Воспоминания

Памяти
ЭДУАРДА ГЕНРИХОВИЧА УСОСКИНА

Роальд (Алик) Зеличенок

       С этим фантастическим человеком судьба свела меня, свежеиспеченного отказника, в конце 70-х. До того я лишь слыхал об Эдуарде Усоскине – моя жена Галя когда-то работала с ним в Институте дальней связи. Я познакомился с Эдуардом незадолго до того, как он с женой Ирой и сыновьями Женей и Сашей отбыл из Питера в Израиль, а мы с Галей остались. Прощаясь в аэропорту Пулково, мы не ведали, что расстаемся на десятилетие. Уезжая, он оставил мне, промеж прочего, небольшую школьную доску, запас мела для нее и груду материалов для преподавания иврита, а также английского по картиночной системе Тенненбаума, которую он открыл для себя и тут же применил на практике.

      Даже поверхностного знакомства с ним было достаточно, чтобы понять, что имеешь дело с незаурядной личностью. Подать документы на выезд в Израиль после работы в Институте дальней связи, где у него был допуск по форме № 1, где он защитил секретную диссертацию, после того, как он стал одним из ведущих разработчиков системы связи для главного командного центра стратегических ракет СССР, после того, как он прослушал некий курс лекций, читавшихся, для пущей секретности, лекторами в масках – кто бы осмелился на такое? Эдуард осмелился и довел дело до победного конца. Но сначала, понятное дело, «загремел в отказ».

      Отказ – это была не шутка, и получив его, многие впадали в депрессию, иногда аж до психушки. На депрессию у Эдуарда времени не нашлось, он тут же занялся делом. И не случайно, что в наш «день отказа» весной 1978 года, когда инспектор ЛенОВИРа Песковацкая (Эдик упорно звал ее «Письковацкой») разъяснила нам с Галей, что нашей «тёте по матери» из Хайфы придется доживать без нас, мы прямиком из ОВИРа завалились именно к Усоскиным. Распили бутылку популярной тогда «Алазанской долины», добавили чего-то еще и решили, что жизнь продолжается и унывать не стоит.

      Как-то я спросил Эдуарда, что он думает о картинах Марка Шагала. Он отшутился, точнее – отругался, видимо, принял вопрос за подковырку. Пусть не подковырка, но некий подтекст у моего вопроса и вправду был. Я заметил, что, прикасаясь к действительности, Эдик каким-то непостижимым образом ее деформирует, и иногда казалось – пожелай он, и у него козы полетят или заиграют на скрипках, как у Шагала. С ним, бывало, происходило такое, что с людьми обыкновенными произойти практически не могло. Чтобы не быть голословным, расскажу вкратце о том, как он получил разрешение на выезд.

      «Сев в отказ», Эдуард решил переслать в Израиль оттиски своих научных трудов. Возможность скоро представилась: один из его родственников получил разрешение на выезд. Эдик попросил его сдать оттиски статей в Голландское посольство, которое тогда представляло интересы Израиля в Союзе, и куда все отъезжающие (в посольстве их называли «господа евреи») должны были заходить для регистрации выездной визы. Разговоры с родственником велись, как водилось в те времена у интеллигенции, на кухне. Уже потом, когда события начали раскручиваться, Эдик обратил внимание на пыль, сыпавшуюся потихоньку из кухонного вентиляционного канала. Сняв решетку, он обнаружил то, что сейчас именуют жучком. В бессчетных русских криминальных сериалах жучок – это крохотная штучка для подслушивания и\или подсматривания, которую умельцы – менты либо бандиты, приклеивают к чему угодно. Тот жучок был не таков – здоровый, с кулак, микрофон, спущенный сверху на двух проводах. Эдик его оборвал. Увы, всё это уже после того, как родственника схватили на пути в посольство, обыскали и изъяли оттиски.

      Вскоре Эдуарда вызвали куда следует и объяснили ситуацию: на оттисках двух статей стоит гриф «для служебного пользования», и попытка передачи их в иностранное посольство подпадает под действие указа о разглашении сведений, составляющих государственную или военную тайну, и статьи 64 Уголовного Кодекса РСФСР «Измена родине и шпионаж». Наказание – до высшей меры. Эдик возразил, что документы «для служебного пользования» не являются секретными и никакой тайны не составляют, на что последовало обычное «Это вы будете объяснять суду» и предложение «сотрудничества» во избежание тягчайших последствий. От сотрудничества Эдик отказался, но был пока что отпущен домой, видимо – для дозревания. Все знавшие о случившемся, включая и меня, считали, что пора сушить сухари, и спокойствие Эдика казалось наигранным.

      Затем последовал вызов в прокуратуру на допрос по уже возбужденному уголовному делу. И тут Эдуард достал документ и положил его перед следователем. Это был официальный акт о снятии с тех самых статей грифа «для служебного пользования», произведенном задолго до описываемых событий. Через считанные дни Эдуарду предложили срочно покинуть пределы СССР вместе с семьей.

      Всякому чуду можно найти рациональное объяснение, которое устроило бы людей практического ума. И выпадению манны с небес в пустыне Синайской, и вещим снам, и Бермудскому треугольнику, и всему такому есть объяснения, обычно даже по нескольку. И в данном случае – для тех, кто знаком с тропами, по которым слонялась совковая кривда, объяснение более или менее очевидно. Конечно же, «ленинградские товарищи» хотели сварганить показательное дело, и притом – «чистое», то есть не совсем фальшивое, высосанное, как обычно, из пальца целиком, а чтоб было в нем хоть что-то настоящее. Понятно, что те оттиски подвернулись им необыкновенно кстати, и наверх уже было доложено, скорей всего – на самый верх, и всё одобрено, и санкции получены. И вдруг такой афронт! Открыть дело им было легко, а вот закрыть... Разумеется, в такой щекотливой ситуации им было важно убрать главного фигуранта несостоявшегося дела с глаз долой как можно быстрее. Произойди всё это на два года позже, могли бы и убить, но в 78 году не осмелились. И дали уехать, закрыв глаза на «первую форму» и прочее.

      Если бы Эдуард показал им акт о снятии грифа сразу, то, надо полагать, ничего бы и не было: всё спустили бы на тормозах, и досиживать бы ему в отказе как досидели многие, я в том числе, до разгара перестройки, а с его-то характером он оказался бы за решеткой раньше меня. Оценивая эту историю и её финал, можно лишь восхищаться предусмотрительностью и выдержкой Эдуарда, в коих, если хотите, и кроется рациональное объяснение происшедшего. А можно видеть и нечто, что за неимением других слов мы называем затертым словом «чудо». Интересно, как назвал бы это Шагал.

      Никто не расстелил красного ковра перед семьей Усоскиных по приезде. Приходилось и им проходить через всё, что положено «олим хадашим». Но он сразу же нашел людей, которые занимались помощью советским евреям и включился в работу. Не прошло и года, как все, кто был так или иначе причастен к нашей борьбе, от депутатов Кнессета до девушек, конвертовавших адресованные в Союз письма в тесных комнатках разных «амутот», уже знали Эдика.

      Письма, длинные и обстоятельные, пошли от Эдика сразу, и понятно, что кроме как ночью за счет сна писать он их не мог. И телефонные звонки – мы понятия не имели, что большую часть этих звонков он оплачивал из собственного кармана. И книги, и бандероли – через них мы познакомились с уймой предметов, ранее нам неведомых, например, с тип-эксом, а «шадхан» (не знаю русского обозначения этого остроумного приспособления для скалывания бумаг), что прислал Эдик, служит мне и сегодня. И еще пошли письма на иврите и английском от людей, ранее незнакомых, которые получили наш адрес от Эдика. Некоторые из этих «друзей по переписке» стали со временем просто друзьями, и дружба продолжается до сих пор.

      Очень жаль, что письма Эдика нельзя было сохранить, как говорится, для истории. Те из них, что были адресованы нам и дошли, читались многими, но затем уничтожались. Правило было железным: почта, особенно из-за границы, по прочтении ликвидировалась: облегчать ГБ сбор информации и фабрикацию дел в наши планы не входило (*).

      Письма Эдика были хороши. Уж потом, когда мы добрались до Израиля, многие спрашивали нас – не пришлось ли нам испытать разочарование от местных реалий после стольких лет борьбы, когда вожделенная цель, в данном случае Израиль, неизбежно идеализируется. Вопросы были не на пустом месте: случаи такого разочарования были, и притом весьма болезненные. То, что с нами этого не случилось, в немалой степени заслуга Эдика. Лишь впоследствии мы смогли оценить, с каким тактом и чувством меры писал он о различных сторонах израильской действительности, в том числе и о самых болезненных, ничего не скрывая и ничего не утрируя.

      К примеру, как-то я спросил его, что он думает о конфликте сфарадим – ашкеназим. В следующем же письме Эдик воспроизвел диалог с одним «марроканцем», которому он показал великолепный альбом, посвященный Эрмитажу. Тот просмотрел альбом с интересом и сказал: «Очень красиво. Жаль, что Советский Союз такая некультурная страна» «А Марокко, по-твоему, страна культурная?» «Конечно. Я каждый год езжу туда, чтобы помолиться на могиле отца. Смотри, мы с ними находимся в состоянии войны, но им и в голову не приходит, что можно не пустить сына помолиться на могиле отца, хотя бы и по столь серьезной причине. С Советским Союзом мы не находимся в состоянии войны. А можешь ли ты съездить туда на могилы родителей?». Мне этот диалог кажется куда сильнее всяких абстрактных рассуждений о ментальностях и призывов к взаимной терпимости.

      Хотя до будущей большой алии оставались еще годы и годы, он не сомневался, что день придет. Он как никто понимал, что для массы вполне толковых людей главным препятствием в абсорбции будет наше совковое безъязычие, и не жалел усилий, пытаясь убедить всех отказников, чтобы использовали время вынужденного ожидания на интенсивное и основательное изучение иврита и английского. Я был в точности того же мнения, но увы, тут мы не преуспели. Даже среди студентов наших полуподпольных ульпанов – казалось бы, все люди, сами выбравшие свой путь и пошедшие ради этого на немалый риск – даже среди них лишь меньшинство действительно вгрызались в эти биньяны, гизры и мишкали. Большинство же сачковали и подсачковывали, и делали это настолько по-советски, что некоторые из «морим» пришли к печальному выводу: Совок – вечен. Похоже, что несмотря на крушение Империи Зла, последующие события подтверждают их правоту. У одного из моих бывших коллег есть даже сайт на эту тему в Интернете.

      Будучи профессионалом высшего класса (*), работу Эдик нашел практически сразу по прибытии, причем в одной из самых мощных транснациональных компаний хай-тека. Там приходилось вкалывать, но на его усилия помочь нашей горестной общине, особенно больным и узникам, это не повлияло. Как у него хватало сил на всё, я до сих пор не понимаю. Он брался за самые тяжелые случаи, в том числе и за те, которые по тем или иным причинам привлекали меньшее внимание общественности в Израиле и на Западе.

      Эдуард был человеком твердых убеждений, по израильским понятиям – «правым» (это не добавляло ему друзей в истеблишменте, издавна болеющем «детской болезнью левизны», которая у некоторых с годами превратилась в старческий провинциально-левацкий маразм). Однако, когда речь шла о его «втором призвании» – о борьбе за алию и помощи попавшим в беду, он был готов сотрудничать (и сотрудничал) с кем угодно: хоть с левыми, хоть с ультралевыми. С официальными инстанциями ему было труднее: «вписываться в систему» он не очень умел что на доисторической родине, что на исторической, да и дипломат из него, по правде говоря, не вышел. Поэтому неприятелей и неприятностей у него всегда хватало.

      Он был абсолютно свободен от всякой зашоренности. К сожалению, этого нельзя было сказать о многих из тех, кто помогал советским евреям по долгу службы, да и мы сами, объекты этой помощи, нередко проявляли, выразимся аккуратно, излишнюю переборчивость. Эдуард же, человек совершенно светский, смотрел на эти дела, я бы сказал, очень традиционно, в духе иудейской заповеди выкупа пленных. Еврей подал прошение на выезд из СССР и через то пострадал, и в этом контексте для него не было важно – сионист этот еврей, или диссидент-демократ, или даже «прямик» (то есть просто хочет уехать в Штаты), герой он или не герой, атеист или верующий, правый или левый, умный или не очень, крепкий на голову или с прибабахом – сначала нужно вытащить его «оттуда», а уж потом – разбирайтесь, кому охота. Однако официальный Израиль охотнее вступался за активных сионистов (*), и те, кто добивались серьезной помощи, не обязательно материальной, какому-то конкретному человеку, вынуждены были наклеивать на него эту почетную этикетку, даже если человек ей не вполне соответствовал. Так иногда поступал и Эдуард, и бывало, ему пеняли, если потом обнаруживалось неполное совпадение светлого образа и реального человека. Но обнаруживалось это тогда, когда тот человек был уже не на нарах, что для Эдуарда и было главным.

      Год проходил за годом, но изменений к лучшему у нас не происходило, хотя генсеки менялись чередой. Предупреждение КГБ было объявлено мне то ли при Андропове, то ли при Черненко, а арестовали меня ровно через год, день в день, уже при Горбачеве. Не буду распространяться о тех событиях, кому интересно – может прочесть о них в «Эскизе записок узника Сиона» на нашем сайте. В данном контексте существенно лишь то, что судили меня за мои частные письма (кстати, два из них были адресованы Эдику), незаконно вскрытые на Ленинградском почтамте якобы в поисках «валютно-товарных ценностей». Ценностей не нашли, но письма прочли и, признав их антисоветскими, открыли уголовное дело по статье 190-1 УК РСФСР «Изготовление, распространение или хранение произведений, содержащих заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй». Таков был фон, и тут в игру вступил Эдуард.

      Идея, как обычно у Эдуарда, была весьма нетривиальна: быстро, желательно еще до суда собрать как можно больше моих писем, адресованных разным людям, и опубликовать их в виде книги на двух языках, русском и английском. Предполагаемые цели: дать тем письмам обширную общественную аудиторию, показать всю абсурдность предъявленных обвинений, мобилизовать поддержку в Израиле и на Западе, и помочь мне, связав, насколько возможно, руки гебистам. Такова была идея, к реализации которой он безотлагательно приступил, и тут начинается невероятное – судите сами.

      Меня арестовали 11 июня 85 года. Дня четыре промурыжили в КПЗ – камере предварительного заключения, а затем 15 или 16 июня «автозэк» доставил меня в знаменитые «Кресты». В тот день на столе у Эдика уже лежали с полсотни моих писем! Уже была сформирована рабочая бригада: сам Эдик с женой Ирой и сыном Сашей, недавний узник Сиона Арье Вудка, который взял на себя составление книги, Ефим Майданик, сделавший перевод на английский, художница Батья Тон, оформившая обложку, и еще несколько добровольцев. Бригаде был присвоен титул «Издательство "Отпусти народ мой"», в качестве адреса которого была указана квартира Усоскиных. К 20 июня, еще до того, как меня выдернули из камеры на первый допрос в тюрьме, книга «ПИСЬМА ИЗ БОЛЬШОЙ ЗОНЫ» в русском варианте была практически готова!

      Каждый, кто хоть раз готовил книгу к печати, скажет, что это невозможно, на это уходят месяцы. Нужно было связаться с десятками людей, собрать и систематизировать разрозненные листки, сделать купюры, убрав из писем чисто личное, либо несущественное, либо то, что не предназначалось для гебистских глаз. Нужно было сделать множество переводов. Нужно было подобрать фотографии. Нужно было найти подходящую типографию и спонсоров (хотя бумагу, например, Эдик просто купил на свои). Нужно было выправлять опечатки. Нужно было ..., нужно было...

      Вот я держу в руках эту 101-страничную книжку. Её недостаток – сильная переоценка составителями личных качеств автора писем, но это можно понять: к узникам у нас всегда относятся с симпатией (по крайней мере, пока они не выйдут на волю). Опечаток или других следов спешки нет, всё сделано добротно. Я знаю, что ребята работали сутками напролет, и все-таки не понимаю, как они смогли провернуть такое за считанные дни. Как-то я спросил об этом Эдика и в ответ услышал ехидное: «А ты что думаешь – что все работают как в твоей Хеврат Хашмаль?» Тут я вступился за честь родной компании, на том выяснение и закончилось.

      За две недели до того, как в Ленгорсуде на набережной Фонтанки в бывшем здании Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии (или, попросту, царской охранки) состоялся «мой» судебный процесс, был готов и английский вариант книги под заголовком «CAUGHT IN A TRAP... Letters from behind the Iron Curtain» («В ловушке... Письма из-за железного занавеса»).

      В Союзе первым, кто оценил книгу по достоинству оказался КГБ, а они-то в этих делах разбирались. Имею веские основания полагать, что и начальство «моих» лагерей ее прочло, по крайней мере те из них, кто умел читать. Все попытки переслать книгу нам оказались безуспешными. И когда я еще сидел, и после выхода с зоны, и в самом угаре перестройки, когда даже Солженицына перестали изымать на границе – детище Усоскина перехватывалось неукоснительно!

      Идея, несомненно, сработала, и все поставленные цели были достигнуты. Не хочу углубляться в эти дела, разговор-то не о них, а об Эдике. Скажу лишь, что кое в чем эффект превзошел самые смелые ожидания: повидимому, в КГБ решили, что я крупный писатель и могу быть даже опасен для них в этом качестве (это после Войновича, Шаламова, Довлатова, Гинзбург ..., да того же Солженицина!). И вот повадились ко мне во множестве стукачи, выясняя – буду ли я писать мемуары, когда выйду на волю. Их усилия не укрылись от некоторых из моих сосидельцев, и они принялись рассказывать мне свои биографии: «Ты запомни, может пригодится». Когда наш багаж шмонали в Домодедове, стало ясно, что при желании мы могли бы забрать в Израиль не то что всю запрещенную тогда к вывозу «хохлому», а весь Алмазный фонд СССР: они искали у нас только бумагу, только написанное, на остальное не обращали никакого внимания! (*)

      Надобно сказать, что Эдуард был «правым» не только по-израильски, но и по-европейски, то есть был убежденным сторонником свободной экономики. И то, что он вступил на тернистый путь частного предпринимательства, было для него естественным шагом. Но невероятная дерзость, с которой он вторгся в специфическую область современной электроники, казалось бы, раз и навсегда монополизированную гигантами хай-тека, не имея капитала, а только свой блестящий ум – даже от Эдуарда Усоскина такого не ожидали. Его друзья, и я в их числе, были в ужасе, предвидя скорое и неминуемое банкротство. Пытались предостеречь, но он всегда шел до конца по избранному пути, просто игнорируя то, что большинству казалось доводами разума. Так он поступил и на этот раз.

      Область электроники, о которой идет речь, это electromagnetic compatibility tests – испытания оборудования на соответствие стандартам по электромагнитной совместимости. Сегодня ни один прибор, промышленный, бытовой или военный, не может быть произведен или продан ни в одной цивилизованной стране без сертификата электромагнитной совместимости. Не буду входить в детали, скажу лишь, что в этой области работают мощные лаборатории, оснащенные очень дорогостоящим оборудованием. Но и обладание таким оборудованием ничего не даст практически, если лаборатория не получит официального признания в мире, прежде всего в США и Европе, как организация, уполномоченная производить испытания на электромагнитную совместимость.

      Поначалу созданная Усоскиным лаборатория, названная מעבדות חרמון (Маабадот Хермон или Hermon Laboratories), разместилась в комнатах, арендованных у «матнас Беркович» – у дома культуры Верхнего Назарета (*). В лаборатории трудились Эдик с сыновьями и несколько инженеров – новых репатриантов. Пока сочувствующие переживали будущее банкротство, он получил банковский кредит, купил оборудование и развернул работы. Их качество оказалось выше, а время исполнения и стоимость – ниже, чем у могущественных конкурентов, и тем пришлось потесниться. Лаборатория завоевывала международное признание. На конференциях по электромагнитной совместимости доктор Эдуард Усоскин из Израиля стал желанным гостем.

      Затем было построено собственное здание в Биньямине, расширен парк приборов, возросло число работников. Верный своему второму призванию, Эдуард старался трудоустроить у себя как можно больше новых репатриантов. Главным тому препятствием, как и предвидел он еще в 70-е годы, оказалось русскоязычное безъязычие. Он говорил мне не раз и с горечью о том, как трудно найти среди «наших» хорошего инженера – электронщика, который бы владел английским на уровне, достаточном для серьезной работы в хай-теке.

      Потом разразился кризис хай-тека, газеты сообщали о закрывающихся фирмах. Доктор Усоскин встретил этот вызов так же, как и все предыдущие в своей невероятной жизни: он построил для своей лаборатории второе здание, рядом с первым. Он снова победил!

      Два раза в неделю я езжу из Хайфы на юг. Когда поезд проносится мимо Биньямины, я всегда смотрю в окно в направлении моря. Вот они стоят недалеко от железнодорожного полотна, два компактных здания, довольно красивых в своей хай-тековской функциональности. Может, когда-нибудь зайду посмотреть – как там теперь. А Эдик умер...

       Всё, больше об этом не могу.