Воспоминания

ЗАБЫТЬ ...НЕЛЬЗЯ!

Часть 4.

Евгений Леин

“Вперед к победе коммунистического труда!”

(лозунг на воротах завода,
использующего труд «химиков»)

«ARBEIT MACHT FREI!» - Труд освобождает!

(лозунг на воротах
нацистского концлагеря Освенцим)

       Расположен Черногорск в Абаканской степи, про которую еще в дореволюционное время писатель Елпатьевский писал: "От Саянских гор до темных лесов (с севера) тиха и мертва огромная Абаканская степь. Безоблачно раскаленное небо, зноем пышущая, растрескавшаяся от жары земля, низкая выжженная степная трава, бесконечные могилы".

       Меня доставили в Черногорск зимой, и моим глазам представилась иная картина. Суровые морозы, сильный ветер, сдувающий снег с промерзшей земли. Глаз упирается в белесую хмарь. Кое-где торчат пятиэтажные блочные дома, в которых расположены управление КГБ, исполком, почта, гостиница, а также жилые квартиры местной номенклатуры. Однако весь этот центр выглядит маленьким островком в море деревянных убогих хибарок. Редко увидишь в Черногорске хакассов – аборигенов этой земли. Большая же часть местных жителей – это дети сосланных сюда еще в первые годы Советской власти кулаков и пятидесятников. Формально их дети и внуки – свободные советские граждане, но выехать из этих мест они уже не могут из-за пресловутой прописки.

       В годы развернувшейся «Великой стройки Коммунизма» советской власти понадобились уже не сотни, а десятки тысяч дешевых рабочих рук. При Сталине сюда ссылали ‘врагов народа’, а при Хрущеве и Брежневе ‘химиков’. Во время моей ссылки в Черногорске отбывало срок около шестидесяти тысяч ‘химиков’ и проживало около двадцати тысяч "свободных" граждан, включая сотрудников МВД, КГБ и членов их семей.

       Черногорск был и впрямь черным городом, прежде всего потому, что снег был сплошь покрыт угольной пылью. Черногорск выглядел черным городом и потому, что окна домов по вечерам были наглухо закрыты ставнями, а двери заперты на железные засовы. Лучик света не пробивался наружу. Население затаилось в страхе перед преступниками. Уличное освещение отключено, так как электроэнергии не хватало для обеспечения нужд предприятий. И это притом, что гордость и краса всей страны Саяно-Шушенская ГЭС расположена всего в 300 км. от Черногорска. Трудящимся объясняли, что эти, конечно же, временные трудности будут преодолены в ближайшую пятилетку, а пока Черногорск жил под лозунгом: "Страна призывает: экономить во всем!"

       Местное население существовало на подножном корму: картошке и свином сале. Кроме того, в магазине продавались консервы из минтая. Минтай, согласно энциклопедии Брокгауза и Ефрона, – несъедобная рыба. Кошки верили Брокгаузу и Ефрону – минтай не ели, а советские граждане, не подверженные ‘буржуазным предрассудкам’, ели не только минтай, но и кошек, а заодно и бродячих собак. К тому же в магазинах продавалась водка. Народ был счастлив.

       Вновь прибывшего поражали висящие в магазинах объявления типа "Лакомства из черствого хлеба". Но не подумайте, что эти ‘лакомства’ были в продаже. Были рецепты приготовления лакомств из черствого хлеба. Поразило меня и такое сообщение: "К сведению граждан! К мясопродуктам относятся: кость пищевая, пельмени из субпродуктов, путовой сустав, горловина, ребра".

       Указанных "мясопродуктов" в продаже не было и в помине. Так, зачем же вывешено это объявление? Оказывается, по большим праздникам, к годовщине «Великой Октябрьской революции», например, трудящиеся получали талоны на мясопродукты. Некоторые несознательные, из вновь прибывших, получив талон, бежали в магазин за мясом, а, наткнувшись на кость пищевую, возмущались. Вот им и разъяснили, что мясопродукты – это отнюдь не филейная вырезка. Граждане сразу же все понимали и успокаивались. Граждане знали: "Советский человек живет, прежде всего, трудом, а не жратвой!"

       И вот я читаю на фронтоне завода, где мне предстоит перевоспитываться трудом, лозунг: ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ КОММУНИСТИЧЕСКОГО ТРУДА!

       С детства, сотни тысяч раз я видел и слышал: ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА! А теперь я вижу маленькое, но серьезное уточнение. Что ж, посмотрим, что это за коммунистический труд?! Здесь, в городе химиков, осужденных по криминальным статьям к принудительным работам на стройках народного хозяйства.

«Мы с тобой в это трудное время»

       Меня отправили в цех сборки передвижных домиков, где я должен был укладывать стекловату, служившую изоляцией стен, пола и потолка. Работа противная. Стекловата набивалась за шиворот, лезла в рот и глаза. Руки зудели, а элементарного душа в цеху не было и в помине. Однако благом было уже то, что я работал под крышей, защищенный от суровых ветров. А, отработав, мог вернуться домой. Да, убогая хибарка и в самом деле стала желанным домом, именно потому, что там меня ждала моя ненаглядная жена.

       Еще перед своей поездкой в Черногорск Ирина пошла к судье и потребовала дать ей копию приговора суда по моему делу. Требование было законным, и судья предложил Ирине пройти к секретарю, которая и должна была снять копии. В те времена в советских судах не было копировальных машин, и копии переписывались секретарями суда от руки. Секретарша – молодая девица была занята телефонным разговором со своим кавалером и, протянув папку с моим делом, предложила Ирине самой переписать приговор. Конечно же, Ирина воспользовалась представившейся возможностью и перелистала файл. В конце подшивки она увидела десятки писем и телеграмм поддержки из-за рубежа. Казалось бы, какой прок от этих писем? Да плевать власти хотели на эти писания. Но нет, не решились кураторы КГБ выбросить их в мусорную корзину. Напротив, письма эти показали, что к моему делу привлечено внимание многих еврейских и правозащитных организаций Запада. Нет сомнения, что гласность и спасла меня от окончательной расправы.

       Но это было только началом. В еженедельном информационном бюллетене "Jews in the USSR"(Евреи в СССР), издававшемся в Лондоне; в Вашингтонском издании "Newsbreak from the National Conference on Soviet Jewry" (Новости о советском еврействе из Национальной Конференции); в публикациях "The Union Council for Soviet Jews" (Объединенный Совет еврейских конгрегаций Нью-Йорка, Вашингтона, Майями) и "Chicago Action. The active voice of Soviet Jewry" (Чикагские действия. Голос советских евреев); в издании «Focus» израильского “Общественного комитета солидарности” был напечатан наш адрес в Черногорске.

       И пошли письма от знакомых и незнакомых нам евреев. Начальник комендатуры всполошился: он привык иметь дело с простыми уголовниками, а тут налицо связь с заграницей. Прибежал посыльный и потребовал, чтобы я немедленно (и с женой!) явился в спецкомендатуру. Я пошел один и на грозный окрик: "Я же сказал, с женой прийти!" ответил: "Осужденным являюсь я. Жена моя – человек вольный, и приказы ваши на нее не распространяются".

       - Письма жены твоей по Голосу Америки зачитываются!!! А это, это что?! - подполковник сунул мне под нос два зарубежных письма. - Прочти и переведи!

      Простой текст, никакого криминала: "Dear Evgeny, at the difficult time we are with you" (Дорогой Евгений, в это трудное время мы – с тобой).

       Письма шли заказные, с уведомлением о вручении. Отправители писем требовали компенсацию за ‘утерю’ почтовых отправлений. Начальник комендатуры орал: "Суды у нас добренькие. В гуманность играют, химию дают! А мне возись тут с такими!" Он таки уверил меня, что вскоре исправит ошибку, мне быстренько сделают три нарушения и отправят в зону. А потому я торопился. Торопился описать свои впечатления, переживания, размышления.

       Я писал: "Слушая рассказы бывших узников, мы содрогаемся от ужасающих подробностей бытия в советских лагерях. У нас вырабатывается панический страх перед заключением, перед советской властью. И наша жизнь действительно такова, что каждый может оказаться за решеткой. Но мы должны побороть страх, ибо заключение ужасно не только и не столько физическими лишениями, но в значительной степени нашей психологической неподготовленностью. Именно страх быть избитым, а не само битье превращает Человека в ничтожество. Много раз в ‘Крестах’, в Свердловской пересылке, в Ачинской тюрьме я вспоминал строки из книги Томаса Манна "Иосиф и его братья". Вспоминал тот эпизод, когда Иосиф, связанный, брошен в колодец, и жизнь кажется невыносимой. Но что значит невыносимо, когда выносить приходится?! Мы должны сохранить себя в любых условиях, прежде всего, как личность". И далее я постарался рассказать о практике советского судопроизводства на примере своего дела. Этой работе помогло и то, что Ирина привезла с собой не только еду, теплую одежду, лекарства, но и юридические справочники: Уголовный, Уголовно-процессуальный, Исправительно-трудовой Кодексы. Ни я, ни Ирина не имели специального юридического образования, но отнеслись к изучению этих кодексов, как к привычной научной работе. Днем я занимался на заводе коммунистическо-принудительным трудом, а Ирина читала кодексы, не пропуская ни одной статьи и делая для меня выписки. К ночи мы, уже вдвоем, разбирали отобранный материал.

       Конечно, мы и раньше понимали, что вся советская система построена на провозглашении гуманных законов и циничном попрании их, но человеку свойственно быть наивным, пока он смотрит на это явление со стороны. Так и мы были поражены обилием нарушенных в моем деле статей. Мы понимали, что просто рассказы – плач о преследованиях со стороны властей могут, в лучшем случае, вызвать сочувствие. Мы же рассчитывали обратить внимание западных юристов и политических деятелей на положение отказников в СССР, а для этого нужны были факты, зафиксированные документально. Во имя этой цели и была проделана эта безумная работа. В итоге было составлен Протест, содержащий развернутый перечень нарушений конкретных статей УПК и ИТК. Официально я адресовал этот объемный, на 44 страницах, документ генеральному прокурору СССР Рекункову.

       Нет, мы не рассчитывали на милосердие и справедливость стоящего на страже завоеваний Октября прокурора. Сам по себе этот протест принес бы нашей семье лишь новые несчастья, если бы не удалось переправить копию за рубеж. Ирина полетела в Ленинград проведать детей и тайком вывезла все эти документы из Черногорска. А пересылка их из посещаемого иностранными туристами Ленинграда в США, Англию и далее в Израиль была уже, как говорится, делом техники.

       Придет время, и к нашему делу подключится член Верховного Суда США Майкл Фрид, который проверит все пункты моего протеста и, уже от своего имени, направит в Верховный Суд СССР оформленную по всем правилам юридической науки "Петицию о реабилитации Евгения Леина". А тогда я очень беспокоился за детей, оставшихся с моими пожилыми родителями.

       Ирина вернулась в Черногорск уже через неделю, опасаясь, что со мной расправятся без свидетелей. О себе она и думать не хотела. “Вдвоем мы выстоим, поодиночке - пропадем", - повторяла она.

«Волки и овцы в загоне одном»

       О моем Протесте в адрес Генерального прокурора СССР подполковник Свинцов узнал от московского начальства.

      - Жалобы пишешь! - угрожающе начал орать Свинцов. И вдруг вопрошающе закончил:- На меня!?"

      - Что Вы, что Вы, гражданин начальник. Вот он, текст моего Протеста. Тут нигде не упоминается ни Ваше имя, ни вверенная Вам спецкомендатура. К Вам у меня, пока что, нет никаких претензий.

       Начальник успокоился, покричал еще немного, но уже для вида и отпустил меня. Интересной фигурой был этот подполковник милиции. Он любил повторять что в свое время окончил Кремлевскую школу политработников. Свинцов и в самом деле отличался эрудицией и даже, не побоюсь сказать, интеллигентностью от примитивно жестоких начальников других комендатур. Видимо, будучи в Москве, Свинцов проштрафился и в наказание был отправлен в Сибирь. Хотя его и назначили на должность начальника спецкомендатуры, был он по сути тем же ‘химиком’, что и его подопечные. И работа надзирателя, пусть даже и главного надзирателя, не была для него синекурой. Среди подопечных Свинцова были не только условно-осужденные, т.е. люди, совершившие неопасные для общества нарушения ‘правил социалистического общежития’, но и условно-освобожденные, т.е. те кому в силу амнистии зона была заменена принудительными работами на стройках народного хозяйства. Среди них были и опасные уголовники, которые рассматривали свой выход на химию как отпуск. Они терроризировали местное население, грабили, насиловали, ударялись в бега. Общежития были загажены в буквальном смысле слова и превращены в пьяные вертепы. Пили все, что могло задурить голову, включая политуру.

       Кое-кого подполковник Свинцов отправлял на зону, но зоны были переполнены, и такие случаи ставились Свинцову в вину как недостатки проводимой им политико-воспитательной работы. Свинцов очень надеялся вернуться со временем в Центральную Россию, и всякого рода скандалы ему были абсолютно не нужны. Потому он так и обеспокоился, не пишу ли я на него жалобы в Москву. Только политических дел ему на голову и не хватало. Потому и установился некий статус-кво в наших отношениях. Свинцов держал меня под неусыпным контролем, но без прямых указаний из Москвы никаких карательных акций по отношению к нам с Ириной не предпринимал.

       Тем временем прошел декабрь, январь, февраль – самые суровые зимние месяцы. К сибирским морозам Ирина приспособилась. К одному не могла она привыкнуть – к великому русскому матерному, вольно звучащему на улицах и в домах, в магазинах и на почте при женщинах и детях.

       Я предлагал Ирине рассматривать это как экзотику местных условий, но, когда к хозяйке нашей халупы пришел вдрызг пьяный, добродушно матюгающийся через слово брат, Ирина попросила его не употреблять таких слов. Он посмотрел вокруг недоуменно. Хозяйка прыснула. Гость и рад был бы уважить питерскую барыню, но другого языка, кроме матерного, он не знал. А потому продолжил светскую беседу на тему любви сибиряков к питерцам на родном ему языке. Ирина предложила мне выйти погулять, пока гость выговаривается. Однако жуткий мороз с ветром загнал нас обратно уже минут через пятнадцать. Да и темнеть начинало, а в сумерках гулять, даже и вблизи дома, было небезопасно.

       Газета «Черногорский рабочий» от 13.02.82 писала: "Комиссия горсовета ввела ежесуточный контроль за потреблением электроэнергии. Комиссия постановила: сократить освещение улиц по вечерам. В ночное время отключать общее освещение". В условиях "жестких мер по экономии электрической энергии", увеличилось число тяжких преступлений. Прятаться по домам за десятью запорами стало нормой жизни. Власти спокойно взирали на происходящее. Это их даже устраивало, поскольку запуганное криминогенной обстановкой население было не способно ни на какие политические выступления. Голодные, бесправные обыватели Черногорска вели себя ниже травы, тише воды. Лишь община пятидесятников осмелилась поднять бунт. Уголовники зверски убили девушку из их общины, и пятидесятники вышли на демонстрацию к зданию исполкома. Эта община в Черногорске была довольно большой и непокорной. Как раз в то время по ‘голосам из-за бугра’ можно было услышать про члена их общины Ващенко, который нашел убежище на территории американского посольства в Москве и требовал свободы эмиграции.

       Поразительна была реакция основной массы населения Черногорска на демонстрацию пятидесятников: "Наших каждый день убивают, но мы же не ходим на демонстрации. А у этих, подумаешь, одну девчонку прирезали, а они уже протестуют". С нотками одобрения в голосе работавшие на заводе женщины рассказали мне, как власти однажды разогнали пятидесятников. Пригнали пожарную машину, выбили окна в молельном доме и стали поливать из брандспойта взрослых и детей. И это суровой сибирской зимой. Я был в ужасе не только от жестокости коммунистов-фашистов, но и от позиции рассказчиц, усвоивших и принявших ленинский постулат: «Цель оправдывает средства".

       Многое было для меня открытием. Непривычно было слышать, как женщины обсуждают целебные свойства собачьего сала; сетуют, что Джульку химики украли и сожрали; советуются, что лучше сделать из Шарика: шапку и рукавицы или унтайки. А если своей собаки нет, то и чужую поймать не грех. У соседской суки – течка. Сосед выпускает суку, и та приводит к дому кобелей со всей округи. Сосед бьет их и делает унтайки – меховые сапоги. Это промысел. Это непривычный и чуждый нам уклад жизни российской глубинки.

       Положение немногих евреев, живущих в Черногорске, было очень тяжелым. Вопли в автобусе: "А ну-ка ты, жидовская морда, подвинься" звучали вольно и безответно.

Что день грядущий мне готовит?

       Суровая сибирская зима близилась к концу. Солнце уже довольно высоко поднималось над горизонтом, и воздух днем прогревался до 15ºС. Ночью столбик термометра снова опускался за нулевую отметку, и все лужи превращались в каток. Но стих уже леденящий ветер. Чувствовалось дыхание весны.

       Песах 5743 года мы отпраздновали вдвоем с Ириной, но при теплом участии многих друзей наших из Ленинграда, Москвы, Израиля, приславших десятки писем и несколько посылок с продуктами. Часть посылок была разграблена, но бандероль с мацой, отправленная Толей Йоффе, пришла в целости и сохранности.

       А 22-го апреля, как и во всей Коммунистической Империи, в Черногорске отмечали день рождения «вечно живого» вождя мирового пролетариата В.И. Ленина. С утра строго по спискам люди вышли на работу. С энтузиазмом ждали бесплатный, по случаю праздника, обед. Затем, с еще большим энтузиазмом, продолжили веселье, которое “на Руси есть питие”. Юбилейные торжества во славу Великого и Несравненного Вождя Революции растянулись на неделю. Речи кремлевских руководителей зачитывались вслух на собраниях трудящихся. Был выпущен 26-ти серийный фильм В.И.Ленин, "позволивший убедительно раскрыть суть сложных проблем, над которыми десятилетиями трудились коллективы ученых, дискутируя с антикоммунистическими фальсификаторами". Прозвучало в те дни и имя Михаила Горбачева, который, как писали в газетах, “с особой силой подчеркнул роль и значение во всей работе партии ленинского стиля руководства”.

       Кульминация празднеств пришлась на 1-е мая – День международного праздника трудящихся, когда миллионы советских граждан добровольно-принудительно вышли продемонстрировать ‘единство и верность идеалам коммунистов’. Колонну черногорцев заставили промаршировать по центральной улице в одном направлении, а затем в обратном. На разделительной полосе были установлены красные стяги и плакаты, призывающие к уничтожению империалистов. Среди этих декораций, на специально построенные тумбы взгромоздились солдаты внутренних войск. Их автоматы были направлены прямо на демонстрантов. Не было никаких сомнений в том, что, в случае чего, стрельба на поражение была бы открыта немедленно.

       А вокруг гремели призывы: Коммунистической партии – Слава!

       Великие празднества закончились, и вновь потекли рабочие будни. С тревогой я ждал реакции прокуратуры на свой протест и был готов к худшему. Вокруг меня явно шла какая-то возня и некоторые симптомы были очень тревожны.

       Однажды, вернувшись с Ириной домой, мы застали поджидавшего нас гэбэшника. Он был вдрызг пьян, а потому я не стал с ним долго чикаться: взял под руку и вывел за калитку. Гэбэшник не сразу понял, в чем дело, и, только оказавшись на улице, уяснил, что случилось: Ну, погоди! Признаться, было страшновато, но не играл я в их игры. Вскоре, придя на отметку в комендатуру, я увидел опера из Ачинской тюрьмы, того самого, который, отправляя меня на этап, обкорнал мне бороду и грозился вы-ть, как только я снова попадусь ему в руки. На этот раз опер был трезв, но разговаривал с капитаном, заместителем начальника комендатуры достаточно громко. Речь шла о моей жалобе в прокуратуру по поводу того, что в Ачинской тюрьме меня продержали 30 дней, в то время как по Закону максимальный срок содержания в ‘пересылке’ определен десятью днями. Нарушение буквы Закона было налицо. Следующие по этапу осужденные, как правило, законов не знают. А те немногие, кто знают, протесты не пишут из-за неизбежных плачевных последствий. Опер из Ачинской тюрьмы пригнал очередной этап в Черногорск и заодно требовал дать ему возможность разобраться со мной по-свойски. Я спешно ретировался от греха подальше.

       Ирина снова съездила в Ленинград, повидала детей, оставленных на попечение бабушки и дедушки, побывала в Москве и быстро вернулась назад с хорошими вестями. Алик Зеличенок рассказал ей, что поддерживает постоянный контакт с еврейскими организациями на Западе, и наша семья находится в центре внимания и заботы многих общественных деятелей.

       Меня продолжали держать на ‘химии’ в Черногорске. С другой стороны на адрес комендатуры стали приходить из Москвы ответы на мои заявления-протесты в высшие инстанции. "…Сообщаю, что Ваша жалоба в части длительного содержания в учреждении ИЗ-19/3 г.Ачинска прокуратурой проверена. Доводы жалобы подтвердились при проверке. Прокуратурой приняты меры к их устранению".

       Другой ответ гласил: "В результате проверки установлено, что народным судом действительно были нарушены требования ст.320 УПК ... "

       Заместитель начальника управления по надзору старший советник юстиции Бризицкая писала: "Ваши жалобы, в том числе поступившая из Прокуратуры СССР, рассмотрены... Прокурор Ленинграда внес представление начальнику отдела юстиции Ленгорисполкома, в котором обратил внимание председателя суда на факт нарушения статей Уголовно-Процессуального Кодекса".

       Я добился невероятного: прокуратура отвечала и даже признавала факты нарушения некоторых законов. Возникал вопрос: а почему вообще они отвечали на мои протесты? Что их заставило соблюдать хотя бы форму?

       Когда говорят о всемогуществе КГБ и тщетности всякого сопротивления, то обычно и возразить на это нечего. Все верно. Но что-то заставило советские власти отменить смертный приговор Эдуарду Кузнецову и сократить срок Йосефу Менделевичу! Что-то заставило КГБ в 70-80-е годы проявить относительную сдержанность в десятках других еврейских процессов? Думаю, что этому способствовали два основных фактора: первое – это стойкая позиция тех жертв произвола, которые отважились следовать принципу «Не верь, Не бойся, Не проси», и второе – поддержка Запада.

       Вспомним, что еще в 1975 году Генсек Брежнев подписал Хельсинкские Соглашения о правах Человека. Выполнять их он и не собирался, но необходимость корчить мину миротворца при плохой политической игре обязывала к некоторой сдержанности в тех случаях, когда на Запад попадали конкретные факты о диссидентских и еврейских процессах в СССР. Вот то, что мои протесты были переданы на Запад, и сыграло колоссальную положительную роль в моей судьбе. Именно гласность - передачи «Радио Свобода», сводки «Голоса Америки», «Кол Исраель», запросы иностранных юристов заставили прокуратуру соблюдать хотя бы форму.

       Безусловно, имело значение и то, что все мое дело было состряпано по инициативе КГБ, а протесты сыпались в МВД, вплоть до министра внутренних дел Щелокова. Конфронтация между КГБ и МВД не была секретом ни для кого. Сотрудники МВД не очень-то горели желанием брать на себя исполнение грязной работы. Желая наказать меня сильнее, ленинградский куратор КГБ устроил мне ‘химию’ за 6000 км. от дома. Но это дало мне возможность обращаться в Москву, минуя ленинградский кордон. А сотрудники Госпрокуратуры СССР из Москвы пересылали мои жалобы вниз, в Ленинград, с указанием: Разобраться! Структура советской бюрократии была такова, что местную жалобу можно проигнорировать, но на указание "разобраться", пришедшее сверху, низшая инстанция отреагировать обязана. К этому надо добавить жестокую конкурентную борьбу на служебной лестнице, когда один прокурор не хочет покрывать своего коллегу, а часто старается и подсидеть его.

       Так или иначе, но прокуратура признала(!) факты нарушения пяти (!) статей Уголовно-Процессуального Кодекса в моем деле. По Закону это должно было повлечь за собой отмену приговора, но это было бы уже слишком. Честь мундира советского правосудия должна была быть сохранена при любых обстоятельствах. И потому каждый из ответов прокуратуры, признающих то или иное нарушение, содержал фразу: "... однако это обстоятельство (нарушение Закона) не привело к существенному нарушению Ваших прав".

       Ленинградское отделение КГБ поняло, что допустило серьезный промах, выслав меня за пределы своей епархии, и решило исправить ошибку. Меня вызвали в спецкомендатуру и сообщили: "В конце месяца будут рассматриваться дела ‘химиков’ на предмет условно-досрочного освобождения. Ваше дело уже представлено в наблюдательную комиссию".

       В это было трудно поверить. Я считал, что это психологический розыгрыш перед отправкой в зону. Ирина же, напротив, верила в нашу победу. Так или иначе, но мы поняли, что решение принято. Вот только какое?

       С напряжением ждали мы дня заседания наблюдательной комиссии. Собрались там все начальники районных комендатур и прочие облеченные властью лица. Процедура заключалась в том, что осужденный каялся в совершенном преступлении и клялся никогда, никогда больше не преступать Закон. Одному ‘химику’ при мне отечески выговаривали:

       - Ты уже третий раз клянешься не воровать, и снова идешь на дело.

       - Последний раз! - поклялся домушник и получил прощение.

       Дошла очередь и до меня.

       - Ну, ты, расскажи нам, за что избил милиционера?

       - Милиционера я не бил и погон не отрывал. Это была провокация. Фактически я осужден за желание выехать в Израиль.

       Что тут началось... Какой-то майор заорал: "Вон!!! "

       Лектор Горкома партии выскочил вперед: "Ах, ты в Израиль собрался. А ну-ка, расскажи нам, как ты относишься к агрессии мирового сионизма и партии Бегина".

       Тут, черт меня дернул сказать: "А что это вы все про Бегина. В Израиле есть и ваш человек, кавалер Ордена Октябрьской Революции председатель КПИ Меир Вильнер".

       Наступило секундное замешательство, как перед бурей. И в этот момент человек в штатском, незаметно сидевший в углу, поднял руку: "Товарищи, нас не интересует личное мировоззрение гражданина Леина. Он осужден за сопротивление властям, а эта статья  д о п у с к а е т  условно-досрочное освобождение. Кто за?… Единогласно!"

       Через неделю состоялось заседание суда, где процедура повторилась, за тем исключением, что мне вопросов, во избежание недоразумений, вообще не задавали. Народный суд определил: "Леина Евгения, условно осужденного по статье 191/2, освободить условно".

       Казуистика казенной терминологии могла запутать кого угодно. Казалось бы, что же меня освобождать, если я был условно осужден. А если этот термин условно был условен, и на деле я отбывал наказание в самых, что ни на есть настоящих, тюрьмах и на принудительных работах, то не является ли и условное освобождение условным? О, да, является! Но что будет, то будет. А на тот момент определение суда означало, что я могу вернуться в Ленинград. Я получил на руки справку о снятии с учета спецкомендатуры Черногорского ГОВД, и мы с Ириной, немедля, понеслись в транспортное агентство, чтобы заказать билеты на самолет.

В ладу с собой

       Наступила долгожданная минута, и стюардесса объявила: "Наш самолет приземлился в городе-герое Ленинграде. Аэропорт Пулково".

       Самолет подтянулся к эскалатору, ведущему в пассажирские залы. Замолкли турбины. Прошло десять… двадцать минут, а пассажиров все еще из самолета не выпускали. Стюардесса вновь взяла микрофон и растерянным голосом объявила: "Граждане пассажиры, займите свои места. Пристегните ремни". Турбины вновь заработали, и самолет покатился по бетонной полосе за автомобилем с надписью "Follow me", что означает "Следуй за мной". Катилиcь мы томительно долго в дальнюю часть аэропорта.

       "Господи, за какие грехи нас сюда загнали", - услышали мы с Ириной разговор двух стюардесс. Наконец-то, подали трап. И снова стюардесса взяла микрофон: "Граждане, приготовьте паспорта и по очереди подходите к выходу". Происходило явно что-то из ряда вон выходящее. Пассажиры заволновались. Тут-то и поднялся сидевший позади нас мужчина. Командирским голосом прикрикнул: "Граждане, сохраняйте спокойствие”.

       У трапа самолета уже стояли двое в штатском и проверяли каждого выходящего пассажира. Все это выглядело столь грозно, что невинные пассажиры побледнели от страха.

       Я взглянул в иллюминатор и увидел черную “Волгу”. О, так это они опять по нашу душу. Добросердечная Ирина предложила выйти вперед: "Что уж, невинных пассажиров мучить". Но я не хотел подыгрывать в этом спектакле. Мы подошли к выходу в порядке очереди, и тут же были схвачены под руки. Никаких документов им не понадобилось, чтобы опознать нас. Багажный люк самолета был уже открыт, и из него вытащили наши рюкзаки. Ничего себе! Они не поленились перерыть багажный отсек самолета. Хотя, скорее всего, наш багаж еще при посадке был положен отдельно. Нас впихнули в машину и повезли из аэропорта в город. Черная “Волга” мчалась по резервной полосе Московского проспекта, по которой, я думал, только членов правительства возят. Я был уверен, что снова арестован, и молил Б-га, чтобы они хоть Ирину не тронули.

       Но что это? Машина проскочила центр города и выехала на проспект Энгельса. Вот и Поклонная гора. Да это же они к дому нашему катят. И точно. "Волга" затормозила у нашего подъезда. Нас вытолкнули из машины со словами: "Никаких встреч и собраний, а не то плохо будет".

       Мы поднялись к себе на этаж. Дверь в квартиру заперта. Дочери, сына, родителей нет. А ведь они нас, наверняка, встречают. Ключа у нас нет. Ну что ж, погуляем перед домом. Надо хоть отдышаться после пережитого.

       Время идет, но никто из родных и друзей не появляется. Прошел сосед, который доставал Ирине крупу и консервы перед ее выездом в Черногорск. Мы радостно поздоровались, но сосед побледнел и побоялся ответить на приветствие.

       Что ж, ленинградское КГБ смогло предотвратить встречу "отщепенцев, предателей Родины и уголовников". Но не были они победителями. Если КГБ так боится евреев, пришедших с цветами в аэропорт, то дела наши не так уж и плохи.

В ожидании Леиных. Аэропорт Пулково, Ленинград, 1982 г.

       Наконец, подъехало такси, и дочь с сыном кинулись к нам в объятия. Да, они и еще несколько десятков евреев с цветами встречали нас на аэродроме. Но о прибытии рейса по радио объявлено не было. Не было информации и о задержке рейса. Все терпеливо ждали и лишь часа через три узнали, что самолет прибыл по расписанию. Дочь кинулась в отделение милиции аэропорта: "Где Евгений и Ирина Леин? Они были в списках пассажиров!" «Да вы их дома поищите",- подмигнул ей милиционер многозначительно.

       "Никаких встреч и собраний с евреями, а не то… плохо будет!" - вспомнилось последнее напутствие гэбэшника. П-ф-ф! В тот же вечер у нас дома собрались отказники, и радость победы объединяла нас, вселяла надежду в успех нашего "безнадежного" мероприятия.

       Было это 6 июня 1982 года. В полночь друзья разошлись, а утром мы узнали, что армия обороны Израиля начала операцию по разгрому ООПовских банд в Ливане. Советские газеты были полны проклятий в адрес "израильских оккупантов", а мы прильнули к приемникам, стараясь сквозь какофонию созданных глушилками шумов услышать «Голос Израиля».

       Нам предстояли еще годы отчаянной борьбы за существование. И в период андроповского правления, и в годы горбачевской игры в перестройку, сопровождавшейся как новыми приемами давления на инакомыслящих, так и традиционными репрессиями. О годах жизни отказников-активистов Алии под постоянным стрессом, и о том, как сказка стала былью, заинтересованный читатель может прочесть в книге.