Воспоминания

История одной демонстрации

Ари Ротман (Аркадий Рутман)

Предисловие редакции сайта.

Общепризнано, что наиболее мощный импульс эмиграции евреев из бывшего Советского Союза придал Ленинградский «самолетный» процесс 1970 года. Число еврейских семей, обращавшихся в ОВИРы с просьбой о разрешении на выезд в Израиль, росло лавинообразно. Пропорционально росло и число тех, кто получал отказ – по самым разным поводам, а во многих случаях – и без оных. Люди, получившие отказ, реагировали на него по-разному, в зависимости от своего характера, темперамента, семейного, социального и экономического положения, и еще от тысячи других, весьма индивидуальных причин. Были среди них и такие, которые, не опасаясь репрессий властей, не соглашались ждать покорно, когда власти сменят гнев на милость, а пытались бороться за право выехать – за свою свободу. Редакция сайта предлагает вниманию его посетителей воспоминания одного из вновь испеченных отказников, живущего сейчас в США Ари Ротмана (Аркадия Рутмана), об одной демонстрации, которую провела в 1973 году группа отказников, не желавших мириться со своей участью.
Ари Ротман получил отказ в ноябре 1972 года и выехал из Советского Союза в Израиль 13 июня 1974 года (за день до своего двадцатипятилетия). С августа 1975 года проживает в Бостоне, США.

       Я был сильно огорчён получением отказа на выезд в Израиль. Конечно, служба в пограничных войсках не пошла мне на пользу. Я наивно полагал, что они разберутся. Они ведь знали, что я в армии музицировал, а не охранял границу. Но они разбираться не захотели. Пограничные войска!? Войска КГБ!? Вот сиди, и не рыпайся. А сколько сидеть? Говорят, лет пять. А потом что? Потом опять подашь документы. Там видно будет. Уж очень не хотелось ждать. Пять лет? Там будет видно?

       Познакомился я с другими отказниками. Такими же ребятами, как я. Решили мы не ждать своей участи. Решили не ходить с прошениями к властям, не подписывать всякие там петиции, а прямо выйти на Красную площадь, к Кремлёвской стене, с протестом. Время было подходящее. Генеральный секретарь Брежнев только что отбыл в Америку, на историческую встречу с президентом Никсоном. Мы начали готовиться. Встречались друг с другом в нелюдимых закоулках города, шептались, обговаривали детали. Мы очень боялись, что всезнающие чекисты пронюхают о наших планах, и не допустят нас к Кремлёвской стене.

       Наконец решились. Будь, что будет… Назначили время, место встречи, сообщили западным журналистам о своих планах, и накануне собрались все вместе на пиво, может быть, в последний раз. Всю ночь я не мог уснуть. Я видел себя стоящим у Кремлёвской стены, плечом к плечу со своими товарищами, с развёрнутым плакатом в руках: ''Я хочу в Израиль''. Было страшно. Вспоминались истории отца о сталинских лагерях.

       В назначенный день я встал рано утром, позавтракал, запихнул в карман плакат, попрощался с женой, поцеловал сына и вышел на улицу. В те годы я работал бас-гитаристом в ресторане на Арбате. Как раз в тот день у нас была репетиция, на которую я решил не идти из-за демонстрации.

       Мы с ребятами договорились, что постараемся избежать слежки. Поэтому дошёл я до автобусной остановки и оглянулся - никого. Сел в автобус, доехал до метро, оглянулся ещё раз. Опять никого. Вошёл в вагон, проехал пару остановок и сделал пересадку. Вроде всё чисто. Тогда я немного успокоился. Стою у самых дверей и на людей поглядываю. Люди, как люди. Слышу: «Осторожно. Двери закрываются». Я - раз, и выпрыгнул на платформу. В ту же самую секунду, раздвинув закрывающиеся двери своими широченными плечами, из соседнего вагона выскочили два бугая.

       «Так, всё ясно», - думаю, - «не бывать моей демонстрации. Придётся ехать на репетицию». Бугаи, тем временем, совершенно меня не стесняясь, встали рядом и уставились в сторону. Я вышел из метро и пересел на троллейбус. Мои попутчики не отставали от меня ни на шаг. Глядя из окна, я заметил сопровождающую нас чёрную ''Волгу'', в которой сидело четверо мужчин. Картина показалось мне забавной. Что-то напоминало фильмы о шпионах.

       Пока они застряли в толпе, выходя из троллейбуса, я попытался скрыться. Я оглянулся и заметил, как один из бугаёв предъявил водителю удостоверение. Тот послушно затормозил, раскрыл двери и выпустил моих преследователей. Тогда я вошёл в ресторан, и сел настраивать свою гитару.

       Репетиция прошла, как обычно. Только я постоянно думал о своих товарищах. Где они сейчас? Удалось ли им встретиться? Закончив, мы разошлись по домам, чтобы снова встретиться в 6 часов вечера.

       Как только я сошёл с тротуара, передо мной остановилась чёрная ''Волга''. Знакомые бугаи подхватили меня под руки. Я повиновался без сопротивления.

       Машина пересекла центр города и остановилась около входа в отделение милиции, недалеко от Садового Кольца. Всю дорогу со мной никто не разговаривал. Один из попутчиков вышел из ''Волги'', открыл мою дверь, и сухо предложил проследовать за ним вовнутрь здания. Меня привели в комнату на первом этаже и оставили одного. Я решил ни с кем не разговаривать и не отвечать ни на какие вопросы.

       Прошло немало времени до того, как в комнату вошёл мужчина средних лет. Ничего не говоря, он опустился в кресло и принялся читать газету. Я сидел и молчал. Наконец, человек перестал читать и бесцеремонно завёл разговор, обращаясь ко мне на ''ты''. Я попросил его представиться и объяснить причину моего ареста.

       - Какая тебе разница, как меня зовут? – развязно ответил он, - ну, скажем, Евгений Михалыч. А за что тебя арестовали, ты и сам знаешь.

       Я выразил своё недовольство по поводу его объяснения и попросил предъявить удостоверение личности. Вместо ответа он усмехнулся. Я перестал задавать вопросы. Было ясно, что качать права бесполезно. Стало опять тихо. Когда время перевалило за полдень, дверь отворилась, и кто-то в штатском поинтересовался, хочу ли я бутерброд.

       - Тебе с чем? С колбасой или с сыром?

       - С сыром, - согласился я, - но у меня с собой ни копейки.

       - Фирма заплатит, – сказал он, рассмеявшись.

       Ели все вместе. Я молчал, а Евгений Михалыч разговаривал со своими сослуживцами. Вдруг он непринуждённо обратился ко мне:

       - А что ты будешь делать в Израиле? Без специальности, без родственников, в жаре. Одумайся пока не поздно. Загремишь в лагеря за своё поведение, а там ведь очень не сладко.

       Я насторожился.

       «Сукин сын», - думаю, - «запугать меня хочет».

       И с жаром бросился в контратаку.

       - На моей исторической Родине, - говорю, - мне и без специальности хорошо будет. Я в Израиле готов улицы подметать. А ваших лагерей не боюсь, да и не за что меня сажать, я закон не нарушал.

       - А куда ж ты утром сегодня шёл? – спросил Евгений Михалыч с ехидством.

       - На репетицию. Вы сами видели, – ответил я, копируя тон его голоса.

       - На репетицию, да? - Евгений Михалыч о чём-то задумался. Разговор прекратился.

       Время подходило к вечеру. Мне скоро на работу идти, а я здесь сижу. Я начал волноваться. Как же мне позвонить? Попросил разрешения воспользоваться телефоном, объяснив причину. Евгений Михалыч выслушал мои доводы и позвонил сам.

       - Что мне сказать? – спросил он меня, пока руководителя оркестра подзывали к телефону.

       - Скажите, что я заболел и не выйду на работу.

       - Рутман сегодня не сможет придти на работу, – сказал он и положил трубку.

      Я только всплеснул руками.

      Было около девяти вечера, когда Евгений Михалыч сообщил, что я свободен и могу идти домой.

       - Вы хоть справку мне дайте, - возмутился я, - продержали весь день под арестом, на работу не пустили. Что я скажу своему начальству?

       - А что ты хочешь, чтоб мы тебе написали в справке? – поинтересовался один из присутствующих в комнате.

       - Не знаю. Напишите, что я был арестован по подозрению…..

       Я замешкался.

       - Хорошо, - помог мне Евгений Михалыч, - приходи завтра к начальнику милиции. Он тебе даст справку.

       Я успокоился и вышел на улицу. Мне ужасно хотелось узнать, что произошло за моё отсутствие. Но на самом деле не произошло ничего. Чекисты не дремали. Они чудесно знали о наших планах. Все семеро моих товарищей были арестованы по дороге на демонстрацию. Тогда мы решили, что всезнающие ГБисты пронюхали о наших планах через иностранных журналистов. Конечно, думали мы, эти непуганые идиоты, граждане свободных стран, болтают между собой за стойками в барах, не подозревая, что их подслушивают. А мы за это страдаем.

       Но всё оказалось проще. Только после отъезда из СССР я узнал, что один из наших ребят стучал.

       На утро, первым делом, я отправился в отделение милиции за справкой. Вошёл, поздоровался с дневальным, заглянул мимоходом в комнату, где провёл вчерашний день, и попросился на приём к начальнику. Тот скоро меня принял и поинтересовался, по какому вопросу. Я доложил, коротко описав ситуацию своего ареста.

       - А за что вас арестовали? – деловито спросил начальник милиции.

       - Честно сказать, ни за что, – ответил я.

       - А кто вас арестовал?

       Я пожал плечами:

       - Не знаю.

       - Так, так, – произнёс он недоверчиво, - и где же, вы говорите, якобы провели весь день?

       В эту минуту я испугался, что начальник милиции усомнится, все ли у меня дома. Поэтому старательно описал каждую деталь комнаты на первом этаже.

       - Так, так, – опять повторил начальник милиции, - странно. Я вчера здесь целый день был, но никого не видел.

       Он замолчал и уставился на меня стеклянным взглядом. Вдруг меня осенило: «Эти сволочи все заодно». Я повернулся и вышел из кабинета, не прощаясь. Что же мне делать? Что ж теперь на работе сказать?

       Но на работе я отделался лёгким испугом. Руководитель оркестра, для первого раза, обещал не докладывать начальству. Музыканты же, выслушав мою историю с недоверием, вскоре вовсе о ней забыли.

       Я стал замечать, что за мной следят. Рассказал ребятам – оказалось, за ними тоже следят. Выхожу утром на улицу, они тут как тут, сидят в своей «Волге» и на меня смотрят. Я - к автобусу, двое - за мной, двое - в машине. Идут по пятам, не стесняются. Лацкан пиджака в руке, лицо спрятано в лацкане пиджака, и рация шумит. Я - на работу, они - за мной. Сидят в ресторане, музыку слушают, с меня глаз не спускают. Я на перерыве в туалет, и они туда же. Становилось забавно. У них работа, а у нас развлечение. Мы с жёнами в ресторан, они за нами. В ресторан, как правило, не попадёшь. У меня знакомые, нас пускают, а их нет. Они книжки свои ГБшные показывают, а мест всё равно нет, сесть некуда. Мы едим, смеясь над их серьёзными рожами, а они смотрят.

       Пошли как-то мы все в шашлычную. Сидим, пиво пьём, шашлыками закусываем. Они вокруг нас сидят, тоже едят, между собой переговариваются, но пиво не пьют. Им на службе не положено. Нам первым принесли. Решили мы над ними шутку сыграть. Уплатили официанту заранее, быстро всё поели, встали и начали по одному, в разные стороны разбредаться. Половина шашлычной как вскочит, как забегает, как засуетится. Официанты заволновались, не поймут, в чём дело. Так и бросили они свои шашлыки на тарелках, на радость официантам. А что делать? Служба. На улице они напугали дежурного ГАИшника, когда их «Волги» стали выскакивать из переулков.

       Время шло. Брежневу скоро домой возвращаться, а мы от хвостов не могли отделаться. Решили перехитрить мы своих охранников, каждый по-своему. Я задумал сбежать от них ночью. Вылез через окно соседки, на другую сторону дома, и к леску быстрым шагом. В то время мы жили на окраине города возле Москва-реки. Три часа ночи. Темно и тихо. Думаю: «Сейчас до леска доберусь и к речке. Переплыву её, а там пусть меня ищут. Как-нибудь до утра высохну».

       Вдруг слышу за собой звук рации в ночной тишине. Неужели заметили? Сволочи. Решил не оборачиваться, и ходу к лесу прибавил. Вот уже рекой запахло. Зашёл в лесок и бегом. Фонарик в темноте бы не помешал. Жалко не догадался. А они догадались. Прямо передо мной, слева и справа, замелькали лучи фонариков. Сколько же их здесь? Целая рота, что ли? Кто-то вежливо, запыхавшись, обратился ко мне по имени:

       - Аркаш, ты куда идёшь?

       - Гуляю.

       - Гуляешь? (опять вежливо). Чего тебе ночью гулять? Пошли с нами.

       Я понял, что отказываться не разумно. Кто-то по-дружески похлопал меня по спине. Было ясно, что я окружён.

       Дальнейшие события развивались уже знакомым путём. Меня опять привезли в отделение милиции и оставили одного в комнате. В этот раз я чувствовал себя спокойно и уверенно. Было ещё очень рано, и я растянулся на столе, чтобы чуть-чуть вздремнуть. Вскоре в комнату ввели одного из моих товарищей. Смеясь, он мне рассказал о своём аресте. Чекисты сильно потрудились, чтобы его поймать. Он работал водителем скорой помощи. Загнав, наконец, его в тупик, они, как он ни брыкался, выволокли его из машины. По нашим арестам было очевидно, что ГБистам дали команду осторожно с нами обращаться. Понятно, почему. О каждом столкновении с властями передавалось по западному радио. Позже я узнал, что мои родственники были полностью осведомлены о моих делах, слушая «Голос Америки». День закончился, как обычно. Только в этот раз я получил серьёзное предупреждение на работе.

       Оставалась только пара дней до конца исторического визита вождя в Америку. Необходимо было что-то делать. Решили собраться семьями, чтобы отвлечь внимание ГБ, и спокойно договориться о деталях.

       Я вышел из дома с женой и двухлетним сынишкой на руках. Они - тут как тут.

       - Отдай ребёнка жене и пошли с нами, – говорят.

       - Арестовывайте с сыном, - отвечаю, - пусть мир знает, что вы с людьми делаете.

       Заколебались они. Задумались. Не знают, что делать.

       - Иди обратно домой. Сиди дома и не выходи, а то с нами пойдёшь. Понял?

       Я понял. Сына прижал покрепче и поднялся в свою квартиру, на третий этаж.

       Посмотрел в окно. Высоко прыгать. Да и они вокруг дома ходят. Открыл я тогда окно, спустил брюки, и зад им свой голый выставил. Нате, любуйтесь, собаки.

       Так и не удалось нам демонстрацию организовать в отсутствие Брежнева. Вероятно, кто-то из чекистов медаль отличия получил за хорошую работу. Родину охраняли от евреев как надо. Ничего не скажешь. Молодцы. Только чувствовали мы, что делать что-то нужно. Нельзя просто так сидеть и ждать. Они подумают, что мы сломались. Поэтому решили мы раскинуть наши плакаты на людном месте внутри метрополитена. Прямо на станции Маяковского. Решили и начали готовиться. Выбрали день и договорились встретиться в три часа дня. Моя очередная репетиция проходила не так далеко от места встречи, и я решил не связываться с общественным транспортом. Я бежал так быстро, что мне казалось, моё сердце выскочит из груди. Больше всего я боялся опоздать. Я решил, что если за мной следят, то пусть они тоже физически поработают. Я добежал до станции метро им. Маяковского и спустился вниз по ступенькам эскалатора. Было ровно три часа дня. Уже издали я увидел, что около памятника советскому поэту происходила какая-то суета. Подойдя поближе, я заметил двух своих товарищей. Они стояли плечом к плечу, а какие-то люди в штатском, на вид явные ГБисты, призывали их разойтись. Недолго думая, я присоединился к ним и тоже раскрыл свой плакат: «Я хочу в Израиль». Кто-то тут же попытался выхватить его из моих рук.

       Стали подходить другие участники нашей демонстрации. Несмотря на суматоху, я обратил внимание на невысокого, усатого мужчину, прятавшегося за колонной. Он явно выглядел иностранцем. «Журналист» – промелькнуло в моей голове.

       Выходившие из вагонов люди, бросив на нас взгляд, продолжали свой путь в сторону выхода, явно не желая вмешиваться.

       Теперь все ребята были в сборе. Мы стояли шеренгой, держа друг друга под руки, поглядывая на бежавших по эскалатору милиционеров. Разорванные плакаты валялись на полу возле наших ног.

       - Разойтись, разойтись.

       Мы продолжали стоять. Милиция прибывала с каждой минутой.

       Арест произошел без особого сопротивления с нашей стороны. Нас провели в комнату милиции при метрополитене и оставили одних. Мы были сильно возбуждены. Каждый из нас рассказывал о запомнившихся ему деталях демонстрации. Прошло часа два, и нам сообщили, что приехал судья. Такого ещё никто не слышал. Прямо на место происшествия. Нас стали вызывать по одному. Судья сидел на стуле, посреди комнаты, и выслушивал показания свидетелей. Милиционеры, некоторые по слогам, зачитывали «составленные ими протоколы». По их словам, мы своей демонстрацией настолько привлекли внимание пассажиров, что это создало столпотворение на платформе, что, в свою очередь, привело к сбоям в графике поездов. А из-за образовавшейся давки кое-кто чуть было не упал на рельсы. Тогда, на всякий случай, блюстители порядка, вызвали скорую помощь (которая почему-то не приехала).

       Меня попросили подписать протокол. Я отказался. Судья, выслушав всех свидетелей, тут же вынес приговор – пятнадцать суток заключения за неподчинение работникам милиции. Судебный процесс закончился, и нас погрузили в «воронок» для отправки по месту назначения. В «воронке» оказалось восемь сидячих мест, как будто специально для нас. Всю дорогу, находясь в полной изоляции от внешнего мира, мы пытались догадаться, куда нас везли. Одни говорили, что в центральное отделение милиции, отбывать свой срок среди алкоголиков, другие же, что в тюрьму. Где-то через полчаса наш грузовик, погудев, въехал в какое-то помещение. Запахло сыростью и табачным дымом. По звукам, доносившимся снаружи, было похоже, что наша машина осматривается со всех сторон. Выйдя гуськом из «воронка» мы увидели, что оказались в одной из самых старейших московских тюрем, «Матросской тишине».

       После того, как я огляделся по сторонам, моё настроение сильно испортилось. Мои товарищи тоже заметно приуныли. Нас привели в огромную камеру и оставили одних. Очень хотелось есть. Несмотря на лето, в каменном помещении было прохладно. После оформления документов принесли еду, и в воздухе запахло так, как будто кого-то стошнило. Я старался не смотреть на грязные руки человека, наливавшего суп. Усевшись на узкую скамейку, вбитую в стену, я попробовал начать есть. Плохо вымытая эмалированная миска выскальзывала из рук из-за покрывающего её слоя жира. По плавающему в прозрачной жидкости рыбьему хребту, я догадался, что нас кормили ухой. Я заставил себя прожевать сырой кусок чёрного хлеба и с отвращением отпил из миски. До ложки даже не хотел дотрагиваться губами. Очень хотелось закончить день и растянуться на кровати.

       Было далеко после отбоя, когда нас повели в нашу камеру.

       «На свободу с чистой совестью», – гласили лозунги в коридорах. Мне показалось, что мы обошли всю тюрьму, добираясь до места назначения. Сопровождающие нас тюремщики отпирали перед нами многочисленные железные двери, гремя огромными ключами.

       В камеру я вошёл с чувством брезгливости.

       «Неужели здесь мне придётся провести две недели? Восемь человек с одним грязным унитазом и раковиной». Встроенные в стену чугунные полозья, на которые клались деревянные лежаки и матрацы, заменяли кровати. Посреди камеры стояла деревянная конструкция. Это был стол длиной в человеческий рост и две соединенных с ним скамейки. Электрический свет регулировался снаружи тюремщиком. Меня удивило то, что лампочки, вкрученные в потолок, были прикрыты металлической сеткой. Окно с двойной решёткой, выходящее в тюремный двор, находилось под самым потолком. Из-за цементного пола и стен в камере было холодно. Из окна дуло. Нам сообщили, что из-за позднего часа деревянные лежаки и матрацы будут выданы утром. Расположившись на чугунных полозьях, мы пытались сообразить, как бы поудобнее скоротать ночь. Лечь было не на что, а сидеть на металле холодно. Посовещавшись, мы решили затребовать дежурного по тюрьме. Один из моих товарищей подошёл к толстенной двери с огромным засовом и постучал. Никто не ответил. Тогда я, повернувшись спиной к двери, крепко лягнул её ногой.

       - Эй, жиды, заткнитесь. Дайте спать.

       Все окна выходили в тюремный двор, поэтому было хорошо слышно, когда кто-либо решал высказаться вслух. Удивительно, что за наше короткое пребывание в «Матросской тишине» уже было известно, что в тюрьме появились новые обитатели. Наконец, в коридоре послышалась возня, и небольшое окошко посреди нашей двери открылось. Заспанный тюремщик спросил, в чём дело, и, выслушав наши требования, пообещал разобраться утром, пригрозив наказать за шум. Окошко закрылось и стало опять тихо. Мы верили в свою неприкосновенность.

       «В конце концов», – рассуждали мы, – «КГБ не хочет с нами связываться. Нас только тронь, так мы расскажем всему миру о притеснении прав евреев в СССР».

       Приятно было сознавать важность своего положения. Мы сидели и фантазировали о том, как вытянулись бы лица тюремщиков, если бы мы, выломав дверь, очутились в коридоре. От подобных разговоров всем стало значительно веселее. Под общий хохот, один из моих товарищей разбежался, и, подпрыгнув, как каратист, ударил ногой в самую середину двери. Дубовая, обитая железом дверь даже не дрогнула. Я тоже решил попробовать свои силы. Оперевшись одной рукой на стену, а другой на перегородку, отгораживающую унитаз, я ударил в дверь двумя ногами. Мне послышался треск, но за шумом всеобщего веселья я не обратил на это внимание. Мой товарищ ударил в дверь в очередной раз, и она с треском приоткрылась. Железный засов прогнулся от наших ударов, вырвав кусок стены.

       Наше веселье прекратилось. Мы сидели на железных полозьях, поёживаясь от холода, и со страхом обсуждали случившееся. Что теперь с нами будет? Через образовавшуюся щель было видно, как подбежавший на шум тюремщик вытаращился на выломанную дверь. Он почесал затылок, сдвинув фуражку на лоб, и, круто повернувшись на каблуках, бросился бежать, вероятно, докладывать о произошедшем. Прошло несколько минут, и в коридоре стало шумно из-за топота сапог. Дверь в камеру распахнулась, и на пороге появились тюремщики с разъярёнными лицами. Тяжело дыша, они стояли перед нами с расстегнутыми воротничками своих гимнастёрок и с засученными рукавами. В камере запахло водочным перегаром. При виде этой картины моё сердце ушло в пятки. Трудно передать словами страх еврея, беззащитно стоящего перед сворой подвыпивших русских мужиков, имеющих власть. Позже мы узнали, что за долгую историю «Матросской тишины», никто никогда не выламывал дверь своей камеры.

       - Взять их!, – скомандовал главный.

       Двое тюремщиков ворвались в камеру, схватили одного из моих товарищей и выволокли его в коридор. Я видел, как он согнулся от удара под дых. Когда настала моя очередь, я робко перешагнул через порог, прикрывая руками низ живота. Теперь другие двое схватили меня за руки и вывернули их за спину. Я почувствовал боль в запястьях от надетых наручников. Один из тюремщиков резко задрал мои руки вверх. Я согнулся вперёд, чуть было не ударившись носом об пол. Продержав меня в таком положении несколько минут, он позволил мне распрямиться, и тут же начал молотить кулаком по моему позвоночнику. Раз, два, три… В конце концов я сбился со счёта и, сжав лопатки, мышцами спины пытался смягчить силу ударов. Другой же тюремщик, найдя удобный момент, двумя руками вцепился в мои запястья, и как можно туже стянул эллипсовидный наручник, вонзив его мне в кожу. Пытка началась. Нас собрали в кучу и гурьбой потащили куда-то вниз по бесконечным лабиринтам лестниц. Ведущий меня тюремщик опять задрал мои руки вверх и в такой позе заставил бежать. Я старался двигаться осторожно, чтобы не споткнуться и не расквасить себе лицо об каменный пол. Я только слышал стук закрывающихся дверей и видел мелькающие перед глазами ступеньки. Прогнав нас таким образом несколько этажей и, видимо, сами притомившись, тюремщики перешли на шаг. Я воспользовался передышкой и распрямился. Перед моими глазами в дверном проходе стоял офицер, который, не спеша, отводил руку назад и методично всаживал кулак в живот каждому из нас, проходящему мимо него.

       Меня втолкнули в узкую, чуть шире моих плеч камеру, с шершавыми стенами. Я попробовал присесть на скамейку, но тут же упёрся коленями в стальную дверь. Руки, всё ещё вывернутые за спину, онемели от окаянных наручников. Тупая боль разливалась по всему телу, было трудно шевелить пальцами. Я испугался от мысли, что моя карьера музыканта подошла к концу. Звук ключа в замочной скважине заставил меня вздрогнуть. Я повернулся боком к открывшейся двери, полагая, что наконец-то пришло время снимать наручники. Тюремщик же деловито подёргал цепочку, соединяющие мои запястья, как бы проверяя её крепость, а потом, развернув меня к себе лицом, с силой ударил под дых. Я согнулся от боли, одновременно ударившись лбом в захлопнувшуюся дверь.

       Казалось, что время остановилось. Неподалёку от моей камеры тюремщики смотрели телевизор. Передавали репортаж с футбольного матча. Я, вслушиваясь в каждое слово, пытался сосредоточиться на игре, чтобы как-то отвлечься от боли в запястьях.

       «Вот так себя чувствуют люди, которым в руки вгоняют гвозди», – думал я. Кто-то из наших попросил валидол. Было ужасно душно и сильно хотелось пить.

       Наконец футбольная игра закончилась, и нас стали выводить из камер. Когда настала моя очередь и наручники сняли, я понял, что земной рай таки существует.

       Нас привели к врачу. Он терпеливо выслушал наши жалобы и внимательно всех осмотрел. Когда осмотр закончился, нас вернули в обычные камеры, разделив на две группы – по четыре человека в каждую. Совершенно разбитые от усталости, мы кинули жребий, кому, где спать. Мне с приятелем не повезло. Нам пришлось улечься на скамейках, а ступни ног держать на полу для устойчивости. Руки свисали, а в глаза светил яркий свет. Двое наших товарищей же, свернувшись калачиком, устроились на столе валетом. Не знаю, сколько я спал, но, открыв глаза, обнаружил, что за окном было ещё темно. Всё тело ломило. Я разбудил спящих на столе, и мы поменялись местами.

       В шесть утра, непонятно откуда, загремело радио. Оказалось, что приёмник был запрятан под потолком в стене и закрыт толстой решёткой. Новости сменились политическими комментариями, которые, в свою очередь, сменялись песнями о советских тружениках. От того и от другого тошнило. Было ясно, что с радиоприемником нужно что-то делать.

       Принесли завтрак. Тюремщик раздал нам миски с кашей, кусок чёрного хлеба на каждого и несколько кусочков сахара. Затем он втащил в камеру большущую бадью с чаем и алюминиевые кружки. При виде каши у меня пропал аппетит. Я воткнул ложку в серую массу и принялся жевать хлеб, запивая его чаем, который оказался тёплой водой ржавого цвета. Пока мы развлекались лепкой шахматных фигурок из мокрого хлеба, каша застыла, как цемент. Кто-то из ребят, ухватившись за ложку, приподнял мою миску высоко над столом.

       Впоследствии оказалось, что нас наказали за недозволенное поведение в тюрьме лишением лежаков и матрацев, а также кормёжкой через день. Было непонятно, как мы проведём оставшиеся четырнадцать ночей.

       После завтрака мы решили произвести обыск нашей камеры. Провозившись довольно долго, мы под столом нашли иголку и лезвие, в углу окна – скрученный кусок верёвки, а прямо за унитазом – тонкую деревянную палку. Последней находке мы сильно обрадовались. Я забрался под потолок и через решётку принялся тыкать палкой в ненавистное радио. После долгого сражения оно замолчало. Целый день мы бурно обсуждали события предыдущего дня и истязали себя догадками, не пришьют ли нам уголовное дело за демонстрацию протеста в отместку за выломанную дверь. Обед и ужин решили пропустить из-за мучивших всех изжоги. В десять часов был отбой, но свет в камере продолжал гореть. Дождавшись, когда тюремщик уйдёт спать, мы залепили железный абажур газетами. В камере стало почти темно и каждый из нас разместилася на своем ночном ложе. Теперь был мой черед лежать на столе. Поджав под себя ноги, я закрыл глаза и моментально уснул, а проснулся от толчка в бок, не сразу понимая, где нахожусь. Оказалось, что пришёл мой черёд переходить на скамейку. Я попробовал спать сидя, оперевшись локтями в стол и положив голову на руки. Сначала было удобно, но вскоре онемела шея. Так, чередуя сидение с лежанием, я скоротал ночь.

       Проснулся от ужасного холода. Мои товарищи ещё спали. Через оконную решётку пробивались солнечные лучи, обещая тёплый день. Всё тело ломило. Было грустно от сознания, что сегодня не будут кормить. Слава Богу, что ещё хоть не работает радио. Ребята начали просыпаться, кряхтя и потягиваясь. Я почувствовал зависть к тем, кто лежал на столе. Ужасно захотелось растянуться на чём-то плоском. Когда все проснулись, мы бросили жребий – кто первый, на пару часов, возьмёт стол в своё распоряжение. В последующие дни самым приятным времяпрепровождением было улечься во весь рост на столе.

       Утром, как положено, принесли чай, но сегодня без хлеба и сахара. Мы потребовали перо и бумагу и принялись писать жалобы на тюремные власти. К середине дня сильно захотелось есть, и от голода мы съели все, сделанные накануне, хлебные шахматные фигурки. Остаток дня, вооружившись хладнокровием мазохистов, мы провели, разговаривая о еде. О ночи на скамейке думалось с содроганием.

       Когда пришёл вечер, и мы отправились на покой, я даже не заметил, как, закрыв глаза, тут же провалился в глубокий сон. Мне снилось, что я был в Аду, но не жертвой, а самим сатаной. Я сидел на троне, держа в руках огромное копьё, окружённый тюремщиками. Они же стояли с опущенными головами, ожидая своей участи, пока я безжалостно пронзал их по очереди своим оружием. От моего прикосновения блюстители тюремного порядка тут же превращались в жареных уток, издавая соблазнительное шипение, от которого у меня текли слюни….

       Я проснулся совершенно разбитым, умирая от голода. Однако мысль о том, что сегодня будут кормить, придала мне немного бодрости. Ужасно хотелось помыться и почистить зубы.

       Мы не могли дождаться того момента, когда принесут завтрак. Наконец он настал, и тогда, уже без всякой брезгливости, мы набросились на полуостывшую кашу.

       Сегодня, по прошествии многих лет со дня заключения в «Матросской тишине», я думаю, что верно говорят, что «всё, что Богом ни делается – всё к лучшему». Где ещё можно так закалить характер человека и подготовить его к предстоящим жизненным трудностям, как не в Советском Союзе?

Бостон, штат Массачузетс, США
1994-1998 гг.