Воспоминания

ВИЗА ОБЫКНОВЕННАЯ ВЫЕЗДНАЯ

Часть 4. Суд.

Анатолий Альтман

Отрывки из еще не законченной книги

       Перед ознакомлением с делом № 24, выделенным из дела № 15, я имел беседу с каким–то полковником Скоробогатовым из Новосибирска. «Вы обвиняетесь в измене Родине через попытку в изготовлении и распространении, запрещенным образом, клеветнических материалов, направленных на подрыв и ослабление советской власти, а также в участии в организационной деятельности, направленной против безопасности СССР». «Чего?», - переспросил я, – «измена Родине?» И снова забубнил полковник… «Не–а», - ответил я. «Ну, мил человек, как же «Не–а», если измена?» Присутствовавшая при беседе прокурор Катукова, вся в мохере, бросилась полковнику на выручку: «Я, как представитель государственного обвинения, обязана сообщить Вам, что следствие на основании материалов, собранных с помощью обвиняемых и свидетелей, установило в ваших действиях наличие преступлений, подпадающих под диспозиции следующих статей….». Снова следует речь полковника, и затем Катукова продолжила: «У Вас будет возможность на суде дать свою оценку вашим действиям, суд примет во внимание Вашу чистосердечность и вынесет, я не сомневаюсь, справедливое и честное решение. Но сейчас процедура требует вашей подписи под официальным обвинением. Время позднее, мы устали, вы тоже с утра здесь, кроме того, ведь не один Вы у нас…». Красивая женщина, холеная, дорогая одежда, лексикон вполне на уровне. Интересно, маршал Катуков, заведовавший славными бронетанковыми войсками, доблестно намотавшими на гусеницы танков в 1968 году свободу Чехословакии, не в родстве ли с нашим государственным обвинителем? Все они торопятся к обеду, к съезду, к 7 ноября доложить о выполнении поставленной партией и правительством задачи. Без подписи обвинительного заключения нельзя приступить к чтению материалов дела – дожимает кто–то из них. Подписываю. Ведут в камеру. Голова тяжелая, апатия, сонливость, неужели подмешивают что–то в воду? Если не все время, то, может, для таких случаев… Ладно, не ищи солдатских причин, подписал при полном сознании, продолжишь на суде, там хоть кто-нибудь услышит, а здесь что толку…

       Приближается первый день процесса. Время за чтением дела летит быстро. Только сейчас я могу охватить размах деятельности как сионистов, так и КГБ. Правда, они в своих материалах дают картину явно устрашающую, но, судя только по фактам, в Ленинграде сколотили организацию, чего никто никогда не помышлял у нас делать. В Кишиневе, в Киеве, в Москве огромное количество людей таскают, шли имена арестованных, свидетелей. Нахожу справку, из которой следует, что Авраам в августе отбыл в Израиль, посему в КГБ не может быть доставлен для дачи свидетельских показаний. Ушел, как волк из капкана. Авраам потом, во время нашего суда, в декабре, устроит с друзьями голодовку у Стены плача (горько говорить, но голодовка была против израильского официоза, которому до нас не было никакого дела...).

       Следователь торопит, скоро суд, другие тоже хотят читать. Особенно не нравится ему, когда я приступил к чтению клеветнических материалов – работы Шуба, речь Литвинова и «Братья мои Маккавеи» Фаста и пр., за чем и на воле всегда была очередь. Знакомлюсь с адвокатом, назначенным КГБ. Затем знакомлюсь с другим, нанятым друзьями на воле. Затем с третьим, так как второй защищает также Менделевича, а у нас с ним какие–то расхождения в показаниях.

       Наконец, наступил день суда. Во всей тюрьме странный переполох. Похоже, КГБ даже любит нас сегодня, кажется, что ну будь у них хоть немного возможности, они бы нам и галстуки погладили, и платочком бы помахали – мол, ни пуха, ни пера. Дело сварено, сегодня снимают пробу. Здание суда – огромный дом имперского масштаба и назначения, какие–то непростые переходы, этажи, наконец, зал суда. Загончик для подсудимых, та самая скамья подсудимых в несколько рядов, загородка резного дерева. Везде множество солдат в парадной форме стоят у окон, у дверей, очень густо возле нас. Имперский вкус требует парадов, благоговейного страха и трепета. Публика в зале, в большинстве, в казенной одежде, видим множество знакомых лиц … по КГБ. Теплеет на душе, вижу рижан – Пиню Хнох, Нину, маму Бори Пенсона – тоненькая прожилка в груде пустого любопытства, смешанного с затаенным злорадством. Едва ли многие из них испытывали по отношению к нам больше ненависти, как того требовали обстоятельства, чем обычно, как ненавидят вообще чужаков, особенно евреев. Технология такого рода зрелищ, порождает смешанное чувство суетного любопытства и страха - как осмелились, и радости – меня не судят, какое счастье, что я не там, а здесь. Чтобы оправдать внутри самого себя, сообщают разуму «нормальную форму» отношения и поведения, тем более, что официоз наделяет ролями каждого участника и канонизирует эти роли. Впрочем, иногда бывают и режиссерские неудачи. Так, Сильва, не принимая навязанной дискуссии – советские ли мы люди или не советские, произнесла, адресуясь вечности: «Если забуду тебя, Иерусалим….» на иврите и на русском – для интересующихся перевела. Эти карлики заерзали и закраснелись пуще прежнего - «Говорите на понятном суду языке». Ее выступление сломало навязанный ход лицедейства. Общественный обвинитель вопил: - «Смерть всем!»

       Прокурор, вальяжно и явно адресуясь в зал, задавал вопрос свидетелю. Его допрашивали после чьего–то выступления, кажется, Эдика. Там говорилось, что мы, обсуждая план операции, особо оговаривали необходимость строго соблюдать принцип «не навреди», «чтобы ни царапины» - повторил Эдик. Явно провалившийся спектакль требовал режиссерской латки. «А скажите, свидетель», - обращался прокурор к летчику «нашего» самолета: «Как бы вам понравилось такое отношение к себе, если бы вас кастетом приголубили, дубинкой погладили, кляпом порадовали?» Летчик, набычившись и явно настроенный против называемых удовольствий, ответил (думаю, не совсем невпопад): «А вам?»

       Прокурор Пономарев (историческая справка: назначался в свое время на процесс «кремлевских врачей») мог допустить такие вещи по отношению ко всем, но не к своей персоне - это было бы кощунство и прямой срыв спектакля, действия, порочащие священные устои империи. Ответ свидетеля шлепнулся об пол суда неприлично и оскорбительно. Подошедшая по времени церемония смены караула укрепила пошатнувшееся древко знамени правосудия. Высокий полковник МВД, с какой–то замученной физиономией, ответственный за охрану порядка на суде, поднялся, давая тем самым, сигнал к смене. Вслед за ним двое солдат, при всех знаках отличия, поднялись со скамьи и закаменевшими, шагающими статуями, стараясь, однако, не греметь сапогами, отправились парадным шагом сменять другие две статуи. Непонятное и устрашающее зрелище. Храм и жрецы – ритуалы их были смешны нам, перешагнувшим черту инерции лжи и тоталитарного безумия. Это особая тема - как человек перестает бояться и прорывает паучью сеть бессознательного страха. Я вспоминаю при этом беседу между дежурным офицером Поцковым и Левой Ягман. В 35 зоне Поцков, этакий либерал, спрашивал: «Вы же умные люди, отдаете ли себе отчет в том, что система всесильна. За нами правда миллионов, что вы можете здесь изменить?» И тогда наш мудрый Лев ответил: «Умные люди там, за забором, на машину копят, а мы, мы здесь сидим». Непостижимый медицинский феномен – рак отступает, не все клетки поддаются безумию, не все готовы стать проводниками рачьих идей.

      Суд длился несколько дней. Исправно посещая всякие совмероприятия, публика заполняла зал. Каждый день новые представители советской общественности имели удовольствие с презрением и гневом взглянуть на звериный оскал сионизма. Правда, как ни старались режиссеры реанимировать «жупел», драматизации от этого не прибавлялось. Кто–то из зала как-то выкрикнул по–базарному: «Не хотят жить с нами, пусть катятся в свой Израиль». Нормальная реакция нормального обывателя. Но стихийные настроения должны пресекаться на корню. Прокурор в своей речи дал подробный анализ деятельности вредительской группы и каждого преступника в отдельности. Он вскрыл ядовитый гнойник нравственного уродства и идеологического загнивания, он показал тлетворную сущность сионизма – самого реакционного империалистического течения. И не зря, влекомые дурным запахом, влились в эту группу два матерых рецидивиста – Федоров и Мурженко. «Они даже не раскаиваются в своих намерениях!», - возопил прокурор под конец. И это, в самом деле, было ужасно. Слепые и обманутые, надежно втиснутые в клетки государственных уложений, вдруг вышли из–под управления и возжелали стать тем, что они есть по роду своему. Никто из нас не геройствовал, но переступил черту общего безумия и увидел его со стороны. Когда это произошло, мы уже не могли вернуться в прежнее состояние. Уже тогда мы были свободными, хотя освобождение наше лишь сегодня намечалось, через наши приговоры и сроки, которые обязательно когда-нибудь кончаются.

      Марк в своем выступлении благодарил судьбу за то, что ему встретились люди, которые в трудных обстоятельствах сохранили человеческое достоинство, «не грызли друг друга, как пауки в банке». Эдик выгораживал всячески Юру Федорова, заявляя, что мысль о побеге он сам, Эдик, внушил Юре, зная определенные свойства его натуры. Федоров, в свою очередь, говорил о непричастности Кузнецова к своему решению бежать из Союза. Вообще его фигура на суде была самой драматической. Свои 15 лет он получил за ответ прокурору, когда тот спросил его о молчании на следствии – ни одного слова показаний, ни в одном протоколе. И ответ прозвучал так: «Поскольку следствие велось КГБ, которое является преступной организацией, я не мог входить в какие-либо отношения с людьми, руки которых по локоть в народной крови». От смертного приговора его спасло лишь отсутствие какого–либо компромата. Его судили на основании извлеченной из архива записки, которую он написал много лет назад во время своего первого следствия и которую он пытался передать матери на свидании. Вот, примерно, текст этой записки: «Мамочка, не убивайся и не переживай за меня. Свобода мне нужна лишь для борьбы. Очень жаль, что мои усилия оказались малорезультативными, и все так неудачно кончилось». В 18 лет кто бы у нас не написал так? Эта записка фигурировала во время его первого суда, его судили, «исходя из личности», то есть с учетом его непримиримости по отношению к советской власти. Он отсидел срок по приговору этого суда. И вот теперь, не найдя ничего более, для обоснования своей ненависти его вычеркивают из списка живых на 15 лет. Реальность была устрашающей. Прокурор просил вынести смертные приговоры Марку и Эдику. Эдик, обернувшись к нам на секунду, изобразил ручками полет к небесам. Не верит, что ли? Опустошенный, после страшного напряжения во время зачитывания приговоров, которые предусматривали две «вышки» и всем остальным по 15, 12 и 10 лет неволи, я очутился в одном воронке с Юрой Федоровым, которого узнал по голосу. Стараясь говорить бодро и беспечно, я спросил его, что он думает по поводу всего этого… Только потом, много времени спустя, в зоне, я смог оценить его ответ. Юра, старый зек, имея позади 5 лет отсидки и несомненно знавший, что нас ждет на самом деле, сам полчаса назад осужденный на 15 лет особо строгого режима, ответил спокойно: «Пужают, не обращай внимания, никто из нас не отсидит и половины. В лагерях постоянно пересматриваются дела и освобождают». Забегая вперед – Юра вышел в 1985 году.

      Я прикинул - сидеть придется 5 – 6 лет из 12, следуя сделанному Юрой расчету - и поежился. Прошло уже полгода после ареста, и перспектива ожидать освобождения так долго не радовала. В сознании снова наплывают сценки во время чтения приговора: «Именем…к высшей мере наказания…Кузнецова…». Полковник МВД, пряча что–то за спиной, давно теснится к первому ряду, где стоят Марк и Эдик. «…можно обжаловать…в срок». Полковник, с помощью навалившихся на Эдика и Марка солдат, надевает на каждого из них наручники. За моей спиной бьется в истерике Сильва. Солдаты грубо хватают ее, не давая прорваться к Эдику. Мы пытаемся оторвать их от нее, материмся, начинается свалка. Из зала аплодисменты, публика благодарила за доставленное удовольствие – «не мы ведь преступники». Однако, какая–то старушка, взобравшись на стул, кричит: «Палачи, мы все равно уедем, всех не пересажаете и не расстреляете. Ребята, вы молодцы! Мы вас не оставим». Летит букет цветов.

       Везут в КГБ. Уже снизу слышны крики Сильвы. Возле ее камеры вижу, пока меня ведут, ментов и кого–то в белом халате, узнаю даму, осматривавшую после ареста мои тайны… Голова как утюг, валюсь на койку – полусон, полуявь. Снова воспоминания заслоняют лицо соседа, другие лица, чьи–то речи, музыка, тишина. Не зрением, как–то иначе, вижу страшного зверя, вырвавшегося из заточения из самой далекой и осклизлой темени вселенной, зверя рычащего и неукротимого, его драконье тело яростно свивалось в кольца. Хлещет копьевидным хвостом, множество лап с когтями настигают любого. Само зло и ненависть тянутся ко мне, достают до меня, уйти, отпрыгнуть в сторону, пригнуться… - но нет, я скован его взглядом, и чтобы он меня не достал, остается только умереть. Я вздрагиваю и просыпаюсь. Мой сосед заканчивает какую–то фразу, оказывается, я отключился всего на несколько мгновений – сработал какой–то предохранитель.

      Наутро меня срочно вытащили к адвокату. Прошение о помиловании писать отказываюсь – не с кем говорить, не о чем просить. «Подумай о друзьях, о Марке, об Эдике», - предложил он. «Ладно», - соглашаюсь. Бьюсь над текстом, так чтобы прошение имело бы хоть какое–то отношение ко мне. Нахожу, наконец, какую–то компромиссную форму и отсылаю через коридорного. Проходит несколько дней, до Нового года остается меньше недели. Никакого ответа из Верховного суда нет.

      1 января. И я, как осужденный, имею право на газету. Требую принести для чтения что-нибудь. В «Известиях» огромная статья о ленинградском процессе над «самолетчиками». Читая статью, невольно связываю видение зверя в кратком моем обмороке. Под конец - подарок Деда Мороза: «Руководствуясь гуманными принципами… сочли возможным отменить высшую меру наказания и заменить 15 годами заключения». Между всем остальным, каким–то незначительным фактом, отметил замену моих 12 лет на 10 лет строгого режима. Все время, до решения о помиловании Марка и Эдика, они сидели в одиночках, где нет ни одного предмета, который можно было бы взять в руки, ну кроме, разве что, одежды, своей же.