Воспоминания

Михаэль Бейзер

       В начале 1986 г., после выхода в самиздате моей книги "Евреи в Петербурге", я снова почувствовал, что органы госбезопасности заинтересовались мною, на этот раз всерьёз. Пока они читали мои отдельные экскурсии в ЛЕА ("Ленинградском еврейском альманахе"), серьёзность проделанной работы до них не доходила. Теперь, собранное вместе, это произвело впечатление. Получилась довольно солидная книга по еврейской истории, написанная в условиях отказа, да ещё человеком без специальной исторической и литературной подготовки.

       Прозевали меня! Прозевали дважды. Впервые - во время визита Мартина Гилберта, который, вернувшись в Лондон, быстро, по памяти (записные книжки и фотопленки они отобрали у него в Шереметьево) написал и издал книжку "Евреи надежды", где мне была посвящена отдельная глава "На Полицейском мосту". Книга Гилберта обещала мне определенную поддержку на Западе в случае ареста; всё-таки автор, как-никак, служил историческим консультантом у "железной леди" Маргарет Тэтчер.

       И вот теперь они прозевали мою собственную книгу. Они-то всё больше гонялись за "скандалистами и хулиганами", troublemakers, и следили за теми, кто на дому принимал иностранных туристов с подарками. А я жил сравнительно тихо, каждый день шёл на работу, а по вечерам возвращался в свою коммуналку на ул. Рубинштейна, которую делил с пьяницей, проституткой и старой каргой, сын у которой сидел в тюрьме. Там я редактировал ЛЕА, вёл подпольный исторический семинар (без иностранцев), но, главное, я писал, переделывал, дополнял, исправлял, снова переписывал и дописал-таки свою первую, такую важную для того времени еврейскую книгу. В ГБ тогда ещё не знали, что книга уже переснята на фотоплёнку, переправлена в Англию, что учитель русского языка и ветеран борьбы за советских евреев Майкл Шерборн уже переводит её на английский язык, и что в Америке уже нашёлся её будущий издатель, Jewish Publication Society. Самиздат обещал превратиться в тамиздат. Пока же появление книги в самиздате уже было вызовом.

       Работая, я черпал большую часть материала из открытых фондов Публички (оказалось, например, что "Адресные книги Петербурга" – прекрасный источник для еврейского историка), а также из частных собраний еврейских книг и журналов, к которым с годами я смог получить доступ, завоевав доверие их владельцев: Исаака Михайловича Фурштейна, Леонида Белоцерковского и других. Постепенно Аба Таратута выкупил эти библиотеки у их владельцев и основал уникальную подпольную библиотеку отказа. Огромную помощь оказали мне старые петербуржцы, которых я интервьюировал, особенно престарелая Берта Давыдовна Иоффе, дочь духовного раввина Большой хоральной синагоги Давида Тевеля Каценеленбогена. Берта Давыдовна отличалась острым умом и прекрасной памятью ("Как-то мы с папой гуляли по Царскому Селу, где снимали летнюю дачу. Вдруг проехала карета, а в ней Мария Фёдоровна"). К тому же Б.Д. когда-то училась на истфаке и видела пережитое в контексте большой истории.

       Итак, "специалисты" в ГБ решили, что самостоятельно я, технарь, такую работу выполнить не мог, да и материалы собрать сам тоже не мог по причине их недоступности без специальных на то разрешений. Поэтому они решили "сшить" на меня дело по образцу дела Арсения Рогинского, в 1981 году приговоренного к 4 годам лишения свободы за несанкционированное использование архивных материалов. Из круга моих близких знакомых "комитетчики" выбрали двух известных им историков: Наталью Васильевну Юхневу, сотрудницу Кунсткамеры, признанную исследовательницу нацменьшинств Петербурга с репутацией вольнодумки, посещавшую мой подпольный семинар (она была там единственной нееврейкой и единственной персоной, которой было, что терять), а также перешедшую в католичество машинистку Риту Гимельштейн, которая впервые литературно отредактировала и отпечатала "Евреев в Петербурге".

       Скорей всего, агенты КГБ так и не вышли на других моих советчиков и помощников, в первую очередь, начальника исследовательского отдела Государственного исторического архива Давида Раскина, который был первым профессионалом, прочитавшим рукопись, а также широко эрудированного библиографа Публички Диму Левина, который помогал мне в поисках справочной литературы. И Раскин, и Левин были частью того изумительного круга, который охватывал выпускников элитарной 239-й школы (и приближенных к ним лиц), особенно членов её литературного клуба "Алые паруса", к которому и я имел честь принадлежать. Надо сказать, что наша школа почти не готовила сионистов (сегодня вечера встречи ее выпускников проходят в Бостоне, а не в Тель-Авиве), как, впрочем, и "силовиков", но зато из неё выходили интеллигенты с широким кругозором и самостоятельным мышлением. В моём случае это обстоятельство оказалось важнее, чем индоктринёрское образование истфака.

       Гэбисты рассчитывали доказать, что Юхнева и Гимельштейн снабжали меня архивными документами или, хотя бы, оказывали мне профессиональную помощь. К моему счастью обе эти женщины отказались сотрудничать с "органами" и сообщили мне о том, что к ним приставали. К сожалению, я не мог узнать о тех, кто проявил большую податливость (я знал, что и в составе моего "подпольного" семинара не все такие стойкие), и понимал, что "они" на этом не успокоятся, и что "дело найдётся". Меня самого перестали вызывать, уговаривать, предупреждать, угрожать.

       Двух моих товарищей, активистов алии, Алика (Роальда) Зеличёнка и Владимира Лифшица уже посадили. На допросе в качестве свидетеля по делу Зеличёнка следователь пригрозил и мне посадкой, если я "так буду давать показания". Я, как и другие, писал друзьям письма в тюрьму, иногда с юмором. Отправленному на Камчатку Лифшицу я посоветовал попросить у лагерного начальства экскурсию на Командорские острова, где есть уникальные лежбища морских котиков. "Завидую тебе, - писал я, - у вас там, верно, икры, как грязи. Мне так хотелось побывать на Камчатке, а тебя, вот, отвезли туда за государственный счёт". Начальник тюрьмы вызвал Лифшица, вручил ему моё проштампованное цензором письмо и выразил уверенность в том, что "твой друг уже скоро тоже к нам попадёт".

       Тогда-то, во время ожидания посадки, мне и пришла в голову мысль о фиктивном браке с иностранкой, как о щите против произвола властей. Я был разведен, то есть свободен, и в этом имел преимущество перед обременёнными семьями отказниками. В этом же была и моя слабость: им-то жёны будут передачи носить, а мне кто?

       Как раз в тот период, дома у Бори и Аллы Кельман, меня познакомили с туристкой из Сан Диего, несколько экстравагантной, но очень сердечной женщиной – Донной. Как я понял позднее, она была типичной выпускницей Беркли: в студенческие годы бегала на демонстрации против войны во Вьетнаме, за права черных и гомосексуалов, за права женщин на аборты. В этот ряд логически пристраивались и права советских евреев на свободную эмиграцию.

       Донна приехала к отказникам с поручениями от Union of Councils for Soviet Jewry, американской общественной организации, боровшейся за права советских евреев, но оплачивала поездку сама, даже не знала, что Юнион часто спонсирует подобные путешествия. Донне явно хотелось проводить время со мной, слушать мои объяснения, сидя на диване или гуляя по пустынным вечерним набережным. Возможно, мои черные локоны и борода напоминали ей университетских товарищей – интеллектуальных радикалов, почти всегда евреев. Однажды я признался ей в том, что чувствую себя в опасности, и что фиктивный брак с иностранкой мог бы меня прикрыть. Донна куда-то позвонила, проконсультировалась о возможных юридических последствиях такого акта (скажем, если я приеду в США и начну требовать долю её имущества), потом согласилась, но не прежде, чем я подписал декларацию, что я не претендую ни на что из её собственности. Всё-таки она знала меня совсем мало.

       Сейчас мне уже не вспомнить все детали этого сложного процесса, именуемого бракосочетанием с иностранкой. Вначале я считал, что госбезопасность не допустит этого брака, и что Донну просто запихнут в самолёт и отправят домой, не дав нам даже подать заявления. Но "там" то ли решили дать нам шанс, не очень-то большой, то ли опять прозевали. Не только Донна не знала, как это делается, но и я оказался совершенно не готовым. За день до её отъезда я привел её во дворец бракосочетания на набережной Красного Флота, а там, отстояв очередь, мы узнали, что браки с иностранцами регистрируются в другом дворце, совсем на другой набережной, в районе крейсера "Авроры". Прямого сообщения туда не было, а такси, как обычно, было не поймать. Когда мы все-таки на последнем издыхании добрались до правильного дворца (кажется, сегодня, это резиденция губернатора), очередь там оказалась еще длиннее, а время приёма кончалось.

       Всё пропало? Нет, не всё. Другая отказница, исполнительница еврейских песен Вера Эльберт, стояла в очереди близко к дверям приёмной. Оказалось, что в Ленинград прибыл паром шведских туристов, а на нём группа молодых "спасателей" – добровольцев, готовых фиктивно выйти замуж и жениться на тех, кто этого пожелает. Верочка была одна из таких желающих. Увидев меня, она поставила нас в очередь рядом с собой, вместо какого-то парня, на которого занимали, но он испугался и не пришёл.

       Я бросился заполнять бланки. Тут ко мне подошла миловидная шведка. "Мне быть твоя жена", - сказала она на ломаном русском. "Но у меня есть уже невеста. Вон сидит". Поскольку я занял в очереди место её "жениха", она и решила, что выходит замуж за меня.

       Я и не знал, что у меня был широкий выбор. Два месяца спустя в Ленинград приехала Мэри, моя новозеландская знакомая по переписке. Когда я рассказал ей о своих матримониальных усилиях, мой киви-фрэнд заметила с некоторой обидой в голосе: "Почему же ты не обратился ко мне? Я тоже могла бы это сделать".

       Забегая вперед, расскажу, что, приземлившись в аэропорту Бен-Гуриона и заполняя первую в своей жизни израильскую анкету, я не знал, что вписать в графу "семейное состояние". Поколебавшись, указал "женат", имея в виду то ли Донну, то ли свою первую супругу, с которой у меня был только гражданский развод, а не еврейский. Потом пришлось разводиться с ними обеими.

       4 июля 1986 года в доме американского консула на Гродненском переулке отмечали День Независимости. Донна, уезжая, не забыла зайти в консульство и рассказать о своей "любви с первого взгляда", стало быть, и меня, как жениха гражданки США, пригласили на прием. Там я впервые увидел танец живота. Его плясала племянница консула. Монеты на её голом животе громко позванивали.

       Виски, джин, вино наливали без ограничений. Художники нон-конформисты, которым в идеологической войне с СССР выделялась особая роль, надрались. На выходе их всех побросали в желтый фургон вытрезвителя. На следующий день газета ("Смена" или "Ленинградская правда") поведала читателям о том, что в самый разгар противоалкогольной кампании в центре Ленинграда обнаружен притон, дом американского консула, где спаивают всяких проходимцев-маргиналов, которых американцы выдают за "представителей городской общественности".

       Для того, чтобы пройти брачную церемонию, Донне пришлось снова приезжать в Ленинград из своего далекого Сан Диего, опять за свой счет. И вот, наконец, мы муж и жена. Последние инструкции, трогательное расставание.

       Моя очередная попытка подачи заявления в ОВИР с просьбой о воссоединении, на этот раз с женой-американкой, закончилась тем же – отказом. Вернувшись в Калифорнию, моя жена упорно собирала подписи сенаторов и конгрессменов под письмами Горбачеву с требованием разрешить объединиться нашей молодой семье. Работа, проделанная ею, а она ещё публиковала в газетах статьи и о других встреченных ею отказниках, не поддаётся описанию.

       Я, в свою очередь, боролся в Ленинграде. Сначала взвешивал объявление голодовки, но понимал, что не смогу долго не есть: что угодно, только не это. Тем более я бы не смог ходить на работу голодным. Врать, говорить, что голодаю, и не голодать, не хотелось. Вдруг меня осенило: властям ведь всё равно, голоден я или сыт, их раздражает сам факт неподчинения, они не хотят возможного шума вокруг моего дела. Зачем мне тогда голодать. Лучше я объявлю забастовку, перестану ходить на работу. Лучше есть и не работать, чем работать и не есть. А на Западе журналисты всё равно по привычке напишут не strike, a hunger strike.

       Все свои отказнические годы я работал программистом в ВПТИ "Энергомаш", в сварочном отделе, решал, если можно так выразиться, задачу оптимального раскроя металла. Начальником отдела был ветеран войны и член партии Борис Абович Штейнгольц. Я был для него головной болью, или, как говорят в Израиле, колючкой в заднице. Время от времени он вызывал меня для "проработки", повторял, как ему надоело работать с евреями, которые всё время чего-то требуют, а вот с гоями гораздо легче, они всем довольны. Его единственная дочь была замужем за молодым русским карьеристом; оба они работали у нас в ВПТИ. Когда я, наслушавшись сетований Штейнгольца, брался за ручку двери, он, посылал мне в затылок свой последний вопрос: "Миша, а Вы не в курсе, сейчас уже пускают?"

       В 1990 году, живя в Иерусалиме, я получил телефонный звонок из Маалот, от Бориса Абовича. Он приехал со своей разведенной дочерью, молодой карьерист её бросил. "Мишенька, как Вы были правы!" – услышал я в телефонной трубке.

       Я оказался абсолютно прав с идеей о забастовке. Уже через пару дней ко мне прибыл эмиссар. Он напомнил, что работает в одном со мной отделе, но мне почему-то было не вспомнить ни его лица, ни имени, и я справедливо решил, что это информатор КГБ, присланный выяснить ситуацию. "Друг" выразил массу сочувствия в связи с моей разлукой с женой и передал послание от нашей начальницы отдела кадров Дины Сергеевны (фамилию забыл): "Вернись, я всё прощу"; она обещала даже засчитать мне пропущенные дни, как рабочие, только бы замять этот случай. Но я разыграл обиженного, сказал, что теперь не остановлюсь и пойду до конца.

       Действительно, у меня были другие планы, я решил подкрепить забастовку демонстрацией и начал обходить более боевитых отказников, призывая их присоединиться. Все слушали, сочувствовали, в принципе соглашались, что надо бы продемонстрировать, но называли конкретные, сиюминутны причины, почему как раз сейчас, на этот раз они демонстрировать не могут: кто болен, кому в ОВИРе что-то пообещали, кто не хочет родных подставлять. А так-то они "за". Активную поддержку я нашел только у Абы Таратуты, который и подобрал большинство остальных участников. Плакаты изготовил его сын Миша. Вообще смелых женщин в Ленинграде оказалось больше (Инна Лобовикова-Рожанская, Елена Кейс-Куна, Лея Шапиро и Ида Таратута), чем нас, мужиков (Боря Локшин, Аба и я). Опять-таки благоразумно мы решили не везти всех в Москву (и морока в организации, и снять с поезда могут), а устроить демонстрацию дома, у въезда в Смольный, тогда резиденции Ленинградского обкома и горкома партии, прямо напротив памятника Карлу Марксу - пусть, мол, смотрит, выкрест!

       Как только мы встали и вынули плакаты, подошла милиция и пригрозила арестовать, если не разойдемся. Я был готов к этому, пришел в старом пальто и шапке, специально долго не стригся, все равно постригут в милиции за казенный счет. Потом они сказали, что в обкоме партии готовы с нами поговорить. Мы согласились, но не прежде, чем отстоим свои два часа. Нас не стали трогать, всё-таки "перестройка и гласность", дали достоять. Потом сопроводили в какой-то флигель Смольного, где ждали третий секретарь обкома, два кэгебэшника и начальник ленинградского ОВИРа, очень злой на то, что его пригнали из-за нас и что он должен ещё что-то нам объяснять. Мы покричали немного, побранились (я держался наглее других, наверное, из-за американской жены) и разошлись, ни до чего не договорившись.

       Из-за того, что я официально собирался теперь в США, на моем плакате было написано: "Мы хотим права на выезд", а не "Отпустите меня в Израиль". В связи с этим у "Натива", израильской правительственной организации, занимавшейся обеспечением международной поддержкой активистов алии, возникли большие проблемы с распространением информации о демонстрации, на которую один из участников вышел с идейно неправильным плакатом. Они напечатали сообщение о ней в Лондоне, в листовке Нэн Грифер, только четыре месяца спустя, когда я уже был в Израиле. Надпись на моем плакате была искусственно смазана, а моё имя в листовке не упомянули.

       Гораздо проворнее поступили власти в Ленинграде. На следующий день, 24 марта 1987 года, на последней странице "Вечернего Ленинграда" появилась заметка "С плакатиками на груди", где рассказывалось о нашей демонстрации. Была и фотография (милиционеров для её съемки вывели из кадра), первая, насколько мне известно, фотография отказников в советской прессе. В статье перечислялись все демонстранты, кроме меня, и утверждалось, что отказ протестантам был выдан правильно.

       Моя старшая сестра Тэма работала тогда на закрытом предприятии, в НИИ радиоаппаратуры. Придя на работу, она увидела, что сотрудники что-то обсуждают, склонившись над свежей газетой. "Тэма, смотри, этот парень удивительно похож на твоего брата. Если бы я не знала, что его среди них не может быть, я бы сказала – точно он". У сестры перехватило дыхание; а что, если в заметке указаны фамилия брата? Её же тогда уволят. Она побежала в партком, нашла последний выпуск "Вечерки" и внимательно пробежала текст статьи. Вздохнула с облегчением.

       Этот факт неупоминания, которому я лично не придал значения, был истолкован бывалыми отказниками, как хороший знак. Так и оказалось. Через три дня мне позвонили из ОВИРа. "Вам дано разрешение на выезд! Зайдите в ОВИР за документами". "Что, интересы государства уже изменились?" – только и успел выдохнуть я.

       По приходе в ОВИР меня отвели во внутреннее помещение, и там женщина-майор милиции объявила, что, да, разрешение на выезд они мне дают, но не на выезд в США к жене, по моему последнему заявлению, а в Израиль, как я ходатайствовал раннее. Это решение, будучи совершенно незаконным (так они мне мстили последней своей подлостью), означало, что у меня отнимут советское гражданство, и что мне за это придётся заплатить, а также то, что авиабилет я смогу купить только до Вены, а не до США. Так как валюту вывозить практически не разрешалось (меняли по 141 доллару а человека), они оставляли меня в Вене без денег и без билета к любимой супруге.

       Свою благую весть милиционерша сообщила, отойдя в противоположный конец большой комнаты, чтобы было время среагировать, если я на нее брошусь. Я ведь теперь проходил у них, как демонстрант и скандалист, опасный для окружающих. Но я, поразмыслив, решил, что документы на выезд в Израиль, куда я всё равно направляюсь, позволят мне взять с собой значительный багаж, и не стал протестовать.

       Для оформления документов мне потребовалось зайти на работу в отдел кадров своего ВПТИ. Даже если бы и не надо было, я бы и так пошёл, хотелось посмотреть на реакцию сотрудников. Дина Сергеевна встретила меня очень тепло, прямо сердечно. Она рассказала, как кто-то из сотрудников женился на норвежке и теперь приезжает в гости, заходит на работу и, даже, кажется, какие-то подарки привозит. Это звучало как просьба в песне Галича про тетку в Фингалии: "Ты пришли, что там будет ненужное".

       В секторе, где я работал, сидело человек двадцать-двадцать пять, треть из них - евреи. Там был и трусливый Рома из Жмеринки, которому дали разрешение на выезд, но он передумал. Я принес сотрудникам большой торт полакомиться в честь моего отъезда, разрезал и смотрел, кто ест, а кто нет. Не менее половины сотрудников взяли по куску. Из оставшихся некоторые не притронулись из боязни, что донесут. Начальник сектора, Борис Иванович отвел меня в сторону и сказал: "Миша, я тебе завидую".

Прощание.

       Никогда не забуду двух последних дней в Ленинграде, дней расставания. Друзья-отказники сделали всё возможное, чтобы проводить меня красиво. Целый месяц они собирали деньги, что-то доставали, привозили мне подарки, шили чехлы для мебели, вязали теплые носки. На проводах, которые они мне устроили в пятницу вечером на чужой квартире, было полно гостей: пели, плясали, обнимались, фотографировались в три яруса. Эта эйфория, веселье и водка отдалили мой час "осмысления" происходящего.

       Тяжесть навалилась на следующий день, когда ко мне в квартиру потянулись родные и старые друзья, которые не были на нашем отказническом веселье. Они шли потоком с 9 утра до 11 вечера. После бессонной ночи (накануне школьный товарищ из Москвы просидел у меня почти до утра) это бесконечное вино- и чаепитие вытянуло из меня все жилы. Вся моя жизнь тогда прошла передо мною, присаживаясь у стола в образах десяти-, пятнадцати-, двадцатипятилетнего прошлого. Одни входили, другие прощались. На чёрно-белых фотографиях, сделанных в тот день, кажется, чётко проступает зелень наших замученных лиц. Время от времени кто-нибудь выводил меня в коридор, чтобы попрощаться наедине, и тогда я узнавал, как из газетного некролога, сколько для кого значил. Старшая сестра разрыдалась. Моя мама при прощании сказала только: "Больше я тебя никогда не увижу". И я так считал, ведь из "потустороннего мира" ещё никто не возвращался. Аба сказал: "Мы назначаем тебя нашим полномочным представителем". Где и перед кем их представлять? Я же лечу на тот свет.

       По приезде в Израиль мне передали пакет моих вещей от Донны. Она сложила туда всё моё, чтобы ничто в её доме ей обо мне больше не напоминало. В коробке были новые очки, которые она мне купила, её переписка со всем миром ради моего выезда, фотографии, сделанные в Ленинграде, а на них ни одного изображения её самой. Ко всему была приложена записка: "Благодарю за приглашение участвовать в этом приключении".

Апрель-май 2008 г.
Иерусалим