена и дочь – Рита и Мира).

      День третий

      Как-то по-другому стало дышаться в зале, когда заговорил Ягман. Все настолько стосковались по проявлению мужества подсудимых, что с особым воодушевлением реагировали на него. «Ягман», - обратилась к Мусе Сима Каминская, - «я отберу у тебя мужа!».

      Пока Лева говорит, я оборачиваюсь к сидящей позади меня Мусе: «Мужественно держится, молодец!» Муся гордо отвечает: «Этого я от него и ждала!» А потом грустно добавила: «Но «годы» он себе этим зарабатывает!»

      Показания и допрос Каминского также резко отличаются от всего, что звучало накануне (Люба, старшая дочь Лассаля, перед его выступлением проглотила нервоуспокаивающее).

      Говорю с Зеркиным. «До чего хороши жены! Очевидно, что вопрос о доблести или малодушии мужей значит для них больше, чем степень суровости приговора». Он угрюмо бурчит: «Вы идеализируете их»!

      Потом излагает мне соображения о выступлении Вити, которому на процессе самое разумное - держаться в тени (соразмерно «содеянному») и поэтому, насколько позволяет обстановка, говорить коротко. Если к моменту конца Витиного выступления будет рано – подготовлено много вопросов, чтобы затянуть время; если будет достаточно поздно – ни он, ни другие адвокаты вопросов не зададут.