Воспоминания

О бедном пророке замолвите слово...

Майя Журавель

Майя Журавель

Майя Журавель родилась в 1965 г. в бывшем Ленинграде (ныне Санкт-Петербург), училась в специализированной (немецкой) школе (ныне Гетешуле), окончила Полиграфический институт, факультет журналистики. Работала редактором учебной литературы в Педагогическом институте им. Герцена (ныне Педагогический университет). В 1988 г. выехала в США, где окончила финансовый факультет Нью-Йоркского университета. После окончания университета занималась финансовым моделированием развития интернетных сетей, однако продолжала параллельно заниматься литературной деятельностью. В частности, была автором книги переводов русской поэзии 20-го века на английский язык «Первые свидания», появившейся с благословения Иосифа Бродского и изданной в 2001 году в издательстве «Реноме», Санкт-Петербург. В настоящее время проживает в Сан-Франциско, продолжает заниматься литературной деятельностью.

       Все могло быть совершенно не так, т.е. наверняка, все было бы не так, и, наверняка – хуже, потому что загадывать о лучшем – не совсем в традициях народа, запутавшегося в своих путях. Ну, хорошо, не народа, а некоей его ветви, обломившейся на ветру, горстки листьев...

       В середине лета, когда в Питере бывает жарко, на Невском проспекте какой-то странный тип продавал мороженое. Анька, жившая на углу Невского и Маяковского, наблюдала за ним из окна. Это было лет двадцать пять тому назад, в те доисторические времена, когда люди под названием евреи вели себя скромно и с достоинством, старались не выпячивать свое происхождение, мол, главное - чтоб человек был хороший. Но этот человек на Невском, внешность которого кричала «о, я еврей, еврее не бывает!», кричал громче своей внешности, «покупайте мороженое, самое вкусное мороженое, сегодня или никогда!» Прохожие, знакомые с такими призывами по историческим фильмам, с интересом приближались и покупали это самое обыкновенное советское мороженое, о котором только мы и только сейчас можем вспоминать с ностальгией.

       Анька, цепенея от восторга, наблюдала за ним со своего второго этажа, наконец, не выдержала и побежала знакомиться. Тип оказался Сенькой, и в доказательство привел целый арсенал прибауток, «по Сеньке и шапка, ах вы сени мои сени, не в свои сани не садись», ну и т.д., хотя про сани он, конечно, погорячился, в чем охотно признался сам.

       А через несколько дней мы встретились с Сенькой у Финляндского вокзала и отправились в Солнечное, где нас должен был разыскать какой-то загадочный и политически опасный Сенькин приятель, знакомство с которым должно было стать судьбоносным. Вот так мы и познакомились с Борей Девятовым на пляже в Солнечном в 1983 году, уже почти в конце эпохи. А, может, в приближении этого конца есть и наша маленькая лепта? Может, юность прошла не зря? Но тогда на пляже мы просто познакомились с интересным и «серьезным» человеком Борей Девятовым, творцом наших судеб.

       Он возник из яркого солнца и золотого песка. Как мираж. Небольшого роста, и, несмотря на замечательные голубые глаза и светлые волосы, здорово напоминал Ильича. А, может, все подвижники похожи друг на друга? А, может, из-за кепки, с которой он тоже не расставался. Он был весьма потертый, очевидно, что своей внешности он не придавал никакого значения. И уже этим вызвал в юных девах острое любопытство, подкрепленное чувством опасности, всегда возникающим при встрече с человеком с прошлым.

       Нам едва исполнилось восемнадцать лет, и мы стояли на пороге необыкновенной жизни, которая вот-вот должна была начаться. Мир, в котором мы выросли, счастливый мир социалистического детства, вдруг оказался тесен для нас; в воздухе бродили идеи, наступавшие на пятки оттесненной всеобщей идее; об этом нельзя было говорить, и от того хотелось говорить сильнее. Это было еще тогда, когда был запрещен Гумилев; тогда, когда «агатовый» томик Ахматовой приравнивался к валюте... И среди всех запрещенных идей, одной из самых привлекательных было христианство. Оно казалось ужасно радикальным, поскольку мы тогда еще не понимали, что как раз таки воспитаны в духе и на идеях христианства, умело замаскированных корифеями советской идеологии. Однако верить в Бога можно было только понарошку – ну, мы же знали, что его нет... А так важно было во что-нибудь верить по-настоящему. У «Сайгона» (так в Ленинграде неофициально называлось популярное кафе на углу Невского и Владимирского проспектов, облюбованное фрондирующей молодежью. - Прим. ред.) встречались диссиденты, пили лучший в городе кофе и вели запрещенные разговоры. Они были прекрасны и недоступны. О дружбе с ними можно было только мечтать. А больше ничего интересного не происходило... Вот тут то, в соответствии с теорией о роли личности в истории, появилась личность и открыла новые горизонты.

       «Подход» закончился довольно скоро, и после всяких незначительных прибауток, коими он нас пытался развлечь, Борька вырулил к теме важной, а главное - запретной: борьба за права человека-еврея, свобода как осознанная необходимость и возвращение на историческую родину.

       Сколько времени ушло на «вербовку»... час, наверное, может, даже меньше. К возвращению в Питер мы были очарованы, счастливы, и уже вполне преданы делу сионизма. В Бога было верить пока не обязательно, хотя и желательно. Более того, для нас, эмансипированных интеллектуалок, наше идейное пристанище приготовило неисчерпаемые источники информации, неограниченные ресурсы самого разного рода. И в центре всего этого находился Борька: он организовывал, он знакомил, он воспитывал, он учил, он... влиял на наши приоритеты. Жизнь обретала совсем другую окраску, она становилась оправданной. Конечно, развернуться по-настоящему очень мешало наличие т.н. секретности у родителей; позарез нужны были жертвы, мы даже готовы были принести в жертву себя, но с родителями все осложнялось. Легкомыслие позволяло не задумываться о возможных последствиях. В конце концов, потеря любимой работы и неожиданно испортившиеся оценки в институте (по указанию соответствующих органов), - это даже и не жертвы, жертвы – это когда ими можно гордиться...

       Поначалу нас можно было сосчитать по пальцам одной руки. Но попав в Борькины руки, мы преумножились неслыханно. Он боролся с нашей спесью, требуя принимать в компанию всех, в ком есть хоть капля еврейской крови. Он так и не смог простить нам одной девушки, которая некоторое время не знала, что ей предпочесть, нашу тусовку или русского жениха. Жених почему-то перевесил, и, как честная девушка, она исчезла навсегда.

       Все, вступавшие в наши ряды, обретали еврейское имя, и очень скоро мое новое имя Мириам вкупе с Ханой, Эстер, Иегудой, Шимоном (бывшим Сенькой, кстати) стало популярным в стане фараона. Наречение зачастую было моей функцией, и если бы мне выпала эта честь еще раз, я назвала бы Борьку не Борухом, а Моисеем... простой парень из провинции, взращенный среди сынов фараоновых – комсомольцев, успешно руководивший ими в начале своего подвижнического пути, он вдруг резко изменил курс, и забил посохом в тяжелые двери, требуя, чтоб отпустили его народ. Его наказывали, изгоняли, а он возвращался, требуя свое. Правда, чудес больших не происходило, но зато обошлись на сей раз без кровавых мальчиков.

       Девятов строил нас в ячейки по пять. Каждый из пяти возглавлял другую пятерку. Каждый из пяти отвечал за один из пунктов нашей программы: изучение иврита, Торы, истории народа, культуры и традиций, ну и организацию субботних пятниц. Вот так возникло то, что позже получило название «Ленинградская весна», и, как потом выяснилось, нас набралось около 200 человек!

       Боря сам «обкатывал» нас перед встречей с серьезными людьми, к которым он испытывал явное уважение. Они действительно оказались очень серьезными, и без страха и упрека обучали нас языку, истории, Торе; а уж мы, обучившись, передавали знания по эстафете. Так за два года активной сионистской деятельности под руководством Бори Девятова мы сменили зловредного бога Коммунизма на Бога со значительно большим стажем и авторитетом. Где-то там внутри этих двух лет мы выпали из атеизма (среди тех, кто выпал вместе с нами, некоторые сразу впали в ортодоксальный иудаизм... только мы их и видели). Мы быстро заговорили на иврите, изменился наш песенный репертуар: на знакомые до судорог мотивы известных советских композиторов мы запели древние еврейские тексты. Правда, от Окуджавы пришлось временно отказаться... Мы прослушали огромное количество лекций по истории, культуре, и даже сравнительной лингвистике. Очень почему-то гордились тем, что русский воровской жаргон значительную часть лексики почерпнул из иврита. Правда, были и разочарования, особенно, когда узнали, что дефицитная любимая ливерная колбаса – не кошерна, т.е. ее нельзя употреблять в пищу... А мы так гордились собой, когда, отвоевав ее у блатников, мы торжественно принесли ее на шабат... Иными словами, мы восполнили все пробелы в еврейском самосознании, образовавшиеся во времена юности наших дедов и прозиявшие в судьбе поколения наших родителей, подвергнутых тяжкому для любого еврея испытанию – всю жизнь держать язык за зубами, сначала от страха, потом – от незнания языка. Их тоже настигла весть о ливерной колбасе, и не только о ней одной.

       Поколения приходят и уходят, сменяя друг друга... Так и мы пришли на смену какой-то из Бориных групп. Он никогда не рассказывал нам о своем прошлом, и о наших предшественниках упоминал редко и с грустью. Он занимался нами целыми днями, а по ночам сторожил котельню. Потом у нас все чаще стали возникать идейные разногласия. Мы еще не представляли себе жизнь без него, но уже не понимали, почему мы знаем иврит лучше него, почему больше разбираемся в традициях и истории. А потом наступил день, когда мы выросли из него. И он тоже это понял и тихо отошел в сторону... должен был, наконец, безмолвно уступить и лавровый венец... И в полковых рядах сокрыться одиноко. Мы не стали исключением, его отвергали многие и до нас, и в нашу бытность, и потом. Девятов выполнял свою миссию. Кто еще из нас ее выполнил? Ну, не репродуктивную, конечно, ибо репродуктивную он выполнил тоже.

       Многие из «серьезных» людей относились к нему снисходительно. Со столь свойственным Питеру снобизмом, серьезные люди часто не воспринимали его всерьез, приписывали его действия комсомольскому прошлому, возможно, не понимали его значимости.

       Боря Девятов – человек миссии. Не мессия, конечно, но миссионер. Это не диета, с нее не сходят. Это больше похоже на диагноз, ну типа артрита, и деться от него некуда, но и дни не сокращает. Самому Борьке некогда было заниматься всеми науками, он обладал набором знаний, достаточным для выполнения своей функции. А функция эта поглощала все его время и все его существо. Не всем дано руководить партией из ссылки и писать собрание сочинений в пятидесяти пяти томах, тем более, что до добра это все равно не доводит. Борька нянчил нас, следил как преданный родитель за нашим образованием, гордился нашими успехами. Мы были силой.

       И нас отпустили. Молодое поколение Ленинграда возвращалось к своим корням. Из его выпускников в Америку уехали единицы, не в счет. Его птенцы стаями улетали в теплый край... зная, на что они идут, зная язык, сознавая особенности народа, с которым они воссоединялись.

       Интересен феномен Бори Девятова. Будучи половинкой с правильной стороны, и с точки зрения евреев, и с точки зрения выживания в советскую эпоху, т.е. будучи счастливым обладателем гордого отчества «Иванович» и неброской фамилии «Девятов», он мог не расставаться с комсомолом. Он мог никогда не сделать для себя выбора, голосу какой крови следовать, и следовать ли голосу какой-либо крови вообще. Работая комсомольским организатором, он мог жить в комфорте, и уж по крайней мере, не пробавляться и не испытывать унижения со стороны власти и... со стороны своих соплеменников. Многие половинки были вынуждены сделать этот выбор по обстоятельствам, из протеста, по принуждению. Многие половинки не стояли перед выбором вообще. Боря Девятов, как мне это представляется, сделал свой выбор по зову... По зову – и все. Возможно, быт никогда не играл для него существенной роли, но он отказался практически от всего личного, от своих интересов, которые были или могли возникнуть по ходу жизни. Он целиком и полностью посвятил себя своему призванию – возрождение еврейского национального самосознания и возвращение на историческую родину. И в этом смысле он явился достойным наследником библейских героев, жертвовавших собой во имя спасения нации. Его советский период жизни прошел в единоборье (с его стороны) с целой армией голиафов, олофернов, аманов и прочих кгбэшников. Он боролся с ними как мог. Совершал ли он ошибки, был ли путь его безгрешен? Откуда ему было знать? Дорога не была проторена, и завтра ничего не обещало. А ответа на старый вопрос, оправдывает ли цель средства, так никто толком и не дал, так что он лавировал, как мог, промеж оправданных и неоправданных средств, имея перед собой эту четко обрисованную в его сознании цель. Будучи личностью с призванием, и служа своему долгу, он, пожалуй, больше ничего не умел или, правильнее сказать, ни к чему не был приспособлен. И для тихого еврейского счастья с размеренным бытом – менее всего. Потому, приехав в обещанную его материнским предкам землю, он не смог сложить оружие, освоить, как все, какое-нибудь ремесло, и занять свое место в обществе. Да и есть ли место для таких, как он? Было бы обидно загнать его на столь дорогое нашему сердцу прокрустово ложе, чтоб он сошел с него добропорядочным израильским бюргером. Я бы даже сказала, что не рационально, с точки зрения ресурсов нации, скинуть его со счетов и не оказывать поддержку в его начинаниях. Не мы ли сочувственно относились к Вечному Жиду за его судьбу изгнанника. Пророков нет в отечестве Пушкина, этого нельзя сказать об исторической родине Девятова. Там поголовье пророков превышает все допустимые разнарядки. Но то ли их там так много, что на них уже и внимание перестали обращать, то ли великий Пушкин Израиль тоже имел в виду, но пророк Боря Девятов, по-прежнему борющийся за справедливость, по-прежнему один... по-прежнему персона нон-грата даже среди тех, кто оказался там благодаря ему. Они уже тоже стали серьезными людьми и не прислушиваются к его призывам, а он рвет свою душу во имя всеобщего блага. Его осуждают все за ту же назойливость, все за ту же неугомонность, неправильность выбранных методов, а может и за непонимание, незнание, ненужность, несоответствие, за тысячу других «не», тех самых, за которые он и ... был выбран в пророки, назначен миссионером, лишен комфорта и спокойного сна.

       Мы встретились двадцать лет спустя, земную жизнь уже незаметно пройдя до половины, в отеле на берегу Средиземного моря. Борька пришел с розой и с серебряным брелком – звезда Давида на фоне государства Израиль. Значит, оглядываясь, мы видим не руины... Значит, пришло это самое время собирать камни, и пришло время воздать и благодарить Борю Девятова за судьбу, которую он нам подарил, и за маленькое государство Израиль, которое я увезла на свою ласковую чужбину.

2007 г.
Сан-Франциско