Воспоминания

ЖИЗНЬ В ОТКАЗЕ

(Воспоминания, часть IV)

Ина Рубина.

Международный научный семинар

       Теперь о международной поддержке, которую мы чувствовали во все время отказа. Роль этой поддержки трудно переоценить.

       Востоковеды в различных странах, а также и в Израиле, все время подбадривали Виталия.

       В начале марта 1974 года мы узнали, что Виталий получил место в Иерусалимском университете, а в начале апреля Цви Шифрин сообщил Виталию, что Колумбийский университет решил издать в переводе на английский язык книгу Виталия «Идеология и культура Древнего Китая», опубликованную в Москве в 1970 году. Профессор Стивен Левин, специалист по политической истории Восточной Азии, переводивший книгу, заявил, что он предпринял этот перевод «отчасти в качестве законного морального протеста, потому что только такой шаг может быть гуманным ответом на политические репрессии».

       Я думаю, что более подробно стоит написать здесь о международном научном семинаре, который по инициативе Александра Воронеля, Марка Азбеля и Виктора Браиловского ученые-отказники собирались провести в июле 1974 года. Эту расширенную сессию научного семинара Воронеля намеревались посвятить так называемым «коллективным явлениям» и применению методов физики в других отраслях науки. Впервые за советский период семинар, собиравшийся «частным образом» на квартире у ученого, выступил с предложением провести международную научную сессию.

       Организаторы семинара создали подготовительный комитет, который обратился к международной научной общественности с предложением принять участие в сессии. В адрес семинара поступило более 30 докладов от ученых, живущих в СССР, в том числе доклады академика Сахарова и члена-корреспондента Академии наук Юрия Орлова. Более 120 докладов было прислано из-за рубежа – США, Франции, Англии, Израиля и других стран.

       О своем желании принять участие в семинаре заявили ученые с мировым именем, в том числе восемь нобелевских лауреатов-физиков.

       В это время должна была также проходить юбилейная сессия Академии наук СССР, посвященная ее 250-летию. Это давало нам возможность привлечь внимание зарубежных ученых, приехавших на сессию Академии наук, к положению ученых-отказников.

       Друг Саши Воронеля, профессор медицины Эмиль Любошиц, который к тому времени уже жил в Израиле, собрал в Иерусалиме пресс-конференцию и объявил дату открытия семинара – 3-го июля. Дата была выбрана за полгода до того, в расчете на то, чтобы дать время подготовиться к участию в семинаре также и иностранным ученым, которые захотят поддержать нас.

       Однако, неожиданно с этими мероприятиями совпал визит президента США Никсона в Москву. Мы, естественно, никак не могли рассчитывать на такое неблагоприятное для нас стечение обстоятельств. А власти не придумали ничего лучшего, как сорвать намечаемый семинар.

       Уже с начала мая стали приниматься меры против подготовки семинара. У его участников отключили телефоны, была блокирована их почтовая связь с заграницей, прерывались телефонные разговоры с заграничными коллегами, заказанные из телефонных переговорных пунктов. Зарубежным ученым отказали во въездных визах. Использовались и другие методы запугивания организаторов и потенциальных участников семинара.

       Для нас эта эпопея началась 7-го июня. К нам пришел участковый милиционер и «пригласил» Виталия прийти в районное отделение милиции по поводу трудоустройства. Таким образом, для Виталия они выбрали путь запугивания «тунеядством».

       Дело в том, что еще в 1961 году, во времена правления Хрущева, в СССР был принят указ о том, что каждый гражданин, достигший определенного возраста, обязан трудиться, т.е. официально где-то работать, занимать какую-то должность. Любой гражданин, который не имел постоянного места работы более месяца, мог быть привлечен к суду за «тунеядство», что наказывалось высылкой на срок от двух до пяти лет. Тогда и возникло и получило широкое распространение в советских информационных средствах слово «тунеядец». В 70-е годы этот закон широко применялся для расправы с евреями-отказниками.

       10-го июня Виталий пошел в районное отделение милиции. Там он зачитал свое заявление, в котором излагалась краткая история подачи нами документов на выезд в Израиль, абсолютно ничем не мотивированный отказ в этой просьбе и связанные с этим преследования, которым мы подвергались. В числе прочего, в заявлении говорилось и о том, что с марта 1974 года Виталий работает в должности профессора Иерусалимского университета.

       В конце заявления Виталий указал, что в 1941 году он добровольцем пошел на фронт и участвовал в боях с немцами. Он написал там также, что за трехдневное пребывание в немецком плену, откуда ему удалось бежать, он полтора года проработал на шахте в лагере спецпроверки, тяжело заболел и до 1955 года был инвалидом Отечественной войны.

       Но власти на этом не успокоились. 18-го июня явился милиционер, который на черной «Волге»(!) отвез Виталия в 46 отделение милиции, где с ним беседовал представитель КГБ. Он был весьма агрессивен и требовал отказа от участия в семинаре. Сославшись на статью, опубликованную в газете «Труд» от 17-го мая, он заявил, что семинар рассматривается как провокационный и антисоветский и поэтому его участники могут быть привлечены к уголовной ответственности по статье 64 Уголовного Кодекса – измена родине (!). Таким образом, они уже «пустились во все тяжкие».

       17-го июня я была на приеме в Министерстве внутренних дел у генерала Шукаева (в ответ на наш протест против отказа в разрешении на выезд в Израиль). Шукаев, вынув из ящика стола какую-то папку (наше «дело»?), сказал мне, что Виталий Рубин – выдающийся специалист, знающий о Конфуции, и что эти знания особенно актуальны теперь в связи с борьбой, ведущейся в Китае против Конфуция. Он добавил, что это не его личное мнение (он, понятно, не специалист), а заключение сотрудников Института востоковедения, специалистов в данной области. Я ответила, что Виталий не работает, его книга и статьи изъяты из печати и из библиотек, что синологам запрещено ссылаться на его работы. Таким образом, его знания совершенно не используются. Генерал ответил, что то, что он не работает здесь, не важно, важно – «чтобы он не работал там». Эту фразу он повторил несколько раз. Таким образом, точки над «i» были поставлены.

       20-го июня у нас дома состоялся прощальный концерт Галича. Его все-таки вынудили к отъезду, хотя он очень не хотел этого. Мы пригласили только самых близких друзей, Александр Аркадьевич сам хотел, чтобы было не слишком много народа, чтобы было возможно не только творческое, но и человеческое общение. При 80-90 человек аудитории, которая обычно собиралась на его концерты в этом году, последнее становилось просто невозможным. Набралось все же человек около 30.

       Галич пел вдохновенно, с какой-то отчаянной радостью – или радостным отчаянием -, его пение запомнилось всем, кто тогда его слушал. Кто знает, когда ему еще придется встретиться со столь благодарными и все понимающими слушателями... Его аудитория остается в России.

       А уже вечером, когда расходились наши гости, они увидели, что мы взяты под «прицельное» наблюдение. В подъезде стояла целая группа гебешников, мужчин и женщин, которые провожали уходящих криками «Шалем! Шалем!» А наутро мы и сами это обнаружили. Все бурные тогдашние события я подробно описала по горячим следам, и они были опубликованы в газете «Наша страна», тогда единственной ежедневной газете, выходившей на русском языке в Иерусалиме (№№ 1049-1056, 18-26 ноября 1974). Здесь постараюсь лишь вкратце повторить основное.

       Слежка, установленная за нами, была весьма плотной. У подъезда и в проходном дворе постоянно дежурили черные гебешные машины. По моим подсчетам, занято этой работой было по крайней мере человек 12 в сутки – полный рабочий день, по 4 человека в каждой смене. Сначала (первые два дня) мы пробовали выходить из дома; если выходил Виталий, они шли сзади плотной массой – 3-5 человек на расстоянии пяти шагов. Т.е., слежка не просто оперативная, но явно и для оказания психологического давления на нас. Видеть их квадратные рожи на таком близком расстоянии было как-то неуютно. Несмотря на эту весьма нервирующую обстановку (ведь никогда точно невозможно знать, какие у них имеются инструкции), Виталий все же пытался работать. В США уже начали переводить его книгу на английский, и ему необходимо было написать предисловие к английскому изданию.

       А КГБ тем временем перешел к более решительным действиям. Целый ряд наиболее активных отказников стали вызывать и уговаривать отказаться от семинара. Некоторым предлагали выбор: либо сесть в тюрьму на это время, либо уехать из Москвы «в командировку».

       Одним из первых был арестован Саша Лунц; к Слепаку ворвались, выломав двери, и увели с собой; Виктора Браиловского и Марка Азбеля взяли на даче; Сашу Воронеля каждый день таскали в КГБ для «разговоров». Таким образом, было понятно, что любой выход из дома грозит Виталию арестом. Я же пока могла выходить из дома беспрепятственно.

       И вот на эту напряженную неделю выпадают и мои «звездные часы» (хотя я сама их такими никогда не считала и не считаю). 24-го июня к нам неожиданно пришел Мелик Агурский. После обычных приветствий он молча подошел к столу, взял лист бумаги и начал писать. Выясняется, что к приезду Никсона в Москву приехала и небольшая группа от американской телекомпании СиБиЭс. Они хотят взять интервью и у отказников. Интервью решено провести «на лоне природы». Машина у американцев маленькая, они могут взять не более двух человек. Мелик предлагает, чтобы к нему присоединилась и я, в качестве, так сказать, представителя Виталия. За прошедший год я довольно сносно научилась говорить по-английски, Виталий сам из-за слежки явно не сможет принять участие. Я соглашаюсь. Времени на подготовку очень мало: Мелик пришел около 12, а встреча назначена на 15.30 около метро «Университет».

       Все перипетии этого интервью, которое в конечном счете все же состоялось, я описала подробно в отрывке «Телеинтервью» - первой части моих «Сцен из жизни московских евреев накануне приезда Никсона», опубликованных в газете «Наша страна» (о чем я упомянула выше), так что не буду повторяться. А при очередном вызове Мелика в КГБ 26-го июня в середине его «беседы» с Сазоновым, одним из «курирующих» нас начальников, того вдруг вызвали к телефону. Вернулся он с несколько изменившимся лицом. «Это что еще за интервью?» - грозным голосом спросил он у Мелика. «Интервью как интервью» - безмятежно ответил тот. «А вы знаете, что оно вылилось в крупную антисоветскую акцию?». «Ну что ж, это политическая борьба» - ответил Мелик. Таким несколько неожиданным образом мы узнали, что наши страдания не были напрасными. А я испытала чувство глубокого удовлетворения.

       И второй «звездный час».

       27-го июня у нас был выключен квартирный телефон, которым пользовались остальные жильцы и мы, после того, как личный телефон Виталия, поставленный ему в свое время как инвалиду Отечественной войны, был отключен еще в феврале, во время его голодовки. Надо сказать, что до нашего отъезда в 1976 году квартирный телефон так и не был восстановлен.

       В тот же день уже с утра поступают первые сведения о том, что мы блокированы более фундаментально. Наших друзей-отказников, которые хотели нас навестить, к нам не пропускают. Думаем, что надо ждать решительной акции – ареста Виталия. Сегодня последнее утро перед приездом Никсона.

       Вечером я должна поехать на урок иврита (я преподавала начальный иврит группе пожилых людей-пенсионеров), и я решаю по пути заехать к Александру Яковлевичу Лернеру. Прохожу к нему свободно, хотя у них под окнами тоже машины, шпики. Александр Яковлевич из дому не выходит, но телефон у них работает. Когда я выхожу из дома, где живут Лернеры, то обращаю внимание на то, что на стоянке такси стоят две битком набитые гебешные машины. Мне делается как-то не по себе, и я решаю просто ехать домой. Нехватает только привести шпиков к моим ученикам!

       Как раз подходит мой автобус. Но доехать до дому мне не удается. Автобус трогается, его догоняют и на ходу вскакивают двое: молодой, одетый с иголочки «интеллектуал» и пожилой человек, несколько еврейского вида. Они вызывают у меня некоторые подозрения. И тут я вспоминаю, что так и не позвонила своим ученикам, что сегодня к ним не приеду.

       Подъезжаем к остановке кинотеатра «Прогресс», и я неожиданно для самой себя иду к выходу: повидимому полусознательно сработало желание проверить – те двое, что вскочили на ходу – за мной или нет? Выхожу, не оглядываясь, и иду к телефонной будке. Сразу же слышу за собой мягкий, даже несколько вкрадчивый голос: «Инна Моисеевна? Мне придется задержать вас». Оборачиваюсь: да, тот самый, «интеллектуал».

       Как ни была я все эти дни подготовлена к этому, арест - это всегда неожиданность. «Но я только позвоню домой, чтобы не беспокоились» - робко говорю я (мысленно проклиная себя за эту робость). «Потом позвоните», - это сказано уже совсем другим тоном, резким, неприятным, с металлом в голосе.

       Приглашающий жест рукой – у края тротуара уже ждет черная «Волга». Я молча сажусь в машину.

       Едем. До некоторой степени я даже испытываю чувство облегчения: погоня окончена (все утро я только тем и занималась, что бегала от шпиков), не надо оглядываться, вычисляя, кто именно из идущих за тобой «твой» шпик, не надо больше гадать – возьмут или не возьмут.

       Каким-то кружным путем едем к центру. Ну что ж, значит, на Лубянку для «беседы», а не на 15 суток. Уже лучше! После нашего с Меликом интервью этого вполне можно было ожидать.

       Машина останавливается около бюро пропусков КГБ на Кузнецком мосту. Входим в пустой кабинет тут же, на первом этаже. «Так это мы с вами будем разговаривать? – обращаюсь я к своему сопровождающему. – Очень хорошо!» - «Нет, - отвечает он. – А чему вы так обрадовались?» - «Ну, все-таки приятно иметь дело с интеллигентным человеком. Так интеллигентно меня взяли!» Но он не замечает (или делает вид, что не замечает) моей иронии. «А вы чего же ожидали?» - «Ну, я все же давно знакома с вами, с 38-го года». - «Что, понаслышке?» - «Да нет, зачем же понаслышке, мой отец был расстрелян в 39-м». - «Ну, теперь другие времена. Тогда были допущены ошибки. Мы хорошо об этом знаем и помним». - «Именно поэтому вы и выбрали себе эту работу?» - интересуюсь я. Он оскорбленно умолкает и погружается в чтение книги на французском(!) языке.

       Минут через десять входит эдакая квадратная рожа, усаживается и, грозно глядя на меня, вопрошает: «Как вас зовут?» - «Моя фамилия Аксельрод». – «Нет, имя и отчество» - «Инесса Моисеевна». – «А меня зовут Николай Иванович» (почему-то им очень нравится это имя и отчество: это уже не первый гебешный «Николай Иванович», с которым мне приходится разговаривать). - «Без фамилии?» - «А зачем вам моя фамилия? Я официальное лицо, вы ведь в стенах КГБ находитесь, а не где-нибудь на улице». И то правда. Заявлять какие-то протесты – только затягивать дело. Побережем силы для главного.

       Дальше беседа проходит примерно следующим образом. Для начала он, напыжившись, важным голосом с сильным южнорусским акцентом сообщает мне, что семинар – это антисоветская, провокационная политическая акция, организованная сионистскими кругами и израильской разведкой. «Передайте вашему супругу, что он должен отказаться от семинара, иначе его действия будут рассматриваться как антисоветские».

       Короткая пауза. И тут я: «Все, что вы говорите о семинаре, абсолютно голословно. Это чисто научный семинар, что видно из опубликованной программы. Чем вы докажете ваши обвинения?» На секунду на его лице появляется выражение тупого удивления: как это я осмеливаюсь требовать от него каких-то доказательств? – «Нам известно, что семинар организован израильской разведкой с провокационной целью. Зачем мы вам должны что-то доказывать? Это не суд, доказательства мы вам представим на суде, если нужно будет». – «Но я вам не верю». - «Мы осведомлены лучше, чем вы думаете. Вы знаете, например, кто такой Неэман?» - «Он профессор Тель-Авивского университета, физик». – «Он – глава израильской разведки!» - заявляет Николай Иванович и с торжеством смотрит на меня.

       Тут уж я не выдерживаю. «Не думаете ли вы, что и в других странах, как здесь, органы безопасности пронизывают собой все учреждения? Университет – это не отделение ГБ!» - «Мы знаем лучше, мы имеем сведения» - долдонит он свое. «А я вам не верю». - «Вы затеяли семинар с провокационной целью поссорить советский народ с американским и израильским народами, да, да, и с израильским тоже» – повторяет он, заметив, повидимому, мое удивление таким поворотом дела (в этом, пожалуй, чувствуется что-то новое!).

       Он продолжает: «Зачем вам все это? Ведь вы же хотите уехать! К тому же, остальные участники семинара уже давно от него отказались». Все то же вранье – как они не изобретательны! – «Так это вы же нас держите. Дайте нам разрешение – и мы уедем».

       Он пытается начать торговлю. «Откажитесь от семинара, приходите к нам, побеседуем, подайте заявление, может быть, мы найдем основания пересмотреть ваше дело, но ведь за одну неделю это не делается». – «У вас было больше двух лет на то, чтобы пересмотреть наше дело и выпустить нас».

       Пытаюсь объяснить ему всю абсурдность того, что нас не выпускают, и тот вред, который они наносят этим самим себе. «А вы бы вот пришли к нам раньше, и все это объяснили, может быть, мы бы вам и помогли» - говорит он сладеньким голосом. – «Все наши объяснения и аргументы – в нашем деле. А если вы действительно помогаете уехать, то в ОВиРе надо повесить объявление: кто хочет поскорее уехать – приходите в КГБ» - язвлю я. «Если бы вы вели себя иначе, то давно бы уехали» - продолжает он.

       Тут уж я отбрасываю всякую сдержанность и начинаю орать: «Что это за политика кнута и пряника?» Так приятно иногда поорать, особенно на такую морду. На его лице – тупое напряжение, мне кажется, я просто физически ощущаю, как тяжело и медленно что-то ворочается в его тупых мозгах.

       Дальше «беседа» уже с обеих сторон переходит на крик. «Мы защищаем интересы страны, интересы народа, мы не дадим вам заниматься провокациями. Вы вовсе не хотите уезжать, вы хотите заниматься здесь антисоветской деятельностью, чтобы наработать себе политический капитал!» - кричит он. – «Нам это не нужно, мой муж – крупный ученый и хочет заниматься научной работой. Это вы толкаете нас на путь политической борьбы, это вы вынуждаете нас к этому. Но вы при этом защищаете свою собственную власть, а интересам страны вы вредите»,- парирую я. – «Вот вы всё недовольны, хотите уехать, а потом сами все прибежите обратно, к нам за помощью. Советская власть всё сделала для евреев, вон их сколько работает и на хороших должностях, а вы всё недовольны».

       Я почти срываю голос: «Не рассказывайте мне о том, как живется еврею в этой стране, я это знаю лучше вас, испытала на собственной шкуре». – «Мы защитили вас во время войны». – «Вы? Мой муж в 17 лет добровольцем пошел на фронт, а вы в СМЕРШе стреляли солдатам в спину! Вы организовали лагеря для бывших военнопленных и упрятали туда моего мужа на полтора года!» - «Советская власть вам всё дала, она вас выучила, воспитала!» - «Да, конечно, сначала она уничтожила моего отца, а потом искалечила жизнь моего мужа. Не пробуйте предъявлять мне здесь какие-то счёты, я 20 лет проработала, счёт выйдет не в вашу пользу» - я уже не сдерживаюсь. – «Вы не любите эту страну!» - «Вы сделали все, что в ваших силах, чтобы заставить меня ее возненавидеть!»

       Ну вот, «разговор», кажется, дошел до высшей точки. Николай Иванович сидит красный, как рак, и вытирает пот со лба. Придвинув к себе графин с водой, я время от времени наливаю себе воды в стакан и залпом выпиваю воду: горло пересыхает ежеминутно. Каждый раз, как я хватаюсь за графин, Николай Иванович отъезжает куда-то вбок, подальше от меня: только потом, уже дома, я обратила на это внимание. Боялся он, что ли, что я запущу графином (или стаканом с водой) в его физиономию?

       «Ваш муж должен отказаться от участия в семинаре» - возвращается он, наконец, к главной теме разговора. – «О каком семинаре вы вообще говорите? Какой может быть семинар, если большинство его участников вы пересажали, а остальных держите под домашним арестом? Долго вы думали, пока додумались помешать проведению семинара таким образом? Кроме старых, проверенных методов – хватать и не пущать – ни до чего другого не додумались? – наседаю я. – А я вот на вашем месте просто разрешила бы проведение семинара. И не было бы никакого шума. И пусть бы приехали зарубежные ученые. И что бы они тогда могли сказать, кроме: чего же вы хотите? У вас ведь полная свобода!».

       Он реагирует сразу: «А какой вам еще свободы нужно? Вот вы сидите здесь и со мной разговариваете...» - «Ну как же – подхватываю я. – Меня хватают на улице, сажают в машину и привозят в КГБ – это ли не свобода? Те же знакомые, испытанные методы, что и в 37-м и в 49-м...» - «Мы для того здесь и находимся, чтобы не было 37-го года, - кричит он, весь покраснев. – И его не будет, не будет!».

       Он кричит так, будто я настаиваю на обратном. «Вы должны отказаться от семинара» - пытается он закончить разговор. – «Я вообще ни от чего не могу отказаться, потому что я никакого отношения к семинару не имею». – «Но в последние дни вы развиваете бурную деятельность». Это, повидимому, намек на телеинтервью. – «Если мой муж не может выйти из дома, мне приходится брать на себя часть его работы». – «Если вы будете продолжать свою антисоветскую деятельность, мы будем вынуждены держать вас целый день в милиции. Вы передаете за рубеж клеветническую информацию». – «Я передаю правду. Не будете хватать людей – нечего будет передавать».

       Разговор снова зашел в тупик. Он опять начинает повторять, что Виталий должен отказаться от семинара и тогда, может быть, наш отъезд будет ускорен. И тут я неожиданно для самой себя беру инициативу в свои руки и перехожу на доступный его пониманию язык. «Ну что ж, дайте нам аргументированный отказ и укажите срок отъезда, а тогда посмотрим! И если вам больше нечего мне сказать, я ухожу».

       Это получается даже эффектно: не он меня отпускает, а я прекращаю с ним беседу сама. Поднимаюсь и иду к двери. Мой «интеллектуал», о существовании которого я забыла напрочь, отпирает наружную дверь и выпускает меня. За все время разговора с Николаем Ивановичем он не проронил ни слова. Мне кажется, что он смотрит на меня, если не с сочувствием, то с заметным интересом. «Всего хорошего!» - говорит он мне на прощанье. Я ухожу молча. 9 часов вечера. «Беседа» продолжалась час.

       На лестничной площадке у дверей квартиры - милиционер и кагебешник. Им устроен «пост»: поставлены стол и стулья. Ага, уже настоящий домашний арест! Делаю вид, что меня это не касается, и вставляю ключ в замок. «Вы куда идете?» - спрашивает меня гебешник. «К себе домой! - зло шиплю я в ответ. – Что, нельзя? И вообще я прямо с Лубянки, и если вы еще не получили последних указаний от начальства – то пойдите и позвоните». Все это я выпаливаю в его недоуменное лицо, и захлопываю дверь перед его носом.

       Долго мы еще потом обсуждаем с Виталием все подробности разговора, которые мне удается вспомнить. Я горжусь: Виталий мной доволен.

       Утром в пятницу, 28-го июня, раздается звонок. В дверях стоит гебешник. Виталий сразу узнал его: он целый день стерег его в милиции в октябре, когда власти сорвали пресс-конференцию на квартире у Давида Азбеля (об этом я подробно писала выше); затем Виталий встретил его во время кассационного суда над Амальриком. Повидимому, он и руководит всей «операцией» слежки за нами. Он просит разрешения войти, чтобы поговорить. Представляется: Олег Николаевич. Лицо у него не тупое и не наглое, даже, пожалуй, привлекательное: блондин с голубыми глазами, высокого роста – что-то «арийское» чудится в его внешности. Неожиданно он просит угостить его чаем. Наливаю. Он явно нервничает, на лбу капли пота. «Виталий Аронович, я прошу вас, чтобы вы сами, добровольно пошли со мной в милицию. Осталось всего несколько дней – наверное, так будет лучше для всех». Это уж совсем что-то новое.

       Ну прямо, как в «Приглашении на казнь» Набокова: мало того, что тебя без всяких на то законных оснований забирают в каталажку – изволь еще в этом «сотрудничать» с властями! Или это собственная инициатива Олега? Он долго убеждает Виталия, не приводя, собственно, никаких логических аргументов – а просто так, вроде того, что «ну что вам стоит, сделайте это для меня». Но Виталий тверд: «Нет, Олег Николаевич, силе я подчинюсь, драться с вами не буду, но добровольно – зачем это мне?».

       В самом деле, а зачем это им? Им-то чего бояться? Может, ему премию обещали за такую акцию? Но – если это нужно им, значит, этого делать не следует. Он уходит, дав нам час «на размышление».

       Уже около 12. Может быть, они все-таки решили оставить Виталия дома? Под таким-то контролем – чего им бояться? Но тут снова появляется Олег, на этот раз с милиционером, и тот предлагает Виталию «пройти с ними». Портфель уже давно собран. Проверяю, все ли нужное взято. Олег и здесь проявляет «гуманность»: мне разрешено выйти с ними. Выходим. Виталий, двое из КГБ – Олег и еще один тип -, милиционер и я. Машину к подъезду не подают, и мы пешком, такой вот процессией, направляемся к 46 отделению милиции, которое находится недалеко от нашего дома. Виталий со своим эскортом скрывается в воротах милиции, а я поворачиваю к дому. Вот тут я и проявила слабость. Почему я не пошла за ним, почему не потребовала, чтобы мне сказали, на каком основании его забрали, где будут держать, долго ли? Конечно, по всей вероятности они бы меня в милицию просто не пустили. Но все же я не попробовала протестовать – и тем облегчила им их «работу». Как трудно изживать в себе этот годами накопившийся страх, не страх даже, а привычку молча, по-рабски подчиняться...

       Дома как-то особенно пусто. Ну что ж – они, конечно, сильнее нас. На душе прескверно. Ничего не поделаешь. Буду ждать Виталия. Повезли его на «беседу» к кому-нибудь или прямо в КПЗ? Олег что-то бормотал под конец, что, может быть, вечером его отпустят. Врал, конечно. Виталий хорошо сказал ему: «Ложь входит в вашу профессию». Время течет медленно...

       Вечером, когда я уже собиралась ложиться и почитать в постели, вдруг легкий стук в дверь комнаты. На пороге Лена и Сережа, наши «дорогие ребятки», молодая чета художников, которые прожили около двух лет в комнате Маруси - подарок судьбы нам в это тяжелое время. «Ребятки!» - целую их, как родных. Последнее время они жили у родителей и редко появлялись у нас. А тут прибежали – Лена видела плохой сон. Они попали необыкновенно удачно – их никто не видел, мои бдительные стражи куда-то отлучились...

       Мы долго еще сидим, пьем чай, разговариваем. У меня легко на душе. «Дружба – понятие относительное» - сказал Олег Виталию во время суда над Андреем Амальриком. Что ж, если он действительно так думает - мне его жаль!

       Около 12 ночи вдруг звонок в дверь. Пытаюсь открыть – гебешник тянет дверь с той стороны на себя и старается закрыть ее снова. За дверью шум, возня, голос Джона Шоу: «Ина!» Короткая схватка, Джону удается просунуть руку в дверь, гебешник тянет сильнее, пытаясь прищемить ему руку, я тяну изо всех сил дверь на себя. Джон выдергивает руку, и дверь захлопывается. Все это длится какие-то секунды. Но за дверью – попрежнему голоса. Различаю также голос Боба Кайзера: «Вы что, хотите, чтобы завтра же об этом была статья в «Вашингтон Пост»? – «Проходите, гражданин, не скандальте. Уже поздно для визитов. Она спит». Джон на своем плохом русском: «Она свободная жена...» Это звучит смешно и даже несколько двусмысленно, но юмор – это не для КГБ. Тут я, наконец, соображаю и начинаю через дверь «выдавать информацию иностранцам» по-английски: «Виталия забрали, ко мне никого не пускают. Пожалуйста, напишите об этом, расскажите всем, как выглядит «разрядка» на деле...» Джон и Боб кричат мне ободряющие слова. – «Проходи, проходи, дипломат!» - это голос гебешника, я видела его днем – редкое мурло.- «Я с тобой по-нашенски, по-русски поговорю! Приди только еще раз, я тебе все ноги переломаю!» Ну что ж, яснее не скажешь. А все-таки, друзья меня не забыли. Теперь все не так уж страшно.

       Вот это все, что удалось записать мне тогда по горячим следам. А теперь попытаюсь кое-что восстановить по памяти и по дневнику Виталия.

       В дневниковой записи от 11-го июля, Виталий пишет, что в отделении милиции, куда его привели 28-го июня утром, после получасового ожидания появился еще один представитель КГБ, который вновь предложил ему отказаться от участия в семинаре. Если Виталий этого не сделает, они «вынуждены будут принять административные меры». Виталий ответил: «Принимайте». Ему было предложено выйти и сесть в черную «Волгу», которая через полтора часа доставила его в тюрьму города Можайска. Там его отвели в камеру, где уже находились отказники Мелик Агурский и Гриша Розенштейн. 4-го июля они прямо в камере провели «заседание семинара», на котором каждый по памяти сделал свой доклад. Затем они устроили подробное обсуждение всех докладов. Таким образом, у них было чувство удовлетворения от того, что они не так уж бесполезно проводят время. Доклад Виталия назывался «Естественное право в европейской и китайской цивилизациях».

       6-го июля в 2 часа дня их привели в кабинет начальника тюрьмы, где им были возвращены вещи и документы, взятые у них на время задержания. После этого их отвезли в Москву, но уже не на «Волге», а в «черном вороне». Там, в 10-м отделении милиции, представитель КГБ вновь провел с ними краткую беседу о недопустимости их «антисоветского поведения», после чего они были отпущены домой.

       У меня же эта неделя была, пожалуй, более наполнена «событиями» - правда, всё в одном и том же ключе. Пост на лестничной площадке около входной двери «работал» круглосуточно. Обычно там дежурили два гебешника и милиционер. Иногда, правда, милиционер оставался один. Лифт почему-то временами работал только со второго этажа. Квартиру на лестничной площадке над нами (там останавливался лифт; чтобы попасть к нам в квартиру, надо было спуститься на один лестничный пролет) гебешники выбрали в качестве своей штаб-квартиры. Дверь той квартиры не закрывалась, повидимому, оттуда они следили за лифтом. Ко мне никого не пускали - узнала потом, что приходило много людей, друзей и родственников, в том числе тетя Виталия и моя тетя, которая сейчас живет здесь, в Израиле. Всем им давали какие-то невнятные объяснения, почему к нам нельзя пройти, обещали, что передадут, и якобы для этого спрашивали фамилии (конечно, ничего не передавали).

       Но я могла выходить «свободно» в сопровождении одного, а иногда двух (чтобы им скучно не было!) гебешников. Иногда, помимо сопровождающего пешком, нас обоих еще «сопровождала» черная «Волга», как улитка тащившаяся за нами вдоль тротуара. Сережа, если он был свободен, настаивал на том, чтобы выходить вместе со мной. Как-то мы с ним вышли немного пройтись – погода стояла жаркая, и к вечеру захотелось немного подышать свежим воздухом. За нами последовали двое, с весьма противными мордами. Мы дошли до Чистопрудного бульвара и сели там на скамейку, гебешники – на соседнюю. И вдруг как-то лица всех проходящих мимо благонамеренных советских граждан показались мне какими-то одинаково безликими и до ужаса напоминающими ничего не выражающие лица моих «провожатых». Мне стало так плохо, что я сказала Сереже: «Больше не могу, уйдем».

       На следующее утро я спустилась на лифте вниз, чтобы посмотреть почту. Около почтового ящика меня нагнал один из «стражей», кстати сказать, с довольно интеллигентным лицом. Я взяла почту и вошла в лифт, он за мной. Протянув руку к письмам, которые я взяла из ящика, он сказал: «Разрешите?» Я ответила: «Только с соответствующим ордером». – «А если я попробую отнять их силой?» - «Попробуйте! Но предупреждаю – постараюсь выцарапать вам глаза». Он отступился. Конечно, с их стороны это была игра - на наших нервах. Ведь заранее трудно было знать, каковы инструкции, которые им давали. А этого «интеллигента» я потом встретила на улице Кирова. Там находился некий научно-исследовательский институт, кажется, что-то связанное с химической промышленностью. Так вот, он, вместе с другим, который тоже был в той самой команде, выходили из этого института. Увидев меня, они ужасно обрадовались и поспешили навстречу с протянутой рукой: «Здравствуйте, Инесса Моисеевна!». Я даже сначала и не поняла, кто они такие, чуть было не подала руку, но во-время опомнилась. Так что тогда для проведения той «важной операции» (вот досада, не сохранилось в памяти, под каким кодовым названием она у них проходила) были мобилизованы даже их научные сотрудники.

       Другой раз я вышла в магазин и через проходной двор пошла на Армянский переулок. Заодно захватила с собой пустые бутылки, чтобы сдать их в магазине. Тут же меня нагнал очередной топтун, совсем молодой парень, и пошел рядом. Я, смеясь, сказала ему: «Ну, уж если вы идете рядом, то, может быть и сумочку поднесете?». Он безропотно взял мою сумку. Тогда я воспользовалась случаем, зашла в овощной магазин и закупила там картофель и капусту. И он также покорно потащил за мной эту сумку домой.

       Вообще, «общение» с топтунами – это особая тема. Вот например, 27-го, в первый день, когда нас взяли под плотную слежку, мне пришлось многих из них наблюдать в действии. Это, в основном, были молодые люди, у целого ряда из них были совсем неплохие, не грубые, иногда даже довольно приятные лица. И я часто задавалась вопросом: что заставило пойти их на эту работу? Высокие заработки? Повидимому, да. Но неужто они не отдают себе отчета в том, как это недостойно человека – превращаться в ищейку и заниматься охотой на людей, о «преступлениях» которых им даже и не рассказывают? Или они делают это из «идейных соображений»? Не думаю.

       Сережа и Лена очень скрасили мое пребывание «под домашним арестом». Не знаю, что бы я делала без них. Вот что пишет об этом Виталий в дневнике (запись от 11-го июля): «Будучи в тюрьме, я переживал, что Ина одна блокирована в квартире без телефона, без друзей, видя только пару подонков. Произошло чудо: наши ребятишки сумели проникнуть к ней и остались у нее. Это было поразительно. Папа был прав: чему бы жизнь нас ни учила, сердце должно верить, верить, что случится нечто такое, что предвидеть невозможно, и что спасет нас». Сережа даже успел за это время написать маслом мой портрет, который мне очень нравился, хотя, как мне кажется, я вышла там не очень похожей на себя (повидимому, такой, какой он меня видел). Жаль, что мы не смогли взять портрет с собой. Но, может быть, он и фигурировал на какой-нибудь выставке? К сожалению, о том, как сложилась дальнейшая судьба наших молодых друзей, нам ничего не известно.

       4-го июля к вечеру (Никсон, по всей вероятности, уже уехал) я могла видеть из окна в кухне какое-то оживление гебешников в проходном дворе, где они дежурили постоянно в эти дни. Они, видимо, решив, что их «трудная служба» кончается, выпили и колесили на своей черной «Волге» по двору (я все время боялась, что они врежутся в одно из маленьких строений, находившихся там). Я уж решила, что «бдение» за мной окончено, и что Виталий скоро вернется. Не тут-то было! Наутро пост перед дверью был на месте. Я все-таки решила к возвращению Виталия пойти в парикмахерскую. Олег пошел со мной. Он был очень любезен, даже преподнес мне букетик цветов(!). Какие-то отношения с ним установились уже и раньше: как-то он, уже поздно вечером, попросил что-нибудь почитать. Я дала ему книгу Ю.Давыдова «Осенней порой листопада» (книга о работе царской охранки) и сказала: «Вот, учитесь, как надо работать!» А еще как-то он попросил у меня стакан чаю и таблетку от головной боли.

       По дороге (идти было недалеко, к Кировским воротам) он расспрашивал меня (видимо им не слишком-то много рассказывали о нас и о смысле их «операции»), в том числе интересовался Андреем Амальриком. Я считала, что рассказывать правду о нашем положении (так, как я это видела) нам повредить не может, а у него в мозгах, может быть, что-то и сдвинется. Он в свою очередь, рассказал, что за успешное проведение операции ему обещали путевку в Крым, в правительственный санаторий со всей семьей. (Боюсь, что путевку ему не дали!)

       Вечером, часов в 9, когда мы, как уже сложилось в эти дни, сидим за чаем с Сережей и Леной, вдруг звонок в дверь. Я открываю. К моему удивлению входит моя близкая подруга Флора. Она говорит: «Инка, вот тут мне говорят, что ты никого не принимаешь!» - «Я? Причем тут я? Я-то всегда рада тебя видеть! Это они никого ко мне не пускают!» Вслед за ней в дверях – Олег и милиционер. «Инесса Моисеевна, вы должны отказаться от посещений!» Я срываюсь со всех тормозов. Видно, все предшествовавшие дни все же дают себя знать. «А что тут такого страшного? Почему ко мне не может придти и навестить меня моя подруга? Это что, тоже антисоветская акция?» Флора проходит в комнату, и я захлопываю дверь на английский замок перед носом Олега. Он остается за дверью и начинает непрерывно в нее стучать. Милиционер тем временем звонит в звонок у двери в квартиру. Конечно, о том, чтобы поговорить в такой напряженной обстановке, не может быть и речи. Мы уходим в соседнюю комнату и закрываем за собой дверь. Через минут десять я не выдерживаю, подхожу к двери и пытаюсь воззвать к здравому смыслу Олега. «Ну что вы устраиваете тут скандал? Мы посидим немного, попьем чаю, и выйдем. Я хочу проводить Флору, а я не одета». Я смаху открываю дверь, чтобы показать ему, что я в халате ... и попадаю дверью ему прямо по лбу. Это уже серьезно – «сопротивление властям». Я несколько пугаюсь от неожиданности и начинаю извиняться. Я действительно не собиралась ударить его. Он же теряет всякий контроль над собой и начинает орать диким голосом, что я это сделала нарочно, что он сейчас вызовет наряд милиции, они составят протокол, и это грозит мне тюремным заключением. Милиционер, который тоже уже зашел в квартиру, пытается урезонить Олега. «Ну, ведь она же извинилась, она не хотела тебя ударить». Но Олег не желает ничего слушать Тут же из соседней комнаты выскакивает пьяница-сосед: «Я свидетель, я все слышал». Но от него они просто отмахиваются. Через некоторое время действительно приходит еще один милиционер и несколько гебешников. Старший – тот же, что в свое время руководил «операцией» по срыву пресс-конференции у Азбеля. Я сразу узнала его мерзкую рожу. Сережа и Лена буквально вцепились в меня, и говорят, что никуда меня не отпустят. Флора говорит, что она пойдет с ними, что ей ничего не будет, а меня они могут задержать, и это будет большим ударом для Виталия, которого на следующий день, повидимому, освободят. В конце концов, Флора действительно уходит с ними. Я ужасно все это переживаю, казню себя за то, что не пошла с ней. И узнать-то в ближайшее время ничего не смогу – телефон не работает, а выйти на улицу я боюсь. Ребята, как могут, пытаются меня утешить.

       На следующий день – у дверей никого. Когда они ушли, я не слышала. Впечатление такое, что весь этот кошмар мне приснился, что вообще не было ничего – ни гебешников, ни милиционеров, ни всей этой нервотрепки.

       Узнаю, что с Флорой этот мерзкий тип вел «воспитательную беседу» в милиции и держал ее там в обществе проституток и прочих задержанных сомнительных личностей до 2-х часов ночи. Позвонить домой, естественно, не разрешил. То есть, самое обыкновенное издевательсто, желание хоть как-то нагадить.

       Сейчас, отсюда, после стольких лет, видишь комичность этого эпизода: я, которая едва достает головой до груди Олега, нарочно ударила его! Но тогда мне было не до смеха. А отыгрались они на Флоре.