Воспоминания

Записки кибуцника

Часть 1.

БОРИС ШИЛЬКРОТ

Борис Шилькрот родился в 1946 г. в Ленинграде. С молодых лет активно включился в борьбу за демократизацию в Советском Союзе и распространял антисоветские книги и воззвания. В 1969 г. был арестован по обвинению в антисоветской деятельности и в 1970 г. осужден к 3 годам заключения в ИТЛ. После освобождения упорно начал просить разрешения репатриироваться в Израиль, но был вторично арестован и осужден на полгода. Освобожден в 1974 г., и в том же году получил возможность репатриироваться в Израиль.

Советская тюрьма

      Вот уже семь лет (эта часть воспоминаний писалась в 1984 году.), как я живу в кибуце Негба.

      Семь лет... Как по-разному течёт время в разных условиях. Эти семь лет кажутся целой жизнью, а три с половиной года - всего вдвое меньше - в советских лагерях и тюрьмах исчезли, будто и не было вовсе; вытеснило подсознание эти годы в какой-то закоулок памяти, как бы говоря этим: не хочу этого помнить, для меня этого не было... А там, в лагерях и тюрьмах, время совсем не шло. И там начался мой путь в кибуц.

      Впервые я услышал о кибуце от Валеры Вудки на этапе из Мордовского лагеря во Владимирскую тюрьму. Затем во Владимире мы несколько месяцев сидели в одной камере. Валера был заядлым сионистом, знал немного иврит. Он мне рассказал о встрече с одной кибуцницей, приехавшей погостить у родственников. Она рассказывала о настоящем коммунизме в кибуце. Равенство в потреблении, общее производство, отсутствие денег. Валера, зная мою склонность к "социализму с человеческим лицом", преподал этот рассказ в самых радужных красках. И действительно, с тех пор он маячил у меня где-то между сознанием и подсознанием, как розовая мечта, в которую трудно поверить, у которой нет ничего общего с действительностью.

      Перед отъездом в Израиль Ида Нудель, знавшая, что творится в Израиле, не хуже, чем в Москве, посоветовала мне пойти в кибуцный ульпан. Мне этот план весьма понравился. Тут-то я узнаю, что же такое кибуц на самом деле. После лагерной муки трудно было поверить в острова счастья на этой грешной земле. И вообще мои представления об Израиле были весьма осторожными. Я с трудом поддавался тем радужным иллюзиям, которыми жили многие сионисты. Поживём-увидим, как бы говорило моё замороженное тяжёлыми годами сознание. Но в этой замороженности не было отчаяния и безверия. Наоборот, много любопытства и жажды познания.

Приезд в Израиль

      В пересылочном пункте в Вене я отыскал брошюрку "Что такое кибуц?". Прочёл её от корки до корки несколько раз и, помню, из Вены же написал Иде письмо, в котором почти переписал эту брошюрку. Но одно дело пропаганда, другое - действительность. Какова она?

      Прилетели мы в аэропорт Лод ночью. Я прошёл процедуру оформления весьма быстро, попросился в кибуцный ульпан, и меня тут же оформили в кибуц Нир-Давид. Валера ждал меня у выхода, и я влетел в его объятия прямо с чемоданами. Узнав, что я направлен в кибуц, он сделал характерную гримасу, как бы говоря: "опять ты со своим социализмом". Мы сели в такси и поехали в Нир-Давид.

      Валера был яростным противником всякого рода социализма. В Нир-Давиде он был в первый и последний раз. Помню, мы там встретили двух кибуцников с кривыми ртами. Это впечатление и осталось у него от кибуца - там все с кривыми ртами, напоминал он мне потом со смехом. К тому времени он стал глубоко и фанатично верующим. От него я и не ожидал объективности, и мы жестоко спорили при каждой встрече.

      Я прожил в Нир-Давиде около полугода. Это был замечательнейший период. Мы учили 4 часа в день иврит и 4 часа работали. Рахель - наша учительница - молодая кибуцница, в которую я тут же влюбился, умудрялась делать наши уроки интересными, несмотря на разношёрстность учеников. В ульпане собралась молодёжь со всех концов света: из Марокко, США, Японии, СССР, Аргентины. Мотивация тоже была весьма различна. В основном их занимали вопросы сексуальной, а не социальной революции. А когда все уходили в дискотеку, я уединялся с книгой или писал письма.

Шефство

      В кибуце над новенькими берут шефство ("имуц").

      Это удивительное, чисто кибуцное явление. Интересна и семантика этого слова. Оно означает одновременно и "брать шефство", и "усыновлять" ("удочерять"). И действительно, кибуцное шефство часто перерастает в очень близкие, почти семейные, родственные отношения. Например, сейчас наша семья взяла шефство над девушкой, которая только что прибыла в кибуц. Она довольно быстро акклиматизировалась и называет мою дочку своей сестрой. Шефство берут почти над всеми новоприбывшими в кибуц людьми, будь-то дети, юноши, девушки, молодые или взрослые, будь-то временные жители или те, кто намеревается остаться на постоянное место жительства в кибуце.

      Надо мной взяла шефство семья, которая приехала из СССР в 50-х годах, с "польской волной". Тогда бывшие польские граждане получили возможность выехать из СССР в Польшу, а оттуда можно было свободно уехать в Израиль. Моих "шефов" звали Тамар и Моше, по-русски: Тамара и Миша. Довольно скоро я почувствовал себя у них как дома, и полюбил бывать у них. Мы подолгу беседовали о кибуце, о России, о политике, о советской алие. Для меня это была великолепнейшая школа кибуцной и израильской жизни. Они облегчили мне первые годы акклиматизации в новой обстановке.

      Мои шефы узнали, что я сидел, что у меня были проблемы с сердцем. Они похлопотали о том, чтобы меня перевели на работу в электромастерскую. Я ведь по специальности - электрик. Работа по специальности, конечно, интереснее. К тому же физическая работа в поле мне была ещё тяжела. Лишь с годами здоровье у меня значительно окрепло, и сейчас в кибуце я могу выполнять любые работы наравне со всеми здоровыми детинами.

      Вообще этот интерес к человеку был для меня совершенно поразителен. С чего вдруг практически незнакомые люди столь пристально интересуются тобой? И ведь я это видел не только на себе, но и на примере других, тех же соучеников в ульпане, независимо от того, откуда они прибыли, куда направляются после полугодового пребывания в ульпане. Каждый был предметом тщательного интереса и подробного разбора.

      Конечно, не всем удобно находиться под увеличительным стеклом. Это зависит от характера. Иные просто тяготятся таким пристальным вниманием к себе. Я думаю, что это и приводит главным образом к отсеву из кибуца.

      Я же в первые месяцы пребывания в Нир-Давиде был весьма рад оказаться в центре внимания. После лагерного холода мне было нужно много яркого света, до насыщения (и насыщение потом, много позже, пришло). Но и по характеру мне хотелось быть на виду, чувствовать одобрение окружающих: хоть психологи объясняют это сомнениями в собственной ценности, в возможности быть любимым - чувство, так знакомое мне с детства.

      Позже я познакомился и с "обратной стороной медали": пристальное внимание к личности иногда обращается в сплетни, в выискивание недостатков. Но тогда я знал об этом лишь теоретически.

      Нир-Давид оказался для меня настоящей теплицей, где оттаивала моя заиндевевшая в русских зимах душа. Я попал туда в мае, уехал в октябре, пробыв всё жаркое лето. Нир-Давид находится в самом жарком районе Израиля - в Иорданской долине. С тех пор я влюбился в израильское лето. Ни одного облачка, ни одного дождя всё долгое лето! И это после ленинградской слякоти, в которой я родился и вырос!

      Тепло израильского солнца, тепло кибуцников Нир-Давида подействовали благотворно и дали мне силы для жизни в Хайфе, где я учился в Политехническом институте - Технионе.

Кибуцные праздники

      В октябре 74-го года я уехал из Нир-Давида в Натанию, город на побережье Средиземного моря, где в течение двух месяцев учил иврит в студенческом ульпане.

      Затем - Хайфа. Студенческое общежитие, напряжённая учёба, экзамены. Поначалу ощущал себя как не умеющий плавать щенок, которого бросили в воду. Жёсткие, конкурентные условия учёбы. Слабое знание иврита и английского. Не выдерживавшие этой гонки отсеивались. Технион известен в Израиле своей американизированной жёсткой системой учёбы.

      Я продолжал поддерживать контакты с моими новыми друзьями в Нир-Давиде. Почти на каждый праздник я приезжал в кибуц. Меня принимали там как родного, при отъезде снабжали подарками.

      Кибуцные праздники были для меня первой школой еврейской традиции. Я был с детства оторван от еврейства наглухо. У нас в семье не только не отмечали еврейские праздники, но и совершенно их не упоминали. О существовании ленинградской синагоги я узнал только перед отъездом в Израиль, так и не посетив её. И московскую синагогу я видел только извне - Ида Нудель встречалась там со своими друзьями, а я её сопровождал. Впервые я посетил синагогу уже в Израиле вместе с Валерой.

      Я жаждал приобщиться к традициям своего народа, но, для меня, неверующего, принимать эту традицию в её религиозной оболочке было весьма неудобно и казалось лицемерием. Кибуц дал мне прекрасный выход из положения. Еврейские праздники отмечаются в кибуце на нерелигиозный манер.

      Как и у всех народов, еврейские праздники представляют собой смесь национальных, исторических, этических, культурных и религиозных традиций. В городской жизни в Израиле не было серьёзной попытки реформировать эти традиции, выработать их светский вариант, свободный от религиозной ортодоксии. По-видимому, идеологическая база светского сионизма была недостаточно крепка, чтобы брать на себя столь серьёзную задачу. Кибуцы же взяли её на себя и весьма успешно с ней справляются.

      Я полюбил кибуцные праздники. В них много непосредственности. Это чистой воды самодеятельность кибуца: оркестр, танцевальный ансамбль, хор; каждый кибуц - кто во что горазд. Но, поскольку праздники празднуют из года в год, то стараются не опускать уровень, а поднимать. Они включают в себя чтение отрывков из еврейских традиционных источников в обновлённом варианте, песни, хор, народные танцы, праздничный ужин со специфическими для данного праздника блюдами. Всё это вместе в первые мои годы в Израиле производило на меня незабываемое впечатление. Со временем это ощущение первичности исчезло.

Свадьба

      Однажды осенью 1975 года я приехал в Нир-Давид на очередной праздник. Тут приезжает ко мне Пиня Хнох, он работал врачом в соседнем кибуце Решафим. Пиня был братом узника Сиона Арье Хноха, поэтому мы с ним быстро познакомились на сходках активистов борьбы за алию.

      Так вот, приезжает Пиня и уговаривает меня поехать в соседнюю кибуцную школу, где одна учительница, тоже из Союза, читает ребятам лекцию об алие. Так я познакомился с Асей. Она жила в кибуце Бэт-Альфа, который находился в нескольких километрах от Нир-Давида, и работала учительницей в средней школе. После этой встречи мы не виделись около двух месяцев. Я в это время был занят подготовкой голодовки в защиту Иды Нудель. После того, как мы закончили голодовку, я навестил Асю в Бэт-Альфе. Через две недели мы уже оформили брак, а ещё через неделю нам устроили пышную свадьбу в кибуце Бэт-Альфа. Это произошло молниеносно, но интуиция нас не подвела...

      Вскоре я взял на полгода отпуск от учёбы и переехал в Бэт-Алфу. Бэт-Альфа - один из первых кибуцов движения Ашомер Ацаир. Он старше Нир-Давида и больше по населению.

      Интересно, что у каждого кибуца свой характер. Это всё равно как человек. С одним ты при первой встрече чувствуешь близость, с другим - отчуждённость на протяжении длительного времени. Так и кибуц. Как у меня, так и у Аси было чувство, что это кибуц-сноб, что в Бэт-Альфе царит большое отчуждение между его членами, а тем более по отношению к новоприбывшим. В Бэт-Альфе было довольно много интеллигенции, писателей, поэтов, художников и других работников умственного труда. Может в этом и была причина такого рода отчуждения, часто необходимого для независимости каждой личности.

      Дело в том, что кибуцы основывались довольно однородными группами. Обычно это были выходцы из одной страны или даже из одной области, спаянные общей ментальностью. Они формировали этот первозданный характер кибуца. Например, есть кибуцы, созданные выходцами из Польши, другие - выходцами из Чехословакии, третьи - из Германии, и т.д. Потом уже приходили группы с другой ментальностью, и они тоже накладывали свой отпечаток. Есть кибуцы, которые сохраняют эту свою ментальность на протяжении длительного времени, так что они становятся центром притяжения выходцев из определённой страны. Например, кибуц Брур-Хайль до сих пор является центром притяжения выходцев из Бразилии. У них даже есть свой карнавал параллельно с Рио-де-Жанейро, куда съезжаются выходцы из Бразилии со всей страны.

"Русское" ядро

      В Бэт-Альфе родилась у нас с Асей идея создать кибуцное ядро из советских олим. Мы начали интересоваться теми из олим, которые уже живут в кибуцах. Их было немного, разбросанные поодиночке или парами по разным концам страны. Но мы чувствовали, что в нашей алие заложено очень много идеализма. Почему бы не попробовать собрать вместе эти зачатки идеализма? Тогда мы были ещё оптимистами и не представляли себе всех тех трудностей, которые встанут на нашей дороге. С этой идеей мы обратились к секретарю Кибуц Арци.

      Кибуцы создавались различными движениями, зародившимися ещё в Европе. Позже на арене Палестины они выступали как политические партии. Это разделение сохранилось до сих пор. Сейчас существуют три кибуцных движения. Самое большое движение, объединяющее около 160 кибуцов - ТАКАМ, которое связано с партией Авода. Второе по численности - около 80 кибуцов - связано с партией МАПАМ - Кибуц Арци. Третье - около 15 кибуцов - Кибуц Дати, связано с религиозной партией МАФДАЛ.

      Нир-Давид и Бэт-Альфа - одни из первых кибуцов движения Кибуц Арци. Поэтому, естественно, мы пришли в центр этого движения с нашей необычной идеей. Насколько мне известно, это была первая и пока последняя попытка создать кибуцное ядро олим в самом Израиле.

      Секретарь Кибуц Арци - Ури Пинкерфельд - оказался весьма лёгким на подъём. Он зажёгся нашим энтузиазмом и был опорой и поддержкой на всём протяжении нашего нелёгкого пути. Нам выделили средства на пропаганду. Мы печатали листовки, плакаты, объявления в газетах. Ездили по всей стране, посетили почти все олимовские центры с лекциями о кибуцах, с фильмами. За лето 1976 года нам удалось сколотить группу около 30 олим. В неё входили семьи и одиночки, молодые и немолодые (доходило до 50 лет). Это была весьма разношёрстная публика. Осенью Ури начал искать для нас кибуц, который бы взял на себя нашу стажировку. Причём заранее было оговорено, что мы, скорее всего, не останемся в этом кибуце после стажировки. Это оказалось не так-то просто. Кибуцы боялись иметь дело с таким из ряду вон выходящим явлением. Только в декабре удалось найти кибуц, который решился на такое отчаянное мероприятие. Это был кибуц Негба.

Стажировка

      В январе 1977 года наши первопоселенцы прибыли в кибуц, где Сохнут специально для нас построил 21 однокомнатную квартиру. Нас всего было 6 человек. Со временем прибавилось ещё. Мы продолжали ездить в олимовские центры, агитировали попробовать кибуцной жизни. К нам приходили многие, но многие и уходили. В нашем "русском ядре", как мы его называли в кибуце, побывало около 100 олим. Кто жил у нас неделю, кто две, кто месяц или больше. Вся история продолжалась около полутора лет.

      С того момента, как мы прибыли в кибуц, началась проверка на прочность. Думаю, никогда в жизни я не жил такой напряжённой жизнью, как в тот период. Я был секретарём ядра, и на мне лежала ответственность за всё. Но не только я жил такой напряжённой жизнью. Ася брала на себя львиную долю работы, в той или иной степени участвовали в ней и постоянные члены ядра. Каждый работал в одной из отраслей кибуца полный рабочий день. Один день в неделю был посвящён учёбе. Мы учили иврит, историю Израиля, еврейские праздники, кибуцные проблемы. Это был настоящий университет кибуцной и израильской жизни вообще.

      Один-два раза в неделю мы собирали общие собрания ядра, которые иногда были чрезвычайно напряжёнными и сопровождались ожесточёнными спорами. Проблемы внутренних взаимоотношений раздирали нас на части. Не было дня, чтобы не надо было решать проблемы, возникающие между членами ядра и кибуцниками на работе. Принятие новых членов в ядро часто сопровождалось различного рода осложнениями, которые приходилось долго распутывать. Почти каждую пятницу-субботу наше маленькое ядро превращалось в большую гостиницу. Наезжало много народу. Мы вели своего рода просветительную деятельность: знакомили широкие круги олим с кибуцной жизнью. Гостей были сотни. Всех надо было устроить, обеспечить работой. Каждую субботу мы выходили группой 20-30 человек собирать апельсины. Работали 3-4 часа. Я уже не помню, была ли у меня суббота без такого рода забот.

      Одним словом, наше ядро развило кипучую деятельность. Это продолжалось многие месяцы, пока у нас хватало сил, но со временем силы начали иссякать. Результаты нашей деятельности не шли ни в какое сравнение с той энергией, которая затрачивалась. Ядро не росло, а, наоборот, сокращалось. Отношения в ядре всё более и более усложнялись. К лету 1978 года в ядре осталось всего 4 взрослых и 4 детей. Мы решили поставить на этом точку и стать членами кибуца Негба.

Причины неудачи

      В чём же были причины нашей неудачи? Почему олим из СССР с таким трудом абсорбируются в кибуце, а в подавляющем большинстве случаев и вовсе не абсорбируются? Если взять все кибуцы вместе взятые, то, может быть, наберётся несколько десятков кибуцников-олим из СССР. Это наиболее низкий процент по сравнению с выходцами из других стран. И это неспроста. У этой плачевной статистики есть свои причины, которые коренятся в глубинах советского воспитания.

      Кибуцники ожидали от массовой алии из СССР другого. Всем ещё памятны первые зачатки кибуцного движения, которые были созданы выходцами из России. Они были авангардом этого движения. И вот прошло 50-60 лет, и пришла новая волна из России, в большинстве своём заядлые материалисты с острыми локтями. Не зная ни языка, ни культуры новой страны, они кинулись завоёвывать себе место под солнцем. Нетерпимые к ближнему, они не только не смогли проникнуть ни в одну серьёзную общественную организацию, но и между собой не сумели поладить. Все общественные группировки, которые были ими созданы, настолько раздирались внутренними противоречиями, что не могли удержаться длительное время, раскалывались или распадались совсем. Был, однако, и большой запал идеализма в советской алие, но все попытки проявить его были обречены на провал, т.к. олим не были вооружены главным оружием - умением демократически решать проблемы в условиях демократического общества. Они всегда бросались в крайности. Если уж ненависть к коммунизму, то всё, что только отдалённо напоминало его, презиралось и отвергалось. Нетерпимость к чужому мнению. Нетерпимость к незнакомой и чуждой ментальности, доходящая до оголтелого шовинизма и расизма.

      Израильтяне только хлопали глазами, изучая этот продукт "самого передового, демократического и счастливого общества". Тут-то со всей силой вскрылась вся извращённая изнанка советской действительности. Мы пытались объединить и направить по положительному руслу разбитые и задавленные остатки идеализма в нашей алие. Нам это не удалось, и это вполне понятно при тех объективных условиях, с которыми нам пришлось иметь дело. В этом отношении кибуц гораздо тяжелее для абсорбции, чем город. Олим в кибуце страдали от постоянного ощущения, что ты всё время на виду, сотни глаз внимательно тебя осматривают, всякая твоя оплошность тут же замечается. "А что уж они там обо мне думают?" - эта параноическая мысль не давала им силы быть самими собой. В городе, во всяком случае, ты не так уж на виду у всех. Ты можешь иногда спрятаться за четырьмя стенами своей квартиры. Законы кибуцной жизни весьма отличны от всего того, с чем им приходилось иметь дело до сих пор. Законы городской жизни гораздо понятнее и ближе. Поэтому им было чрезвычайно трудно принять кибуцную действительность, несмотря даже на всё искреннее желание приблизиться к ней.

-----*-----

Как всё это началось

      Я возвращаюсь к тому времени, когда это началось, когда началась моя личная борьба за демократизацию. Уже лет в 14-15 мне претила официальная пропаганда. Врождённая неприязнь ко лжи действовала безошибочно. Я высказывал мысли, которые пугали друзей. В 18 лет я встретился с другом детства Виктором, с которым не виделся несколько лет. Наша дружба возобновилась. Конечно же, очень скоро мы дошли до политических тем.

      Одно дело, когда ты размышляешь иначе, чем все. Но совсем другое дело, когда находишь себе единомышленника. Так, по-видимому, зарождались все подпольные ячейки. Одного недостаточно, он всегда будет полон сомнений - а прав ли я? Другое дело двое. Значит твои взгляды и оценки не случайны, если ты нашёл точно такие же выводы у другого. Мы были друг для друга катализатором. Читали вместе книги, публицистику, обсуждали их.

      Однажды мы заинтересовались книгой Ленина "Государство и революция", написанной в марте 1917 года. Там был сформулирован тезис о заработной плате служащих будущего социалистического государства. Ленин настаивал на том, что государственные служащие, независимо от их должности, должны получать зарплату равную средней заработной плате рабочего. Но элитарное, бюрократическое государство разве могло бы себе это позволить? Нам эта разница между теорией и практикой тут же бросилась в глаза.

      Виктор предложил:

      - Давай напишем об этом в газету. Пусть хотя бы ответят нам.

      Недолго думая, мы послали письма в "Известия" и "Правду". И получили ответ! "Чиновники высокого ранга несут большую ответственность, чем простые рабочие, и поэтому они и получают за это материальную компенсацию". Ну чего можно было ожидать от "Правды" и "Известий"? Конечно, мы тут же попали на заметку в КГБ. Однако, мы об этом даже не подозревали. Мы не остановились и послали ещё несколько писем с подобными "провокационными" вопросами.

Самиздат и листовки

      Уже будучи студентом, в 1967 году я получал "самиздат" у одного моего знакомого. Виктор был первым, после меня, читателем этого "самиздата". Читали мы протоколы суда над Синявским и Даниэлем, над Иосифом Бродским, "Раковый корпус" Солженицына и многие другие вещи, ходившие тогда по рукам. "Самиздат" был для нас как дождь для сухой почвы. Мы читали запоем, иногда целыми ночами. Мне было жалко, что другие не читают эти вещи. Надо их распространять. Я начал перепечатывать "самиздат" на пишущей машинке, а позже копировать фотоспособом. У меня была своя маленькая лаборатория. Я начал распространять "самиздат" среди своих друзей и знакомых.

      1968-й год принёс с собой большие надежды. В январе начались события в Чехословакии - мы встретили их с восторгом. И, конечно же, давно регулярно слушали западные радиостанции, были в курсе всего, что происходит. Чешскую газету "Руде право" можно было купить в Ленинграде на Невском проспекте. Я решил изучить чешский язык, чтобы её читать. И действительно, довольно-таки скоро я свободно читал "Руде право", переводил оттуда статьи, которые распространял в "самиздате". "Руде право" была чрезвычайно интересной, и там было много разоблачающего исторического материала.

      Воодушевлённый чехословацкими событиями, я требовал от Виктора, чтобы мы начали активную пропаганду - распространяли листовки. Он был осторожнее и пытался меня отговорить: "надо хотя бы получить высшее образование". Я был на третьем курсе Электротехнического института им. Ульянова-Ленина, а Витя учился на историческом факультете Университета. Но я не мог ждать. Виктор не хочет - я сделаю это один. Сочинил листовку, обращение к студентам, где призывал последовать примеру чехословацких студентов и выступить за демократические реформы: свободу слова, свободу печати, свободные выборы.

      Отпечатав десяток листовок на своей домашней пишущей машинке, я встал на следующее утро раньше обычного. В институт пришёл за час до начала занятий. Никого не было, только уборщица в коридоре и аудиториях. Я улучил момент и пришпилил кнопками листовку к двери. Так я сделал во всех корпусах нашего института.

      Виктор напал на меня, когда узнал об этом:

      - Нас всех посадят! В этом нет никакого смысла!

      И я отложил на время распространение листовок.

      А время шло. И вот уже 21 августа 1968 года. Я подрабатываю на жизнь в Сестрорецке под Ленинградом, работаю на стройке. По радио - сообщение о вступлении войск Варшавского Договора в Чехословакию; я поражён, как ударом молнии. Бросив всё, мчусь в Ленинград. Немедленно - на Невский проспект к киоску, в котором продавали иностранные газеты. Там очередь. Все ждут "Руде право". Но она так и не пришла. У меня было чувство, как будто я понёс невозвратимую утрату, как будто умер близкий человек.

      С "самиздатом" происходит осечка, первый намёк на близкий конец. Я раздавал его широкому кругу друзей и знакомых. И вот один знакомый попался с ним. У него отобрали эту вещь, допрашивали. Он рассказал мне обо всём, сказал, что не выдал меня. Виктор, как всегда более осторожный, чем я, забил тревогу. Надо прятать "самиздат" в надёжный тайник, нельзя его держать дома. Мы с рюкзаками, набитыми "самиздатной" литературой, и с вёдрами, едем на нашу семейную дачу. В лесу устраиваем несколько тайников. Самую опасную литературу я спрятал отдельно. Потом ещё много раз я откапывал тайники, сушил влажные листы и брал литературу для распространения.

Арест

      К августу 1969 года множатся разного рода странные обстоятельства, свидетельствующие о том, что меня обложили со всех сторон. Но я не придаю этому значения. В конце-то концов, чему быть, того не миновать. Я уже несколько лет морально готовил себя к аресту. Я знал, что рано или поздно это случится.

      - Ну что ж, - говорил я себе, - только так ты сможешь стать полноправным членом движения за демократию. Там, в заключении, ты встретишь своих единомышленников.

      Ведь уже несколько лет мы с Виктором представляли собой миниячейку демократического движения. И никто к нам не присоединялся, несмотря на всю нашу активность.

      19-го августа, почти в годовщину оккупации Чехословакии, в 5 часов утра несколько мужчин в штатской одежде поднялись на 5-й этаж и остановились у нашей квартиры. Зазвенел звонок. Я тем временем спал сладким сном. Открыл им перепуганный сосед. Я проснулся от лёгкого толчка в плечо. Один из вошедших показал мне удостоверение КГБ.

      - Одевайся, поедешь с нами, - сказал он.

      Меня посадили в чёрную "Волгу" и мы поехали. Привезли меня на Литейный проспект к серому дому, известному в Ленинграде под названием "Большой дом". И он действительно большой, кроме внешних корпусов у него есть ещё внутренние корпуса, в том числе тюрьма.

      Автоматические ворота закрылись за нами, меня ведут по лестнице на второй этаж. Лестничные пролёты закрыты сеткой - не прыгнешь, на окнах решётки. Идём по длинному коридору с высоким потолком и входим в одну из высоких дверей.

      Большой кабинет. Велят сесть на стул, стоящий возле двери, возле стула маленький квадратный столик. В глубине кабинета большой письменный стол с настольной лампой, за которым сидел следователь. Сопровождавшие ушли, оставив нас вдвоём. Кабинет тускло освещён, занавеси на окнах задёрнуты. Полутьма.

      Мелькнуло в голове - вот здесь, наверное, били, пытали в 37-м. А как сейчас - будут пытать? И тут же отбросил эти мрачные мысли.

      Следователь чем-то занят, пишет. Проходит довольно-таки много времени. В конце концов он перестаёт писать и представляется. Начинает спрашивать: фамилия, имя, отчество и тому подобное - короче, анкетные данные. После короткого допроса позвонил. Меня увели и посадили в другом кабинете. Возле меня сидит какой-то мужчина и занят своим делами, не обращая на меня никакого внимания. И так я сижу уже несколько часов. "Чего они меня здесь держат?" - думаю я. - "Наверное, дома идёт обыск". Этим утром я должен был ехать на дачу, чтобы отвезти в один из тайников самиздат, который был у меня дома. Этот самиздат я получил только за день до ареста. Да, всё рассчитано до мелочей. Откуда они знали об этом? Кто-то выдал? Или следили за мной? То-то я чувствовал, что за последний год начали происходить весьма странные вещи. Наверняка следили. Так что же им известно?

      Так, ломая себе голову, я сидел за тем столом, и, наверное, вид у меня был весьма мрачный, т.к. сидевший возле меня мужчина вдруг оторвался от своей работы и сказал:

      - Волнуешься, значит виноват, если бы не был виноват, то был бы спокоен.

      Я ничего не ответил, а про себя: "чего я волнуюсь, всё равно уже ничего не поможет. Успокойся, отбрось все эти мысли". Это значительно меня успокоило, и я стал бездумно ждать, когда же это многочасовое ожидание кончится. Мне принесли обед, и я автоматически съел всё, что мне принесли.

      Вскоре после обеда за мной заходят: "Пошли!" Спускаемся вниз по той же лестнице, садимся в "Волгу", там уже сидят несколько человек. Едем ко мне домой. Поднявшись на 5-й этаж, заходим в нашу квартиру. Гэбэшник предъявляет мне ордер на обыск. Указывает на двух штатских, что пришли с нами: это - понятые. Начинают искать, просматривают все книги, пролистывают от корки до корки. Переворачивают все шкафы, ящики. И вот добираются до нижнего ящика письменного стола - там лежит самиздат. Улыбка удовлетворения растекается по лицу гэбэшника.

      Обыск продолжался около восьми часов. И вот уже поздно ночью описываются все изъятые материалы: пишущая машинка, фотооборудование, весь самиздат, письма, мой дневник. Едем обратно в Большой дом.

      Снова короткий допрос, и мне предъявляют ордер на арест. Я уже знаю, что возврата нет. Измождённый, иду следом за тюремщиком. Было около часу ночи. Поднимаемся на второй этаж, проходим через двери с огромными замками, которые открываются огромными ключами. Заводят меня в большую комнату - приёмную, велят раздеться догола. Прощупывают всю одежду, снимают ремень. Одеваюсь, и меня ведут в камеру. Камера на двоих, одна кровать свободна, на второй лежит молодой парень. Я тут же раздеваюсь, ныряю в постель и моментально засыпаю.

Начало следствия

      На следующий день знакомлюсь со своим сокамерником. Фарцовщик, сидит за валютные операции, очень общительный парень чуть моложе меня. Но мы не успеваем как следует поговорить - открывается кормушка (маленькое окошко в середине двери) и тюремщик говорит:

      - Шилькрот, собирайся на выход!

      Меня ведут снова в тот длинный полутёмный коридор с огромными высокими дверьми, ведущими в кабинеты следователей. Заводят в тот же кабинет, я снова усаживаюсь у двери. Следователь уже другой, не тот, что был вчера. Впечатление производит неприятное - хмурый, злой. Поднимается со стула, подносит мне листок, кладёт на мой столик.

      - Узнаёте?

      Вижу - моя листовка. Прошло уже полтора года с тех пор, как я расклеил около десяти листовок в своём институте. Я уже и забыл о ней. И вот она предо мной. Что делать? Признаться? Ни в коем случае! Решаю отрицать всё - будь, что будет!

      - Нет, не знаю.

      - А что вы скажете о "Собачьем сердце" Булгакова и других рукописях, которые нашли у вас дома?

      - Я получил их от одного знакомого.

      - От кого?

      - Я не могу сказать.

      В таком духе продолжалась эта "беседа", и, я вижу, мой хмурый следователь начинает терять терпение. Начинает кричать и угрожать:

      - Вы губите самого себя! Ваше упрямство вам дорого обойдётся!

      Так продолжалась наша "беседа" в течение нескольких часов. В конце концов, следователь вызывает тюремщика, и меня отводят обратно в камеру. Поднимаемся на второй этаж. Вижу, уже раздают обед. Задерживают меня в конце коридора, пока раздадут пищу, чтобы я не смог увидеть, кто находится в других камерах. А меня это чрезвычайно интересует: арестован ли Виктор?

      Кончается раздача пищи, меня заводят в камеру. Обед уже на столе. Проглатываю, не замечая, пищу, а сам думаю всё время об одном и том же: а что им известно? Как моя листовка попала к ним? Откуда они знают, что это моя листовка, она ведь была анонимной?

      Не успеваю закончить свой обед, кормушка открывается: "Шилькрот...". И снова на допрос. Тот же следователь с криками и угрозами. Я отрицаю всё и огрызаюсь на его угрозы. Ещё несколько часов допроса. Снова на полчаса в камеру - ужин - и снова на допрос. Возвращаюсь в камеру около часа ночи. Погружаюсь в тяжёлый сон.

      На следующий день рано утром всё начинается сначала. По-видимому, мой хмурый следователь окончательно отчаялся. После обеда он вдруг исчез. Его заменил плотный, круглолицый, общительный следователь - капитан Голубков. Он уже не кричал, разговаривал спокойно, вежливо, отвлекался на посторонние темы, много рассказывал. Это уже совсем другой стиль. В течение нескольких дней один сменял другого, пока разговорчивый капитан не остался моим постоянным следователем в течение всего последующего следствия.

      Как видно, кагэбисты поняли, что угрозы на меня не действуют, а наоборот, ещё более ожесточают моё упорство. Психологи они неплохие, понимают душу человеческую. Система жёсткого и мягкого следователя досталась им в наследство ещё от царских следователей. Я, конечно, понятия не имел о всех этих тонкостях психологии следствия. Надо признаться, что несмотря на то, что я морально был готов к аресту, никакой психологической подготовки у меня не было. Да и откуда было взять такую подготовку? Никакого предварительного инструктажа я не прошёл: не было у меня ни устных, ни письменных источников. Поэтому даже самые элементарные приёмы следствия были мне незнакомы, и я представлял для КГБ идеального подопытного кролика...

Тайники

      После этого мне были предъявлены показания свидетелей, где вскрывалась вся моя самиздатская деятельность. Мне пришлось и на этом фронте отступить. Так, постепенно отступая, я докатился до своего последнего форпоста - тайников. Но когда выяснилось, что и о тайниках им известно, то мне пришлось и в этом признаться. Однако, они знали только район, в котором тайники зарыты. Найти в лесу то место, где они закопаны, могли только я и Виктор. Мы оставили на деревьях специальные зарубки, по которым можно было найти тайники. Тайников было пять. Причём в одном из них я собрал самые опасные вещи, вроде "Заповедника имени Берия" Мороза. В этом же тайнике я положил свои "Диалоги".

      "Диалоги" были написаны мною в течение 68-69 годах, в них я пытался сформулировать свои политические и философские взгляды. Они были навеяны диалогами Платона, которые я очень любил. Особенно его сократовские диалоги. Мои "Диалоги" были по форме подражанием сократовским диалогам. Также и философствование на социально-этические темы было навеяно Сократом. Я давал их читать только близким друзьям, но следствию довольно-таки скоро стало о них известно. Так что мне пришлось и здесь признаться в их существовании. Но одно дело знать, что они существуют, другое - иметь их в папке моего дела.

      Следователь нажимал на меня, чтобы я выдал тайники. Я отказывался. По сути дела уже всё моё дело было раскрыто. Оставались только "вещественные доказательства". Тем временем прошли уже три недели следствия с ежедневными допросами с утра до поздней ночи. Я был уже порядочно измотан. Наконец, следователь решил оставить меня в покое, стал вызывать меня раз-два в неделю. Он хотел, наверное, подождать пока я созрею и решусь передать следствию тайники.

Тюрьма КГБ

      Во время этой передышки я познакомился лучше со своим сокамерником. Долгие часы мы провели в беседах на самые различные темы. Он посвятил меня в святая-святых фарцовщиков, валютчиков – область, мне абсолютно незнакомая. Рассказывал о заключённых, с которыми сидел или о которых слышал за время пребывания в тюрьме - так я узнал, кто является обитателями соседних камер. Особенно много он рассказывал о группе во главе с капитаном корабля, которая занималась крупными валютными операциями, ворочая миллионами. Он, конечно, с восторгом рассказывал о том, как роскошно они жили, какие хитрые махинации им удавалось осуществить. Это были его герои, но не мои. Меня интересовали политические дела. Единственное дело, которое ему было знакомо, было делом Брауна.

      По этому делу сидело четверо: Браун, Бергер, Мальчевский и Цирульников. Цирульников и Бергер были евреями. Они справляли день рождения Гитлера, рассказал мне мой сокамерник таинственно.

      Евреи праздновали день рождения Гитлера?! Я был изумлён, но чего не бывает на свете. Не знал я ещё, что с Анатолием Бергером мне придётся сидеть в одной камере.

      Но не только разговорами я занимался. Была во внутренней тюрьме КГБ великолепная библиотека. Рассказывали, что она составлена из книг, изъятых у арестованных в 30-е годы. Поскольку среди арестованных было много интеллигенции, то понятно, какую богатую библиотеку можно было составить. Ребята в лагере ещё долго вспоминали эту библиотеку и те месяцы, проведённые в камере в Ленинграде за чтением редких книг. Раз в неделю приходила библиотекарша. Мы заказывали книги, в тот же день она приносила их. Было такое впечатление, что в этой библиотеке всё есть: что бы ты ни заказал, она запишет и принесёт. Были там книги, которые уже давно изъяты из обычных городских библиотек. Мы же всё равно "особо опасные государственные преступники", так нас уже не испортишь.

      Несмотря на огромное нервное напряжение, связанное со следствием, не прошла у меня жажда познания. Я уже давно планировал прочитать "Капитал" Маркса. И вот в тюрьме пришло время осуществить этот план. Я прочёл все четыре огромных тома, получил огромное удовольствие. Конечно, читать только Маркса было тяжело, так я его разбавлял книгами из других областей - художественная литература, история. Читал Сенкевича, Гюго. Из истории - прочёл десять томов "Истории России" Карамзина и Покровского "Историю России". Последний произвёл на меня большое впечатление, его критичность была полной противоположностью сентиментальности Карамзина. Мне этот подход более нравился - я жаждал познания истины, а не покоя в плену иллюзий. Только с истиной можно строить будущее, которое будет лучше настоящего и прошлого.

      Прочёл два огромных тома "Истории Рима" Момзена. Этот историк остался у меня в памяти как самый захватывающий и живой. Он пишет историю как роман, в то же время не теряя глубины исторического повествования. После этого я прочёл десять томов "Истории 19-го века", составленной французскими авторами. Так что девять месяцев, которые я провёл в Ленинградской тюрьме, были для меня уникальным университетом самообразования. Никогда прежде и никогда после я не читал столь много и интенсивно, обдумывая прочитанное, анализируя, вырабатывая свой взгляд на вещи. Это, конечно же, помогло мне пройти этот тяжёлый период следствия, где ты как затравленный зверь должен отбиваться от опытных охотников-следователей, которые обложили тебя со всех сторон. Было немало тяжёлых минут, когда легко сломаться, впасть в отчаяние и депрессию. А тогда уже из тебя могут верёвки вить. Я думаю, что я не сломался благодаря тому, что сумел сохранить в себе эту жажду познания, благодаря постоянной работе над собой. И в этом смысле книги сыграли огромную роль.

      Но важно сохранить не только интенсивную духовную жизнь. Надо позаботиться также и о физическом состоянии. Здесь мне помогли привычки, которые я в себе вырабатывал уже долгие годы. С тех пор, как я провёл год в различных больницах с осложнением на сердце после ангины (мне было тогда 13 лет), я начал делать зарядку и обливания холодной водой по утрам. Это помогло мне физически окрепнуть, и больше у меня не было рецидивов сердечной болезни и почти не было простуд. Тогда как до этого я болел очень часто: гриппом и ангиной, в основном.

      В тюрьме, после того, как я немного акклиматизировался в камере, я вернулся к своему утреннему режиму. В камере была раковина, я раздевался до пояса и брызгал на себя холодную воду, фыркая от удовольствия. Потом растирал тело полотенцем, приговаривая: "хорошо, ой как хорошо!" Это "хорошо" давало мне заряд бодрости на целый день...

Прогулка по лесу

      Но вернёмся к следствию. Конечно же меня не оставили в покое. Следователь давил на меня в отношении тайников. Что ж, думаю, стоит прогуляться в лесу - всё равно о всех этих материалах, которые находятся в тайниках, уже всё известно, так какой смысл их скрывать? Один из тайников с самой опасной литературой я незадолго до ареста вытащил. Он промок, я высушил все материалы, которые там были, и закопал их в новом месте, которое мне показалось менее подверженным сырости. После этого я ещё раз хотел вскрыть его и не нашёл. Это было перед самым арестом. Я решил выдать им четыре тайника, а про пятый умолчать.

      И вот ранним осенним утром - дело было в конце сентября - меня сажают в чёрную "Волгу", и мы едем к нам на дачу. Это настоящий праздник - после месячного пребывания в четырёх стенах тюремной камеры ехать в машине. И вот мы в лесу. Ах, какие яркие краски! Такие минуты врезаются в память навечно. В тюрьме ты забываешь, что мир наш цветной, даже на прогулке нам не удавалось увидеть зелени. Тебя ведут узким бетонным коридором в прогулочный дворик - бетонный квадратик с сеткой наверху, ни одного дерева невозможно было увидеть, только голубое небо. И вдруг лес, полный деревьев - переход из одной крайности в другую.

      Я не тороплюсь найти свои зарубки. Прыгаю по кочкам, вдыхаю ароматы осеннего леса, нюхаю цветы. Следователь (ему уже под сорок) с трудом прыгает за мной. Косо на меня посматривает, приговаривает: "Ну, ты ищешь или нет?!" После нескольких часов блужданий по лесу я нахожу один за другим все четыре тайника. Возвращаюсь в камеру, довольный, смеясь про себя. Мой сокамерник нападает на меня с вопросами: ну, как было? Я рассказываю, как я дурачил гэбэшников. Мне тогда и в голову не приходило, с кем я сижу...

      Сокамерник сообщил мне, что скоро его отправляют в лагерь и что у него будет свидание с матерью.

      - Хочешь передать что-нибудь на волю? - спрашивает он меня.

      Хочу ли я? О чём речь, конечно же, мне нужно передать Виктору, что пятый тайник должен остаться неизвестным кагэбистам. Я пишу записку и отдаю моему сокамернику. Он сообщает, что передал матери при свидании, и что всё будет в порядке:

      - На мою мать ты можешь положиться!

      Вскоре его действительно увели, и я остался один.

      И вот в этот период одиночества вызывает меня следователь и говорит: "Есть у тебя ещё один тайник, почему ты скрыл его от нас?" Тут впервые зародилось у меня подозрение в отношении моего бывшего сокамерника, но я ещё не был уверен. А вдруг Виктор раскололся? Но на всякий случай я снова заупрямился и решительно отрицал наличие ещё одного тайника. Следователь оставил меня на некоторое время в покое.