Воспоминания

ВИЗА ОБЫКНОВЕННАЯ ВЫЕЗДНАЯ

Часть 3. … и совсем не мягкая "посадка".

Анатолий Альтман

Отрывки из еще не законченной книги

       Теме ареста в мировой литературе отведено много места. Особенно много, в различных вариантах, дано у Солженицына. У него же много о лагерях, тюрьмах, о следствии, убийствах, пытках и т.д. Но все же тема ареста остается темой особой. Человек заглядывает за занавес, отделяющий жизнь и повседневность от того, что существует там, за арестом, за остановкой движения. Вероятно, вам знакомо это чувство - скорей проснуться, чур меня, чур, дурной сон. Описывать еще один из миллионов арестов - задача неблагодарная, но я не об этом. Любопытно другое - зная, что нас арестуют, мы вели себя более чем странно. Это интересный случай для психологов (если не для психиатров). Мы продолжали делать все тоже, что и намеревались делать поначалу. Даже после того, что Эдик сказал: «Нас пасут!», и всем было ясно, что это так и что надежды нет… И все же «нет» нашему прошлому заглушило все другие «нет» и «да», все сомнения и страхи, ибо не было больше сил возвращаться обратно. Пусть что угодно впереди, но только не вчерашнее рабство. Мы были уже тогда свободными, хотя освобождение пришло только через 9 лет, а кому и позже. Но тогда уже мы сами распорядились нашими судьбами, составив «Обращение» на случай, если красные собьют самолет; впрочем, становилось ясно - нет у них резона это делать, скорей всего, они намеревались сделать с нами нечто более устрашающее.

       Руководствуясь высокими государственными соображениями, они хотели нас получить не всмятку и вперемешку со сгоревшим металлом, а каждого по отдельности, дабы показать всем интересующимся, что их ожидает за линией ареста.

       Встречаемся на Финляндском вокзале, все напряжены, стараемся не быть подолгу вместе. Еще раньше я, подходя к вокзалу, пробираясь через площадь и сквер, старался себя успокоить - ну, эта парочка…едва ли, и эти солдаты - слишком непринужденно беседуют, и эти двое в спортивных костюмах - просто любители загородных прогулок. Нет, нет - все чисто. Не хотел, не мог поверить. Но Эдик сказал: «За нами хвост. Вот там - двое, и там тоже - пара».

       Сели в поезд. Ехали порознь до станции Ковалево. Платформа почти пустынна. Кто с нами выйдет? Вышли. Вернее, скатились, из последнего вагона двое и независимо, каждый по отдельности, пошли лугом к лесу. И еще один, из передних вагонов, остановился в ожидании. Марк, с кем-то беседуя, ушел вперед. Мы оставались на расстоянии видимости и шли сзади. Прошли луг и несколько углубились в лес. В лесу, на обширной поляне, в последний раз обсудили ситуацию, и снова ни один не высказал пожелания операцию отменить. Пока мы беседовали, со стороны луга появилась «Волга», снова, как в лесу «Шмерли», остановилась на виду у нас. Неужели есть аппаратура, позволяющая слышать на таком расстоянии? Кто-то приволок тяжеленный рюкзак с харчами на дорогу, и нам четверым, оставшимся в лесу, предстояло стеречь его ночью, а утром переть на себе добрых несколько километров до аэродрома.

       Остаток дня и ночь мы провели за разговорами, и слегка поспали. Утром рано, росистым лугом и перелесками, трое туристов, нагруженные рюкзаками, отправились в сторону аэродрома. Вульф, одетый в военный плащ, откололся от нашей компании и шел отдельно.

       Зарегистрировав наши билеты, мы вышли из помещения и расположились на траве возле здания. Кажется, мы прибыли первыми, затем появились - Эдик, Юра Федоров, Алик Мурженко - тоже где-то присели, кажется, даже закусывать стали (вот самообладание). Я подошел к крану напиться, Эдик оказался вблизи.

       - Ну что?

       - А что, летим.

       - Ну, ну.

       Марк с семьей сидел чуть поодаль. Эти во всю угощались, лежала гитара, рюкзаки раскрыты, снедь на траве… «Да что они, в самом деле, скоро посадка». И правда, жестянка забормотала что-то невнятное. Я разобрал лишь - «посадка» и «Медногорск». Не мы. Группа людей потянулась к накопителю перед выходом на взлетное поле. Технари, в синих комбинезонах, летчики в кителях и фуражках. Вдруг раздался выстрел, кажется, из диспетчерской будки, возвышающейся над аэропортом. Снова послышался какой-то бред из громкоговорителя, можно было уловить лишь «Сартавала» и еще, какие-то невнятные предложения. Ну, вот и все. Сделай оживленное лицо, постарайся по дороге втиснуть в чьи-нибудь уши самый идиотский анекдот, может и тебе поможет улыбнуться. Идем долго, минуем первую калитку, останавливаемся перед следующей, запертой. Вдруг замечаем - нет Марка с семьей. Ну, хороши мы будем, отправят самолет без него. С парашютом я раз прыгал, самолетом управлять пока не приходилось. Иосиф рванулся из очереди на поиски. «Куда?» - закричал распорядитель - старенький, в очках, почему-то в комбинезоне, как и те молодцы, что поджидали чего-то за забором на взлетном поле. «Я сейчас приведу приятеля», - ответил Иосиф. Все ожидали его возвращения. Старичок открыл калитку, вышел первым и, отошедши немного, поджидал, пока мы все вытянемся из накопителя. Странно, что «медногорцы» еще не уселись в свой самолет. Стоят параллельно нашему хвосту - молодые и пожилые люди, женщины, кажется, даже ребенок, чемоданы, сумки в руках. Я не оглядываюсь назад, смотрю на самолет перед нами, шагов 40-50, самолет ,самолетик, дверь распахнута - «Пользуйтесь услугами Аэрофлота».

       Вдруг, заглушая звуки аэродромного хозяйства, раздается крик: «Начали!»… Не спешите, не толпитесь, воспоминания, я все равно не смогу вспомнить все. Кадры - слайды… звуки падения из рук чемоданов и сумок со стороны «медногорцев», застывшие в рывке в нашем направлении люди. Из брюха самолета выпрыгивает автоматчик в гимнастерке (успеваю сообразить, что не по росту) почти до колен, вырядился, как на карнавал. Справа, из-за какого-то бугра, вырастает еще один автоматчик с овчаркой на поводке. Вижу, как медленно, медленно налетают на стоящих впереди Эдика, Иосифа, Юру, Менделя Бодню, Алика по двое, по трое, стараются сбить с ног, закручивают руки назад. Мендель - чемпион Латвии по борьбе. Видимо, из-за этого двое, пытающихся закрутить ему руки, топчутся вокруг него без особых успехов. Вульф стоит на коленях, как оглушенный бык - ему, в азарте, заехали промеж глаз, очень уж широким выглядел. В это время чувствую, что я в воздухе, несмотря на тяжесть давящего на спину рюкзака. Через секунду подбивают ноги, и я на земле, давит чертов мешок, руки белые закручивают за спиной. Чувствую, вяжут веревкой, да что же это, как куриную воровку в чулане вяжут. Сразу сбивается все в сторону фарса… и ваши мелкие злодейства... Фиксируют нас в такой позиции долго, кино они снимают, что ли, надоело стоять. Смотрю вверх на небо - синее, синее, уже небо неволи… Понятно, ждем прибытия машины, появляются обыкновенные и гебевские машины, нас по одному усаживают в каждую, успеваю увидеть Марка, лицо в крови – видно, протерли по асфальту. Везут недалеко, в какие-то бараки, где располагают по одному в комнате. Возле каждого его «попечители». Вижу в комнате напротив Эдика, улыбается своей невозмутимой и лукавой улыбкой, как будто как он все задумал, так и получилось, вопреки всем враждебным проискам. Потом, из протоколов, узнаю, что уже на территории аэродрома были проведены первые допросы. Проходит около часа, нас выводят по-прежнему связанными или в наручниках, всовывают в машины. Едем в Ленинград. Успеваю сообразить, что бумажку, лежащую у меня в заднем правом кармане, можно засунуть за сиденье, а там когда еще ее найдут… Это были данные для заполнения вызова из Израиля для моих друзей. Настроение исправляется - 1:1. Везут улицами Ленинграда - ажурные плетения заборов и колоннады кажутся фарфоровыми, как на табличке из Эрмитажа, набережная, мосты. Тише, тише, осторожней, все стало таким ненадежным и хрупким в этом мире. Вот говорят, что Медный всадник всего на три точки опирается, больше ни на что.

       Несутся машины одна за другой, прямо посреди улицы, по центру города - быстрей, быстрей… У них тоже какие-то опасения, не довезут, отобьют, налетят наши с шашками и все, как в счастливом кино, кончится под аплодисменты публики. Неожиданно, после какой-то очень красивой дуги, машина суется в дыру - ворота огромного здания. Шлюзовая система - закрываются ворота за машиной и открываются вторые перед ней. Вот оно - теперь вся жизнь будет в брюхе Левиафана. Где-то остались любимые, Одесса, рабочая общага, мама, море, разговоры до утра, книги. Здесь же всегда тишина, полумрак, полужизнь, полуеда, полусон.

       Вводят в комнату, усаживают на стул, рюкзак кладут возле меня. Руки затекли, прошу развязать. «Не положено». «Ай, ай, ай», - такие интеллигентные молодые люди с виду, а лексика, как у участкового. Один поднимается и куда-то звонит. «Оперуполномоченный Звездин», - называет он себя. После коротких переговоров связывает мне руки впереди. «Мне бы в туалет», - снова начинаю канючить. «Ждите, там очередь». Вводят в туалет, руки связаны, начинаю сложные переговоры относительно возникшей проблемы. И, вероятно, исключительно из опасения сорвать график посещения, меня распрягают, но внимательно следят за происходящим, не уплывает ли что-то недозволенное. В кабинете меня уже ждут - следователь по особо важным делам Павлов. «Буду вести ваше дело». Пока приглашали понятых - «Ознакомьтесь и подпишите.» Он подвинул мне ордер на арест. Прокурор, санкция - подписываю. Начинается обыск, все фиксируется до малейших подробностей: «Две бутылки с бесцветной жидкостью, надпись на этикетке «Водка столичная», опечатаны алюминиевой фольгой». Затем выворачиваю карманы, обнаруживается «билет проездной на трамвай, стоимость 3 копейки, советские деньги общей суммой 3 руб., 47 коп. - три купюры достоинством в 1 руб., четыре монеты по 10 коп. и 3 по 5 и 1. Потом пороли все складки и прошивки рюкзака и куртки, потом вытаскивали из меня ремень и шнурки, перебирали мелко, мелко все рубцы одежды и нижнего белья. А потом, вот уж, действительно, «дело и слово государево», отвели в кабинет к начальнику изолятора Круглову. Только там меня удостоили осмотром задницы и прочих промежностей и паховых складок. Осматривала миловидная женщина в белом халате. И тут я вышел из испытания с честью, мои вторичные половые признаки, вкупе с вышеупомянутыми частями тела, оказались вполне лояльными, и по заключению осмотра никакой антисоветчины не содержали. Потянулись обратно, в кабинет следователя. Дело шло давно к вечеру, есть не давали, хотелось спать. Следователь задал несколько вопросов. Что бы я ему ни говорил, на его лице сохранялось простодушно-сочувственное выражение - служба мол, наша такая. Между тем, в кабинете появлялись все новые личности, поглядев на меня, удалялись. Одни вступали со мной в короткую беседу - знаю ли я, за что меня арестовали, я отвечал, что мне об этом еще не говорили. «Дела плохи, пахнет вышкой - измена Родине, статья серьезная». Все во мне обвалилось, по-правде сказать, не пришлось мне ни разу спросить у Эдика, на сколько это предприятие тянет. День, начавшийся рано утром, оказался очень насыщенным, столько впечатлений. Вот и сейчас ведут куда-то, на этот раз вниз, вниз, доходим длинным переходом до переплетенной двери. Прапорщик звонит, кто-то нас оглядывает в маленькое окошко, отпирают дверь, сдают, принимают, ведут дальше. Сопровождающий постукивает время от времени ключом по металлу, иногда насвистывает. Поднимаемся двумя этажами выше, снова посвист, остановка, дальше… ну что, нет у них стрелочника, разводить встречные движения. Вводят в полутемный зал. С левой стороны тянутся ниши, в полумраке угадывается дверь, ниши тянутся вдаль и где-то далеко исчезают во мраке. Везде расстелены мягкие половики, тишина давит, хочется откашляться, но этого вот и нельзя. Подходит еще один мент и отпирает камеру. Вхожу, дверь бесшумно закрывается за мной. По звукам соприкосновения двери с притолокой слышно, насколько она массивна. Камера низкая, потолок в четыре полукруглых свода, против двери, под потолком узкое окно, стекло мутное в железной рамке на цепи, слева унитаз и умывальная раковина, совсем близко от двери две койки - железные спинки, железные редкие полосы между спинками, тумбочка, урна у двери, лампочка утоплена в нише и закрыта железной сеткой. Справа от двери кнопка звонка. Узкий проход посредине затягивает в себя, походить, размяться, подумать. Четыре шага от дверной ниши до окна, разворот, четыре обратно. Поворачиваться каждый раз через другое плечо, иначе начинает кружиться голова. Дверь открывается бесшумно и вносят тюфяк и мешок, набитый чем -то. Валюсь и чувствую необыкновенное блаженство, попробовав левым и правым боком, а также всеми остальными местами найти место поудобней. Начинаю проваливаться в сон… «И было утро, и был вечер». День первый, первый день только-только сотворенного зековского мира. Ну что же, надо в нем устраиваться, осваиваться, обживать его.

       На другой день, после подъема принесли алюминиевый чайник и красиво расписанную деревянную ложку - сувенир, на добрую память об изоляторе Ленинградского КГБ. Снова стук кормушки, кто-то крикнул: «Чайник». Тащу чайник, сую его в кормушку, наливают кипяток, затем дают эмалированную кружку и нарезанный хлеб, на куске газеты - селедку. Вполне завтрак. Поев, начинаю мерить комнату шагами - четыре с половиной шага - вся прогулка в одну сторону. Начинаю обследовать камеру. Камера стала моей Ойкуменой - все мое здесь и ничего вне ее. То там, то здесь находил следы пребывания людей. Мои далекие предки, зековской цивилизации, оставляли на стенах, переплетах окна, даже на самом стекле послания на русском, английском, я нашел изображение креста и рядом подпись на латыни. С течением времени мои чувства обострились, я бросил курить в день ареста, опасаясь определенной зависимости от следователя. Обоняние обострилось настолько, что я чувствовал запах стоящего у двери, слух так же обострился, я слышал шаги по мягкой дорожке. Снова в кормушку: «Фамилия». Называю себя. «Готовьтесь». «Куда, чего?» Дверь открывается: «Выходи, руки назад, не оглядывайся». «Договорились», - отвечаю. Снова поцокивание и похрюкивание, ведет меня малорослый головастик. Физиономия, на удивление, правильных линий, чубчик на лоб, на кого похож? Спускаемся этажом ниже - камеры, камеры, но охраны нет. Вводят в одну, полутемень, какие-то приборы. Пыточная камера? Никого вокруг нет, изоляция прекрасная. Гады! Неужели сразу с этого начинают. «Пройдите туда», - слышу, зажигается яркий свет в лицо, в глаза, глаза тут же начинают слезиться, ничего не видно. Слышу щелчок, снова подходит кто-то, поворачивает меня боками к стене, снова щелчок. Гаснет свет. «Подойдите». В глазах плавают цветные кольца, едва различаю лицо говорящего - рыжий, рябой. «Музыкой увлекаешься?» - переходит на «ты». - «Сейчас на рояле поиграем». На столе лежит готовый бланк с пустыми полями, предназначенными для отпечатков пальцев. Мент прокатывает каждый палец обеих рук на подушечке с пастой и затем по соответствующему полю на бланке. «Разувайся». Снимают отпечаток с ноги. «Все, гуляй». Возвращаемся в камеру. Время тянется, незаполненное ничем.

       Вспоминаю вчерашний день, лишь один в неволе, а сколько их еще?... Снова ко мне суются с какими-то бумагами. «Фамилия? Выходи, руки назад, не оглядывайся». По дороге начинаю осматриваться, на какой-то камере, почти у выхода из зала, укреплена доска с надписью, успеваю лишь заметить - «Ленин». Ведут вниз, до конца, перед последней дверью останавливаются. Какой-то лысый молодец инструктирует меня: «Выезжаем на осмотр местности, предупреждаю о крайней серьезности последствий каких-либо попыток к побегу, выполнять беспрекословно все указания прапорщика и следователя». С этим надевают на правую руку наручник, другой наручник для прапорщика. Успеваю рассмотреть клеймо - «Сделано в Англии». Спасибо, союзнички, поставляют по «лендлизу» наручники гигиенические, современные, затягиваются сами собой при малейшем натяжении. Прапорщик-заика предупреждает: «Т-ты..не д-д-дергайся, затянется, аж с к-конца закапает…» Знал, о чем говорил, несколько раз нам отпускали наручники сувенирным ключиком. Снова улицы Ленинграда… Досадно, едем слишком быстро, доезжаем до леса, где мы ночевали. Вдруг мне становится нехорошо, вспоминаю, что где-то здесь, на этом месте я разорвал и рассовал по разным местам свою записную книжку. Просят указать место ночлега, соответственно, я не могу вспомнить. Следователь говорит, что злонамеренное запирательство может ухудшить мое положение. Разорванные листки находят без меня, кроме того, находят еще чьи то записи. Едем обратно с добычей, ведут знакомой уже дорогой в камеру. В камере, на тумбочке две миски с остывшими щами и каша, вполне все съедобно и даже вкусно. Не зря всем больным предлагают перед едой моцион, хорошо бы по лесу… Обживаю камеру. Принесли постельное белье, опыт Рахметова оказался излишним. Однако, через какое-то время тощий тюфяк начинает провисать в клетки между железными полосами, спать жестко, каждый поворот причиняет боль. Догадываюсь снять со стены картонный щит с правилами внутреннего распорядка и положить его под тюфяк. Блаженство! Несколько раз вытаскивают в кабинет к следователю - все уточняет, кто был со мной, кто еще хотел, отказываюсь говорить о других… «А, понятно, успел познакомиться с «Юридической памяткой» Есенина–Вольпина?» - говорит следователь. К вечеру выводят на прогулку. Тихий предзакатный час, ведут через большой двор к круглому, деревянному строению, напоминающему аттракцион «мотогонки по вертикальной стене», по кругу множество дверей. Строение внутри, как нарезанный для угощения торт - секторами, сверху натянута темная сетка. От двери стенки сужаются и сходятся в узкий угол, цементный пол заплеван, и двигаться нет никакого желания. Стою, гляжу вверх, слушаю шаги в соседнем боксе. Где-то гремит замок, открывают дверь и кто-то, желая обозначить себя, начинает громко протестовать против украденных минут прогулки. Из-за дальности узнать по голосу, кто это, трудно. Вдруг слышу, кто-то насвистывает «Атикву», пытаюсь ответить, появляется мент над головой - архангел сияющий, грозит гневно здоровенным ключом (от рая?). «В карцер захотел?» - шипит он. Развожу руками - ты, мол, что? Все же любопытно, что происходит за стенкой, кто там, что происходит за стенкой… КГБ, кто остался на свободе, что с ними, знают ли, что с нами? Единственное, не запрещенное для общения - соседи, пауки на длиннющих ногах, плетут-заплетают сетки во всех углах - все, мол, тут будут, терпения и времени достаточно. Сетка сверху, сети по углам - знаменательно.

       Проходят дни, изредка водят к следователю, по-прежнему отказываюсь говорить о других. Дело застопорилось. Беседы приобретают все более отвлеченный характер. Я, по наивности своей, вначале пытался горячо и искренне доказать правомочность своих действий. Я апеллировал к естественному праву человека, живущему в обществе, защищать свои права, при этом оставаясь добрым гражданином. Можно вообразить, как они там умилялись этим откровениям. Вероятно, они полагали, что со мной особенных хлопот не будет, при такой откровенности получить требуемое не составит особого труда, но вышла неожиданность…

      Я рос среди таких же парней с нашей улицы и хорошо усвоил все законы наших нехитрых отношений. Что бы не случилось - молчи, ну а если очень уж давят, то и заплести не грех, однако так, чтобы без сучка, главное при этом - друга сдать - подлость. В начале следствия майор Павлов участливо спрашивал: «Ну как еда? Как условия содержания?» Знал бы он, что я месяцами жил без денег, без своего жилья, ел, что попало, и спал, где придется. Я про себя ухмылялся - если это все давление, на которое они пока способны, то я перезимую это дело… А потом из мягких лап начали показываться когти, нет, только кончики когтей. Когда я в течение длительного времени не «проявлял понимания», относительно «доброго» ко мне отношения и даже не согласился поехать со следователем на пляж… и продолжал с «непонятным», для следователя, упорством запираться в отношении посторонних людей, мне объявили о намерении отправить меня на психиатрическое обследование. Признаться, мне тогда основательно «заништгитилось». Состояние было паршивым, у меня начались если не расстройства, то некоторые перенапряжения психики. Я был в одиночке, и среди ночи, после длительной бессонницы, связанной и с моим затворничеством и, частично, с колдовским воздействием наступивших белых ночей, я просыпался в ужасе от сакраментального вопроса: «Где голова?» Я в панике не мог сообразить спросонья, где же она все-таки, а главное, кому она понадобилась в такую рань. Потом я, приходя в себя, видел в кормушке лицо коридорного, который был обязан следить за тем, чтобы я не укрывал голову от света лампочки, горевшей всю ночь. Зато днем нельзя было различить печатный текст из-за того, что крохотный источник света и воздуха находился под потолком. В этот же период я стал открывать для себя вещи, столь незначительные ранее, но в моей ситуации занимавшие в моей новой жизни самое главное место. Я открыл для себя, что стать зеком - это значит перейти к другим пропорциям и другим системам оценок. Мир зека сокращается до размера камеры. Всего нет, и в этом мире все, что есть, приобретает жизненную важность, щедрости мира, отпущенные человеку, приобретают форму необходимого - глоток воздуха в лишнюю минуту прогулки, ложка каши - продлит состояние сытости перед наступавшими неизбежно часами голода. Супинаторы, о которых я никогда не знал раньше, хранились специально для этого случая в моих туфлях, нож можно было отточить, при сноровке, о бетонный пол. Зато освобождаются запасы витальности из всех клеточек тела и души. Думается, первые впечатления, наступающие после ареста, они самые радикальные. Потом все затягивается тиной повседневности и привычек. Короче, зековский мир наделен тем же смыслом, которым наделяют даосы свой мир - «великое в малом, малое в великом». Я не знаю, можно ли вообще ввести в мир зека, человека, не пришедшего ломку ареста и заключения, я хочу лишь дать тон этой драмы. Может быть, кто-то сделает это более внятно, чем я. Как можно обороняться, сидя в стеклянной банке, на виду у врага, ты же отделен темнотой и неведением.

       Десятый день ознаменовался событием - на завтрак был выдан скрученный из газеты фунтик с сахаром - пайка за 10 дней. Надежд сохранить его до следующей «получки» не было никаких и я, прогуливаясь в ритме «Прощания славянки», подлизывал время от времени сахарок и справедливо считал жизнь удивительной, сладкой штукой. Мое блаженство было прервано предложением: «С вещами на выход». Как говорил Лис Маленькому принцу: «В мире нет совершенства - если есть куры, то и охотники, к сожалению, тоже есть». И вот меня, в самый неподходящий момент для этого, куда-то волокут, похоже дальше, чем в кабинет к следователю и даже дальше, чем в дежурку, куда когда-то выводили для поездки за город, куда-то совсем далеко. Не иначе, как в психушку, допрыгался! Вспомнились читаемые не раз в «Хронике» описания местных развлечений - жесткая фиксация к койке, аминазин, сульфиды, распадение личности, дегенерация и раскаяние в содеянном…хоть и предполагалось, что действовал с умыслом, т.е. сознательно. Выдают мне мои вещи под расписку и усаживают в глухой боксик машины, это и не «воронок» и не обычная машина - что-то очень специальное. Слышу, усаживают еще кого-то в другой боксик, и голоса сопровождающих. Едем, примерно, полчаса. По далекому реву моторов догадываюсь, что везут в аэропорт .Действительно, через некоторое время выгружают нас перед самолетом, оцепление штатских, быстро вводят по трапу вовнутрь. Наручники не надевают. Я уже обещал за это не совершать недопустимых при этапировании поползновений. Впереди сидит кто-то в окружении оперативников, узнать издали трудно. Меня усаживают у окна, рядом деревенского вида прапорщик, впереди и сзади тоже какие-то люди из сопровождающих.И куда же это с таким почетом? На экспертизу вроде уже и не похоже. В Ленинграде есть своя психушка, неужели в «Сербского»?

      Самолет взрывается ревом моторов, выруливает поближе к зданию аэропорта. Начинается посадка. Пассажиры входят в самолет, осматриваются, замечают странные две группы, но догадываются ли? Наконец, узнаю маршрут - «Ленинград - Рига», командир экипажа желает всем пассажирам…Подходит стюардесса с подносом леденцов, беру, благодарю. Прапорщик подбадривает меня: «Не будь фраером, цепляй побольше, не скоро еще такое достанется». Самолет летит, все поглядывают в окошко, дремлют, читают. Я от любопытства перебираю свой скарб и вдруг обнаруживаю, среди прочего, нож. Ну-ну, доблестные чекисты, как же так, проглядели. «Да ладно, герой, ну что ты можешь? Был бы уголовник на твоем месте, ну тот бы мог хотя бы для «шороха» чего-нибудь, за ради «базаров на пересылках», кого-нибудь и царапнуть, а ты сиди уже тихонько, со своими леденцами».

       В Риге, после высадки всех пассажиров, меня выводят и усаживают в такую же странную машину, в непроницаемую кабину. Вероятно, второго заключенного тоже размещают рядом. После процедуры передачи я попадаю в камеру. Довольно просторное помещение, в камере двое, знакомимся. Оба латыши - Дзинтар и Лацис. Радушно предлагают еду, сигареты, отказываюсь вежливо, но твердо. Посылку мне никто не пришлет, денег на ларек у меня тоже нет. Участвовать в их пиршествах не могу, меня поднимают на смех, при такой щепетильности в неволе трудно прожить, у нас, мол, тоже только на пару дней хватает еды с воли, остальное время лишь баланда. И правда, вскоре я понял, насколько худо оставаться без довольствия с воли. Еда была несъедобной и скудной. Зато прогулка была шикарной - большой двор, можно было побегать, поглазеть на окна и балконы жилых домов, окружавших здание КГБ. Временами слышались музыка и смех, плакали дети, ссорились супруги. Слышны были иногда передачи по радио. Так я однажды услышал сообщение о кончине верного сына египетского народа - Насера. Соседи мои по камере были людьми не шумными - один был латышский националист, подбивал молодежь к противостоянию режиму, второй был вполне состоявшийся уголовник, по лагерному «шурик». История его посадок была полна подвигами его круга. Все, что он рассказывал, было переполнено комическими ситуациями, рассказчик он был превосходный. Вероятно, поэтому через какое-то время случилась история, из которой я, правда с опозданием, понял, что он был «наседкой». Несколько раз он возвращался с допросов позже обычного, однажды даже к отбою. При всем при том, что он изображал раздражение по поводу этих долгих допросов, он по секрету рассказал нам, что случалось ему во время, когда следователь оставлял его в кабинете одного, выйти через коммутатор КГБ на телефоны его друзей на «воле». И я это слушал с большим удовольствием, т.е. страшно завидовал его ловкости, что сказать - «шурик». Вот бы и мне как-нибудь так… Впрочем, я попросил его, если случится ему еще, позвонить по телефону домой к Александровичам и передать от меня привет. Хорошо, что ничего больше… А потом мой изобретательный сосед отколол номер… Однажды мы, подъев все запасы, коротали время за всякими разными занятиями. И тут «Шурик» предложил другой «телефон», презрев все опасности, связанные с запретом «межкамерных» связей. Он трижды постучал в соседнюю камеру, и мы услышали ответный стук. Тогда он взял кружку, приставил ее донышком к стене и особым образом - сдавленным криком, спросил: «Кто сидит?». Затем перевернул кружку и приставил ухо. Так мы узнали, что рядом находится Иосиф Менделевич и его камерный опекун, который, собственно, и вел беседу. С самого начала меня охватило сильное волнение, когда Иосиф передал, что следователь грозит ему расстрелом еще до суда. Видимо у моего «Шурика» были большие полномочия, он прокричал ободряюще: «Не бзди, до суда не грохнут, ну а потом все в твоих руках». Видно, Иосифу было очень не по себе, и он, потеряв осторожность, начал говорить именно о том, что он отказывался сообщать следователю. Я понял, что мне в этой ситуации имеет смысл сыграть на откровенность… Я чувствовал себя опытным зеком, полагая, что моя игра вполне на уровне. Глуп я был и самонадеян. Если ты начал говорить, если ты принял условия игры дьявола - ты проиграл. Эта игра почти беспроигрышная, естественно, для того, кто метит карты. Но оставался шанс отыграться по второму кругу… В камеру сунулся надзиратель: «На А?» Я назвал себя. «Распишитесь». Сердце, разбухая, всплывает вверх, поднимая все тело к потолку. Через кормушку из рога изобилия в мою наволочку сыпятся дары - сахар, сыр, колбаса, масло, овощи, фрукты, два носовых платка, политые духами, хоть выжимай. Раскладываю все на столе, не в силах притронуться. У латышей сантиментов меньше, на мое предложение угощаться они решительно подсели к столу. Значит, знают, что я здесь, может, ходят под стенами прогулочного двора и загадывают - когда мне гулять. Я не знал тогда, что вместе с «самолетчиками» замели еще многих. Рут сидела рядом со мной в одной из камер, но я не знал об этом. Впрочем, однажды, по дороге с допроса, я узнал по вещам, возвращаемым из стирки и лежавшим под дверьми камер, кто где сидит. Следствие тянулось долго, началась зима, выпал снег. Менты соскребали его тщательно, т. к. после каждой прогулки на снегу оставались надписи. Постепенно, из комка вопросов, имеющих отношение только к самолету, потянулась тоненькая ниточка к нашей деятельности до самолета… Стали спрашивать о нашей газете, о роли Мафцера, называли имена. Судя по обилию имен, произошло что-то катастрофическое. Ясно, что затевалось что-то, по размаху замета напоминавшее «дело врачей».

       К следствию были привлечены следователи из всех больших городов России. Можно было предположить это на нашем следствии - они должны были набраться опыта для предполагаемых процессов против евреев в других городах. Следователь мой давно сменил тон доброжелательный на откровенно угрожающий. Я, соответственно, тоже перестал изображать из себя правозащитника и все больше говорил в духе своих прежних выражений относительно этой «мелухи». Не знаю, по этой ли причине, или по какой другой, следователя сменили. Вместо Павлова прислали Баранникова. Кругленький, лысый, может перед пенсией, а может и уже. Этот со мной повел себя иначе. Вместо допросов, вернее, после некоторых формальных вопросов и ответов, не споря со мной и не пытаясь изменить форму и смысл ответа, он давал мне расписаться под протоколом и начинались истории из его следственной практики. Прислали его из Ашхабада. Вся его деятельность последних лет была связана с проблемой контрабанды. Он рассказывал мне о горных тропах, где только горные козлы и барсы осмеливаются проходить, о хитрых контрабандистах, об их терпении, выдержке и упорстве. Товары, которые они доставляли, в основном, наркотики, перепрятывались у самых почитаемых людей, даже председатели колхозов имели свою долю в прибылях. Баранников пускался в рассуждения по национальному вопросу. Он категорически был против известной демагогической формулы насчет пролетарского искусства, в части «национальной по форме», т.е. он справедливо полагал, что под фиговым листом так или иначе скрыто то самое, чье существование дает пищу для всяких непотребств. Имя Солженицына вызывало у него легкую истерию, Сахарова давно надо было лечить в психушке – все эти демократы свихнулись на почве неоправдавшихся свобод, наступивших после падения Берии. Русскому народу свобода вредна – перепьются и такого натворят… Я спросил невинно: «Как в семнадцатом?» «Это совсем другое, это же против царского гнета». Русскому народу свобода вредна, украинцам противопоказана, евреям смертельно опасна, европейцам гибельна. «Мы всю Америку оденем в галихфе, кибениматери закроем все кахфе». Как-то потом, годы спустя, уже в лагере кто–то взывал к начальству, помахивая «Декларацией прав человека» – посадили в шизо. «Это для негров».

       В октябре всю нашу компанию отправили назад из Риги в Ленинград. На этот раз я попал в камеру со студентом мединститута в прошлом. Впрочем, после небольшой обкатки и знакомства с уголовным миром, я признал в нем очень скоро уголовника, правда, наделенного от природы богатством ума и обаяния, даже артистизмом. Я уже понимал, что уголовники в камерах, как правило, подсадные, и держался с ними соответственно. Задача подсадных не ограничивается чем–то определенным, и присутствие их в камере – это и способ добыть информацию, и создать особый климат в камере, и подсказать «правильное поведение» на следствии, это и составление психологического портрета, который наблюдательный агент доставит по адресу. Так, повествуя о лагерной жизни, мой сосед испытывал меня лагерной поговоркой: «Падающего – подтолкни». Естественно, все реакции фиксировались, и из них лепились, впоследствии, формы моих отношений с чекистами. Наконец, мне надоело его опекунство. Каждый день изобиловал рассказами о подлостях, чинимых в мире, и это правда, но неправда, что только это есть в мире. Мы спорили, ссорились, постепенно неприязнь перешла в ненависть, и мы были на грани драки, вмешались менты и развели нас. Следствие шло к концу. Однажды меня выдернули из новой камеры, где я сидел с одним парнем, и повели в следственный корпус. Однако по дороге мент задержал меня возле камеры, где обычно шмонают то при входе, то при выходе из изолятора. В камере я увидел сидящую женщину. Когда я вошел, она поднялась мне навстречу… Я не мог поверить себе – во-первых, здесь? Сейчас? Во-вторых, я не мог поверить, что мама так постарела и стала как–то меньше ростом, как бы усохла. Я никогда не видел ее такой смущенной, испуганной, жалкой, в конце концов. Всегда она носила свои косы уложенными наподобие короны, с каким–то особым достоинством, всегда держалась независимо и даже надменно. Откуда только у местечковой моей мамы взялось это? Мама всегда была красивая и, вероятно, осознание этой особой красоты придавало ей куражу. Она очень изменилась и внешне, и внутренне. Я не помню, чтобы между нами были когда-либо сантименты, а сейчас мама заглядывала мне в лицо, гладила меня по плечу, поцелуев мы, правда, благополучно избегали.

       - Ты стал красивый, - наконец сказала она.

       - Ради твоего комплимента, поверь, совсем не надо было садиться.

       - Ты вообще не должен был садиться.

       - Это не только от одного меня зависело.

       - Да, да, я знаю, как ты их любишь, но все живут как-то с этим. Ты не думай, что все они сволочи, вот видишь, вопреки всем правилам, Ермаков разрешил свидание до суда, он тоже человек, это только служба, работа у него такая.

       Я терялся в догадках – почему разрешили свидание. Спросил прямо:

       - Как?

       Мама заплакала, ничего не говоря. Свидание подошло к концу.

       - Иди, иди, я не плачу, я не плачу, - твердила она.

       Плакал, кажется, я. Плакал над ее жизнью неудавшейся, так мне казалось, бестолковой – ни мужа, ни сына. Старуха скоро совсем, пустой дом – я давно его оставил, и возвращаться туда, похоже, мне не скоро. А свидание ей дали (я помню, знакомясь с материалами дела, прочел) на основании справки, выданной онкологическим диспансером, о вероятном течении заболевания; правда, мама еще успела приехать в лагерь на свидание…