Воспоминания

ВИЗА ОБЫКНОВЕННАЯ ВЫЕЗДНАЯ

Часть 5. Наконец, еду … правда, в другую сторону.

Анатолий Альтман

Отрывки из еще не законченной книги

       Перед намечающимся этапом меня соединили с Менделем Бодней. Его роль громоотвода на суде позволила показать мировой общественности гуманный, социалистический подход к каждому, сбившемуся с прямого пути. У Менделя, у единственного из нас, в Израиле находилась мать, то есть, говоря стандартным языком, «прямое родство» и «воссоединение разрозненных семей», поэтому его приговорили всего к 4 годам неволи. Он был настроен бодро, доедал посылку, полученную перед отправкой, и щедро угощал меня. Впрочем, я тоже вскоре получил передачу. Жизнь в неволе имеет особенность, и одна из них - возможность радоваться вещам, кроме как в тюрьме, не имеющим ценности. В какой–то вечер, вскоре после моего перевода к Менделю, нас обоих вытащили из камеры с вещами. ЭТАП. До этого наши арестантские перемещения были обставлены, можно сказать, по первому классу – самолетом в Ригу, самолетом в Ленинград, кроме того, волосы позволяли не стричь. Ехали мы в своей вольной одежде, если бы не наручники - вполне благополучные пассажиры Аэрофлота. В темном дворе КГБ уже стоял воронок. Нас обоих вывели во двор и передали конвою МВД. Эти смотрели на нас с большим любопытством, вероятно, мнилось им в нашем облике нечто страшно опасное, но, к счастью, уже обезвреженное. Поместили нас в отдельные боксики, теперь все время за нами будет тянуться знак изгоев, которых даже с нормальными ворами, убийцами, насильниками нельзя оставлять ни на миг. На наших пакетах с личными делами начертана красная предупреждающая полоса и надпись: «Особо опасный государственный преступник». Впрочем, как все в этой империи опошляется, так и намерение драматизировать всю кагебевскую деятельность рушится при первом соприкосновении с Русью. В лагере я увидел человека, работягу, с какого-то сверхсекретного завода. Они как–то, вместе с приятелем, затруднившись добыть на бутылку, решили украсть деталь. Знали что очень секретная, с таким, знаете, значком, вроде трехлопастного пропеллера, любой иностранец, если не дурак, купит. С этой деталью появились возле гостиницы, совали ее публике, потенциальные покупатели шарахались, бледнея от вида того самого значка. Потом друзья, уже будучи в подпитии, потеряли где–то эту деталь. Говорят, что зарубежные спецслужбы тратят огромные бюджеты на добычу всяких секретов… Поскольку на бутылку никто не раскошелился, друзья, отыскав в конце концов пропажу, забросили ее на помойку, а на бутылку все же добыли.

       В боксике ты сидишь прижатый дверью и глухим бортом ворона, холодит и спереди и сзади, зато не болтает, как в общей камере. Впрочем, там тоже не болтает – запихивают зеков столько, что не вздохнуть. Догружают воронок в Крестах – слышу по голосам и скорости загрузки, публика молодая и оптимистичная, бодро матерятся. Вопят от тесноты и толкотни, солдаты утрамбовывают воронок до упора. Темень, холод, махорочный дым смешивается с выхлопами двигателя, режет глаза, дышу с трудом, и все–таки я еду с комфортом – один. Довозят до определенного пункта на каком–то вокзале, нас выгружают первыми – «Быстрей, быстрей» - горячится начальник конвоя, успеваю, однако , увидеть – плотное оцепление, собаки, дула автоматов очень грозно направлены в лицо. Нас запихивают в «тройник» - срабатывает инструкция об изоляции особо опасных, пока что работает в нашу пользу. Потом к нам подсаживается какое–то странное существо, которое усаживается на пол и не реагирует на наши предложения сесть рядом на скамейку, наверно, это был больной человек. По мере наполнения вагона, множились крики и толкотня, краткие стычки. Лексикон, густо замешенный на бытовой матерщине, в основе непонятный, однако и женщины, в отдельных камерах, и мужчины и малолетки свободно общались между собой. Я слушал любовные домогательства, финансовые объяснения, обсуждение юридических казусов, правовых отношений вообще между аборигенами. Всем тем, кто впечатляется от знакомства с этим миром, непременно приходит в сознание мысль о существовании по соседству с нами еще одного, неведомого до сих пор мира. Мира с его законами, страстями, системами отношений. Возникает ощущение, что наши времена проживания разнятся на какую – то долю секунды, и поэтому мы все время или убегаем от этого мира, или запаздываем, но стоит как–то изменить скорость времени, и ты попадешь на подоспевший в твоем безвременье в этот неведомый мир. Этот образ назван у Солженицына «канализацией», так как все скрыто темнотой, ночью и мостовыми. Авраам же назвал свою книгу о лагерях «Четвертое измерение»; думаю, что этот образ наиболее близок к ощущению, переживаемому в этих обстоятельствах.

      Первая остановка – Таллин. Ощущение, что ты путешествуешь по внутренностям города. Тупик на вокзале, никто не видит нас, кроме солдат, затем внутренний двор тюрьмы, лихорадочная выгрузка. Вижу, наконец, аборигенов вблизи. Рожи разбойничьи, однако, буйствовать себе не позволяют, слишком близко карцер. При мне старшина заехал кулаком в лицо зеку, не успевшему уступить ему дорогу. Всех перегоняют в камеру, где их шмонают. Дежурный в явном затруднении – куда нас с красной полосой на деле, отдельных пустых камер нет, тюрьма переполнена. Решает проблему изоляции оригинальным способом – разделяет нас, и мы отправляемся в общие камеры. Я отправляюсь к малолеткам (что прямо запрещено законом), а Мендель по соседству в следственную. Малолетки встречают меня изумленным молчанием. Камера длинная, задымленная, параша у входа, на нарах ребятки с невинными мордочками, правда, напускают на всех жуть – наколки. Смотрят на меня с удивлением – не острижен, а главное, взрослый в такой компании. Начинаются осторожные расспросы - откуда и куда «лечу», какая статья? Называю букет свой по статьям, все они находятся в УК, в части особой. Туда они никогда не заглядывали, переглядываются в недоумении. «Дядя, ты не темни, что у тебя за дело?» Коротко рассказываю. Ребятки эстонцы и русские, ни одного еврея, видимо, среди них нет. Слушают с почтением, затем освобождают место на нарах и подсовывают соломенный тюфяк, нестерпимо воняющей килькой. В это время откуда–то из–за стоявшего в углу шкафа, раздается призывный крик, кто–то бежит на зов, выясняется, что между смежными камерами пробита дыра и кто–то с той стороны, докладывает о прибытии новенького. Мои сокамерники отвечают, мол, у нас свой такой есть. Галдеж стоит до полуночи. Утром получаю в скользкой от жира алюминиевой миске, которую трудно удержать в руках, баланду и хлеб. Поев, знакомлюсь с камерой, подхожу к оконной нише, по ее глубине можно судить о толщине стен. Около метра получается – каменная кладка каких-нибудь викингов. Обратил внимание на толстенные прутья решетки перед окном, некоторые из них были прошиты насквозь, вероятно, пулями.

      Через пару дней снова этап, обыск, следующая пересылка – Псков. Грязь, убожество и заброшенность вообще, знаки тюрьмы. Но Псков поражает какой–то былинной стоеросовостью и мякиной. Говор ли тому причиной, или нетронутые в своей отдаленности провинциальные нравы удручают, как осеннее небо. Однако тюремные служаки не позволяют себе нарушение инструкций, и нас с Менделем помещают в угловой камере, щедро продуваемой ветром со снежком через многочисленные щели между оконными переплетами и стеной. Через некоторое время в камеру приводят нашего самого «маленького» - Изьку Залмансона. Взяли его чуть ли не с первого курса – «ребенок», вполне, впрочем, развитый с физической точки зрения – культурист и гимнаст. Он бодро начинает день с зарядки и пробежкой на месте, камера узкая, не повернуться. Живем в тесноте, но вот вши… Я впервые почувствовал физическую нечистоту быта так наглядно и ощутимо. Это угнетало вследствие суммы причин, связанных с теснотой и нечистотой. Мы начали ссориться, это было вдвойне тяжело. Потом я, неоднократно попадая в камеры и карцеры, воспринимал спокойней столкновения и ссоры на почве совместного обитания на слишком узкой площади. Через сколько–то времени у меня вдруг разболелась поясница, и я попросился на прием к врачу. Пришла сестра выяснить, в чем дело, достала пузырек с йодом и нарисовала ваткой на пояснице…решетку. Я удивился такому способу лечения. Однако барышня уверила меня, что лучше этого способа лечения нет, по крайней мере, ничем другим она не располагает. Я пролежал две недели в течение почти всего времени пребывания в псковской пересылке с чайником, куда заливали кипяток, на пояснице. К следующему этапу я был почти здоров.

      И снова Рига. Знакомые камеры, знакомые менты, статус зека наделяет новыми правами, как, впрочем, и лишает передач и, частично, закупок.

      Я стал получать письма, одно из первых было от Ревеки Иосифовны. В письме было много теплых слов и пожеланий. В середине текста несколько строчек были замараны чернилами; конечно же, весь интерес мой сосредоточился вокруг этих нескольких строк. Я вертел письмо и так, и эдак, но ничего не получалось. На другой день я возобновил свои попытки и попытался прочесть на свет. Утром, в какое–то время солнечный луч, отраженный окном на противоположной стороне колодца двора, попал в мою камеру, и вдруг, не веря своим глазам, я увидел, как заблестели проступившие из-под чернильной полоски буквы, написанные шариковой пастой. «Но надо выстоять, выдержать», – писала Ривка, – «страдания, как и жертвы, не исчезают в космической пустоте, они обязательно находят своего адресата, выстоять и выдержать ты можешь!» Еще одно письмо я просто «постирал», то есть, намочив вату из тюфяка, положил на чернильную полоску и размыл чернила, затем сухой ватой собрал синюю воду, и текст, к вашему удовольствию, сообщает, что выехали эти и этот, и эта, и что на очереди эти знакомые, и эти чужие – родные. До этого у меня не было никакого представления, что происходит на воле. Улетают, уезжают, уходят. Я знал, что мне еще не скоро, но все равно было радостно за них, тех, кто смог это сейчас.

      Мне объявили, что я привлекаюсь свидетелем по делу четверых рижан – Бориса Мафцера, Рут Александрович, Арона Шпильберга, Миши Шепшеловича. С двумя из них – Борисом и Мишей – одно и тоже обвинение, по которому мне уже вынесли приговор. Борис по этому делу вроде «паровоза», то есть вдохновитель идей и руководитель исполнения. Арон «обслуживал», в качестве свидетеля, наш процесс. Вел он себя почти вызывающе – на допросе в суде дерзил прокурору, отводил все формулировки относительно нашей и своей деятельности, как антисоветской. Я жил у него на квартире до ареста около месяца, Арон давал мне читать заявление на имя Брежнева. Запомнилась концовка: «Если еврей делает первый шаг в направлении Израиля, его не остановить. Не заставляйте нас прожить жизнь на чемоданах». Однажды из соседней камеры «позвонили», сидел там Арье, тоже для будущего свидетельства. Арье тоже, оказывается, освоил «стирку» писем, и мы обменялись нашими радостями. В Израиле нам присвоили звание «почетных граждан». В день приговора возле Стены горели факелы по числу осужденных. Везде сильно шумят по поводу злодейства красных, под давлением «выжимают» из Союза десятки тысяч евреев. Едут, едут, кто бы мог подумать еще полгода назад, что так будет. Я уже не думал о долгом сроке, надо приучиться жить с этим, жить и что–то делать. Даже в камере с придурковатым латышом – полицаем, который целый день курил, уставившись в одну точку, надо было найти занятие. Все радости общения с соседом начинались и кончались шашками. Наконец, передали самоучитель английского, и я нырнул в учебу с энтузиазмом, которого я раньше у себя не подозревал.

      Прошла зима. Где–то в мае меня свозили на суд. Из подвала, где меня держали перед тем, как ввести в зал, было слышно через громкоговорители все, что там наверху говорилось. В зал я вошел без конвоя. Поскольку у меня все впереди было однозначно плохо, держался я независимо, да, собственно, и вопросы были заданы лишь для проформы. Вероятно, было спущено указание свыше провести суд на «тормозах». Так, сроки были смехотворными – год, два и три. Три самому большому злодею – Арону, на котором только и «висело» несколько острых заявлений. Из двоих моих подельников по 65-й Латвийской ССР Борис-«паровоз» получил один год, а Миша Шепшелович – два. Я же, полгода назад, за эту же статью – 7 лет строгого режима. Ну вот, а говорят, что раньше сядешь – раньше выйдешь. Рут, во время суда, возвращалась в карцер. Перед судом она решила порукодельничать. Выпросила голубые нитки, и иголку добыла, и стала вышивать на белой своей кофточке голубой «Маген Давид». Соседка–уголовница донесла, свитер отняли и выписали 7 суток карцера. Зато через полгода ее срок по суду кончился. Надо было, правда, еще проехать долгим этапом столыпиными, пересылками до лагеря в Мордовии, а уже оттуда, в октябре освободиться и уехать в Израиль. Этапировали нас вместе, всю ленинградскую компанию и рижан, кроме Мафцера. Ему, после почти года следствия, не оставалось времени сидеть по приговору, через месяц, примерно, он вышел из изолятора КГБ и уехал в Израиль. Потянулись этапы в вонючих столыпиных, в не менее вонючие пересылки, тюрьмы Пскова, Горького, уж не помню, какие еще.

      Мордовия – зековская, ментовская глушь, центр лагерей во все времена. Ментовские дикости, ментовские развратные нравы. Убегавших зеков ловили и сдавали за пару килограммов муки. По сути, все поселки жили и кормились у зоны. Рассказывают, что Сталин в начале войны, затруднившись размещением военнопленных, приказал очистить мордовские лагеря. Нередко повторяемое сказание о загнанных в болото и посеченных пулеметами монашках живуче до сих пор. Косвенные доказательства «утилизации» подтверждаются неоднократными находками человеческих костей при земляных работах, производимых в нашу бытность на 19-й, 3-й, 17-й зонах в Мордовии. «Потьма», не самое солнечное название, угрожающее – «Явас», «Саранск» - не от большой святости наделены такими именами.

      Поезд доходит до Потьмы. Выгружают нас прямо без стеснений и церемоний на пассажирский перрон, правда, на время выгрузки оцепленный конвоем. Люди проходят по воздушному мосту прямо над нами, почти не обращая внимания. Стоим на коленях, женщины впереди, затем мы – особо опасные, затем менее опасные – убийцы, грабители, насильники. Собаки, наверно, никогда не утрачивают чувство остроты происходящего, всегда со злобой рвутся с поводков, норовят цапнуть. Солдаты не нарушают принятого стиля обращения с зеками – мат, приклады и т. д. Перегружают на узкоколейку, и мы вступаем в царство ГУЛАГА. Теперь все советские инстанции подчиняются интересам МВД, где «политические», еще и под вниманием КГБ. После недолгого отстоя в Явас нашу компанию дробят по зонам. Я и Мишка вытаскиваем 19-ю зону. Кто–то из камерников говорит, что зона большая, есть много порядочных людей. Последнее меня настораживает, как это «много?» Разве кто–то, кроме порядочных людей, еще сидит на политзонах? Моя наивность питалась долгое время исключительно из доступных источников – «Хроника», самиздат. Выясняется, что на зонах сидят «военные преступники – полицаи», сидят участники национальных движений Прибалтики, Украины и других братских республик, причем последние представлены всеми возрастами и поколениями. То есть, наряду с партизанами, воевавшими в сороковых – пятидесятых, сегодня в лагерь идут молодые селяне, студенты, интеллигенция. Кроме названных, есть много солдат, «побегушников» из оккупационных контингентов Советской Армии. Есть и уголовники, которые «бежали» по причинам или неуплаты долгов, или вообще спасаясь от расправы, с уголовных зон. Способ «побега» был прост. Чувствуя приближение, решающих его жизнь событий, он писал от руки то ли листовки, то ли лозунг, то ли прямо на лбу выкалывал антисоветские надписи. Ему «лепили» по политической статье новый срок и отправляли на «политическую» зону. Здесь они, неизменно, попадали в ведомство кума и деятельно трудились.

      Последний, самый короткий, но и самый тяжелый этап. Везут в воронке лесной, разбитой дорогой, сперва 3-я зона – сгружают Изьку Залмансона и Симоса Кудирку – матроса торгового флота из Литвы, на 17-й – Арье Хноха и Изькиного брата – Вульфа. Мы с Мишкой, полуживые, вываливаемся из воронка на 19-й зоне. Амплитуда кочек и выбоин отразилась на наших головах, боках и спинах. Из воронка загоняют на вахту. Хмурый мужик нерусского вида тщательно сверяет ответы с записями в деле. На вахте сидим, дожидаясь приема в зону (может еще не примут?). Толпятся свободные менты, разглядывают нас - прочитали, вероятно, дела, смотрят на нас недоумевая, мол, эти? На самолет? Спрашивают, в частном порядке, как смогли, мол, решиться? Отлаиваюсь, благо одесский опыт еще не далеко. Приходит хромой нарядчик – зек по кличке «Шлеп–нога», «полицай». Переписывает нас на довольствие, кормят тут же, на вахте, суп из шрапнели, после долгого и голодного этапа, поднимает настроение, хоть рожи ментов ничего хорошего не обещают. Затем, отдохнувших и сытых, вводят в зону. Прошел дождь, земля великодушно испаряет запах свежести и прохлады, много цветов, ухоженные палисадники, деревца. Идем короткой аллеей от вахты, где висит обрубок рельса с привязанным бечевой железнодорожным костылем. Следовало позвонить, но не знали еще, что зек сидит от звонка до звонка. Навстречу нам бредут люди в непривычных обличьях, почему–то все старики, многие опираются на палки. Потом выясняется, что все остальные обитатели на производственной зоне, но первое впечатление надолго оставляет тягостное ощущение прибытия на доживание. Вдруг к нам подбегает молодой человек с бородкой, почти синего от черноты цвета, узкие раскосые глазки, накидывается на нас с объятиями, несмотря на запрет ментов не приближаться, лопочет что–то, не понимаю почти ничего, кроме слова «идн», догадываюсь, что это на идиш – евреи. К сожалению, идиш у меня намного слабее блатной «фени» и английского. Отвечаю по-русски, чтобы не наседал, поговорим попозже, после всех формальностей. Идем через зону в каптерку. Круглый, сытый старичок в какой–то феске – тюбетейке с кисточкой, приветливо улыбаясь, выдает все, что положено. Переодеваемся тут же, вольные наши шмотки забирают. Все! Оглядываем друг друга. Зеки – такие, каких много видели на этапах и пересылках. Черные пока робы станут сизыми после первой стирки, ботинки потрескаются и скривятся, в соответствии с индивидуальной кривизной и приволакиванием ног. У входа наш знакомец в нетерпении прихватывает наши узелки и тащит нас к себе. Живет он в палатке, соседи лежат на койках – старики, почти не реагирующие на наше присутствие. Знакомимся, наконец. Юра Вудка, в жизни не видел таких раскосых и скуластых евреев, но его радушие и забота выдает в нем нашего брата. Не прекращая улыбаться - при этом обнаруживаются белейшие, годные для лучшей рекламы зубы, оттененные уже отмеченной выше черной бородой и усами. Он подсовывал нам королевские яства – консервы «бычки в томатном соусе», хлеб с маргарином, пряники, конфеты «подушечки», сдобренные ароматными эссенциями, пьем чай, беседуем. В палатках они живут, поскольку идет ремонт их барака. До осени они должны вернуться в барак, иначе худо будет, зимовать в палатке - дело малопривлекательное. Блаженство от еды, беседы, какого–то минимального удобства. Нам скоро назначат место для спанья и работы, первый день в зоне окрашивается в оптимистические тона. Хотелось покоя, очень уж томительными были нескончаемые ссоры зеков на этапе, ругань конвоя и грязь, грязь, пропитавшая одежду и тело. Идем в баню, настоящая душевая, моемся долго, до изнеможения, потом к парикмахеру. Состригаем всю красоту, отросшую на этапе, сил нет двинуться. Однако надо идти по вызову в штаб. Там, у начальника зоны – «хозяина» - собрался весь командный состав, принимают нас, как будто мы приехали сами наниматься на работу. «Осуждаете ли преступление перед Родиной?». Смотрю тоскливо по стенам, вижу образа «святителей» - Ленин и Дзержинский. Нет сил лаяться со всеми погонниками, их много, я один. Отвечаю что–то, в надежде угасить их пыл и интерес к своей особе. Напутствие дал замполит: «…и честным трудом искупить вину…». «А пошел ты…». Я выкатываюсь из кабинета на улицу. Кучкуются зеки, прибывшие из рабочей зоны. Налетает Боря Пенсон, его привезли за пару месяцев до нас, как старожил, он заботится о нашем знакомстве с порядками, снова тащит на угощение, на этот раз в свой барак. Знакомит с друзьями, говорит об этапе, о суде в Риге, делится новостями из Израиля, оцениваем количество разрешений и выездов. Звучит сигнал построения. От нашего барака до столовой около 40 метров, тем не менее, расстояние это следует пройти строем. Строимся, первые почти уже у столовой, последние у барака. Команда двигаться, и мы попадаем в столовую. Огромное помещение, оно же и клуб, висят плакаты, призывы, пахнет гнилой рыбой и помоями – запах нищеты и безнадежности. На мгновение меня охватывает чувство бесконечной жалости ко всем этим несчастным с серыми лицами, впрочем, лиц не вижу, только пятна посветлей на фоне серых роб, на фоне серого пара от тарелок, серых стен. Какой–то старик, почти слепой, шарит по столу негнущимися пальцами, отыскивая что–то. Я не знаю, кто он, не знаю, за что он здесь, но не могу смотреть в его сторону. Ем только из опасения остаться без сна до утра от голода. После ужина старики обходят столы, собирая рыбьи кости, несут своим подопечным кошкам. Кошки с громким мяуканьем устремляются навстречу, трутся об ноги, заглядывают в лицо, старички о чем-то толкуют с ними и увлекают их подальше, чтобы покормить без чужих глаз, ревнивцы. Потом мне расскажут, что именно эти полубезумные старички во время войны, во исполнение положения «Юден фрай», расстреливали евреев. Сегодня они справляют службу, сходную с прежней – стучат «куму» о всем, что видят, что слышат. На работу меня определили в стройбригаду. Чинится здание барака, внутри работают каменщики. Я и еще один молодой человек на снабжении – таскаем блоки, подкатываем в тачках раствор. Это только говорится так - подкатываем. Первая попытка подвезти полтачки кончается неудачно. Везти надо по досточке, которую ты из–за тачки не видишь, колесо одно и доска одна, составить из этих предметов систему - искусство выше моих возможностей. Через несколько часов тачка, испробовав все приемы, чтобы вывихнуть мне обе руки, оказывается в строптивой позе – колесом вверх, раствор застывает вокруг неприличным пятном, памятником моего позора – «Ну что, студент, стоишь, давай раствор!» «Бери», - отвечаю, указывая на лужу. «Что, не кормили на этапе?» «Чтоб моих врагов и их родственников так кормили и не переставали», - отлаиваюсь. «Ладно, смотри». Сережа Хахаев, аспирант ленинградского института, специалист по дозиметрии, ловко ведет тачку между мусором и камнями. Кажется, что и без него бы тачка поехала, только боится выйти из-под его воли. Высокий класс вождения, небось, водил на воле «Ролс–Ройсы?» Нет, только здесь освоил в местной фирме «Ройся – копайся». С ним мы подружимся. В первый же день дорвавшись до солнечного тепла и света, обгорел до пузырей, надеть одежду было нестерпимо больно, пот разъедал ожоги, пошел в санчасть за помощью. Неприветливая медведица - жена начальника зоны, смазала спину чем-то, боль поутихла. Пользуясь случаем, она заполнила мою больничную карточку. «Идите на работу», - напутствовала она меня. На работу я пошел через три недели, меня отправили на больничку – разыгралась язва. По дороге я снова взлетал под потолок и зависал в воздухе, пока воронок валился в какую-то очередную прорву. Больничка находилась вблизи от 3–й зоны и была сопредельна с женской больничкой. Правда, там находились исключительно «бытовички», но женская политическая, имевшая общую запретку с другой стороны женской больнички, получала баланду из кухни больничной женской зоны. Через несколько дней фельдшер Садо устроил мне возможность повидать Сильву и Рут во время получения пищи на больничной зоне. Мы с ним вместе, под предлогом ремонта, забрались на крышу больничного барака, дождались их появления. Я увидел их, крикнул что–то для передачи друзьям в Израиле, поскольку Рут скоро кончала свое увлекательное путешествие в страну зека.

      Несколько слов о Садо. Лицо – смесь Бармалея и Ашурбанипалла, реликт какой-то. Я никогда не подозревал, что у евреев есть живые свидетели их истории; ассириец по национальности, проживал в Ленинграде, учился в институте восточных языков, знал иврит, был ответственным за безопасность в монархической христианской организации. Статья знакомая – 64-я – «измена Родине» - 15 лет. Сидел он на больничке, как медбрат и как отец родной всех новых зеков, опекал их, помогал передавать на «особый режим» «полосатикам» «подогрев», то есть кофе с чаем вперемежку. Потом выяснилось, что «добро» на эти «добродеяния» было дано его коллегами, тоже служившими по линии государственной безопасности. Его подельник – Игорь Огурцов – «паровоз» сидел в это время во Владимире. С Игорем Огурцовым я познакомился на Урале в 35-й зоне. Последний рыцарь чести, он вошел в деловое сотрудничество с евреями, малороссами, прибалтами, несмотря на установку на «Единую неделимую» (классический случай победы разума над чувствами). Он не мог поверить, что Садо стукач, так несовместимо было у него понятие о предательстве с возвышенными идеями, провозглашаемыми вслух. Садо получил помиловку и жил короткое время в Калуге, работал маляром, потом преподавал в своем Инязе.

      Вскоре, после свидания с нашими дамами, меня вернули обратно в зону. В порядке облегчения условий труда отправили в «шлакоблочную». Лагерь сам строился, сам поставлял блоки. Хотя в зону заходили вагоны для отправки изготовляемой мебели, представлялось неразумным постоянно закупать кирпичи и блоки. Так привлекательно работали зеки, без денег почти, а если и зарабатывали что–то, то половина, по закону, шла на содержание «запретки». Но мы только начинали свои срока и компания подобралась подходящая – за цемент полагалось сколько–то грамм молока, да и вообще на промзоне работать было лучше, чем в жилой, много травы, а в ней грибов. Правда, ловили и там, и лепили всякие наказания, но кто на это смотрит, если грибы… Работали мы втроем поначалу. Бетономешалка была установлена на двухметровой эстакаде. Опять таки, тачкой завозится наверх песок, шлак, цемент, вода из крана. Идем далее, пока лопатами раскладываем готовый раствор, разлитый в корыто по стальным формам. Затем виброуплотнителем осаживаем раствор в формах. Пока работаешь этой штукой (все ее называют виброчленом), кажется, из зубов вылетают все пломбы. Затем мокрые заготовки килограммов 30 весом перетаскиваем в сушильную камеру, жара адская, пар и пот обжигают тело, рубашка становится мокрой мгновенно; все, можно прикрыть сушилку и отдохнуть. Открытые двери высасывают пыль и жар, ветерок охлаждает тело. Сидеть долго не получается, кончается замес. Все сначала. И все же мы ценили наше место мучительства за некоторые льготы. Там был душ, в блочной была электроплитка самодельной работы. Вещь, достойная упоминания. Брался белый огнеупорный кирпич и вымачивался несколько дней в воде, затем осторожно, чтобы не раскрошить, выцарапывались и углублялись канавки, в которые укладывалась электроспираль, которую можно было купить у электриков за чай, ларек и просто за деньги. Электроплиткой очень дорожили – каждый раз закапывали в другое место. Была также сковородка, изготовленная из листа алюминия, как раз на два куска хлеба пожарить. Это занятие привлекало в шлакоблочную всю нашу ненасытную компанию. А менты знали свое дело – набегали неожиданно и составляли рапорт. Нас стало больше с приездом ленинградских и кишиневских «коллег». Так что жарить хлеб приходилось без передышки. Случилась раз история. Я мылся под душем, кто–то жарил хлеб и раздавал его по очереди. Как назло, моя очередь застала меня посреди мытья, руки намылены, едва глаза промыл, однако, упускать свою очередь после рабочего дня не хотелось и, несмотря на мои сомнения относительно удовольствия от такой еды, пайку свою я получил…прямо в зубы, несмотря на предложение положить на какой-нибудь блок или доску. Я уже знал, с кем имею дело, молодые волки, щелкая молодыми зубами, уже кружились вокруг сковородки. Зорко оценивая обстановку, я отступал под душ - обмыть руки, хлеб в зубах, я был почти у цели, и тут… Я ему еще тогда пообещал, что этого никогда не забуду; то есть, говорят «слепых на столбы наводить» как об определенном моральном падении, и у голого изо рта выхватывать законную пайку… Сейчас он живет в Беер–Шеве, вполне респектабельный, говорят, профессор. Надо было видеть его тогда, обросшего бородой, очки всегда в цементной пыли, по дороге в лагерь нахватался у блатных всяких выражений. Когда ему изменяло его академическое воспитание, поливал нас гнусным лаем самых отпетых уголовников. Но, конечно же, не это определяло наши отношения. Жили кибуцем, все общее. Расстались через год, нас угоняли дальше от дома, на Урал.