Воспоминания

Мой путь на Родину

(отрывок из книги)

Бела Верник

      Бела Верник (Ройтман) родилась в 1933 году в городе Бельцы, Молдова. С 1949 по 1951годы организовывала у себя дома встречи молодых единомышленников-сионистов, чтение и распространение сионистской литературы, в том числе, написанного ею стихотворения "Родина" и других. В 1951 году была арестована и осуждена ОСО к пяти годам заключения. Отбывала заключение в Каргопольском ИТЛ, станция Ерцево, Архангельской области. Была освобождена после смерти Сталина по амнистии 1953 года, но только в 1972 году ей удалось репатриироваться в Израиль.

       Еврейское местечко! Незабываемое еврейское местечко с большими трудностями и маленькими радостями! Тяжёлый, наивный и незабываемый еврейский быт. Целый исторический период, колоритный и насыщенный еврейским фольклором, юмором, еврейским духом, которые выкристаллизовались веками, впитали в себя ум и мудрость нашего древнего народа. Еврейское местечко!

       Оно фактически перестало существовать в ходе Второй мировой войны 1940-1945 годов, которую развязали немецкие фашисты. Оно перестало быть еврейским, дорогое и милое, живущее в памяти немногих, ещё оставшихся в живых её обитателей, на пороге нового, двадцать первого века. В одно историческое мгновение погибли три миллиона еврейских душ. Не случайно многие взялись за перо, дабы передать пришедшим на смену, память об этом периоде жизни нашего народа. Память о безвременно ушедших от нас, погибших на фронтах войны, на передовой и в партизанах. Замученных и погибших от рук немецких нацистов и местных, про-фашистски настроенных бандитов, в лагерях и гетто. Погибших под бомбёжками. Умерших от болезней и голода во время эвакуации. Память, без знания которой история наша будет неполной. Я тоже решилась на это изложение истории нашей семьи после долгих раздумий. С единственной целью - ЧТОБЫ ПОМНИЛИ! Чтобы знали и передали дальше. Это наш долг перед нашими предками, наша обязанность перед потомками. Этим мы живы! Благодаря памяти мы выжили, благодаря памяти мы, вопреки всем гонениям, сохранились как народ! И это будет так вечно, вечно, пока будет существовать жизнь на Земле!

       Я родилась накануне Рош аШана, который выпал тогда на 12 сентября 1933 года. Произошло это событие на севере Бессарабии, в провинциальном городе Бельцы. Родилась третьим ребёнком в благополучной и дружной еврейской семье.

       Дедушка мой, по отцу, до первой мировой войны был поставщиком сена для конницы царской армии. На поставках корма для лошадей мой дедушка скопил денег и приобрел участок земли, на котором выстроил дом. Дом был большим, с громадным двором, подсобными помещениями, летней кухней, баней и, конечно же, построенным из досок двухкабинным туалетом.

       Дом постоянно расширялся по мере необходимости, в связи с расширением семьи. У дедушки с бабушкой родилось одиннадцать дочерей подряд, и потом два сына. Старший сын Меир, который родился после 11 дочерей, был моим отцом.

       Дети росли. Не шутка - выдать замуж одиннадцать дочерей. В семье бытовал рассказ о том, как бабушка Хая, благословенна память о ней, ночами не спала, глядя на подрастающих дочерей, и говорила:

       - Пиня ( так звали моего дедушку)! Боже мой! Что делать будем? Где возьмём приданое для всех?

       - Ничего, Хаялэ! Вот увидишь! Бог нам поможет. Выхватят наших дочерей. Много ли в городе таких хозяек, аккуратных балабуст (всё умеющих - идиш), как наши дочери? Ещё будут стучать в окно, спрашивая, нет ли у нас ещё дочерей.

       И прав был дедушка. Одна за другой повыскакивали замуж дочери, строго соблюдая старшинство. Кто уходил жить в семью мужа, кому квартирку снимали, кому помогли купить, а для кого пристраивали во дворе жильё. Наша семья жила вместе с бабушкой и дедушкой, в основном доме. Мой отец был опекуном родителей и всех своих сестёр, готовый оказать любую необходимую помощь и племянницам.

       Мой дедушка Пиня. Высокий, худощавый. Совершенно белого цвета длинные волосы, которые всегда были прикрыты черной ермолкой и плавно сливались с такой же белой длиной бородой, которая росла, казалось, от самых ушей. Добавьте к этому продолговатый худощавый овал лица, длинный тонкий нос, умные с хитринкой, серые глаза, бледно-белый цвет лица и почти суровое его выражение, и вы увидите моего деда. В своём воображении я почему-то всегда отождествляла образ моего деда с образом Моше Рабейну.

       Дед любил и умел блаженствовать за чаепитием, пропуская потихонечку 8-10 стаканов чая с маленькими осколочками белоснежного сахара-рафинада (вприкуску или вприглядку), которые он заранее накалывал. Еще дедушка много молился, часто рассказывал нам, детям, разные нравоучительные агадот из Торы, рассказы и сказки. На всю жизнь запомнились его рассказы об Аврааме Авину и Ицхаке, об Эстер аМалка и Ахашвероше, о женитьбе Яакова, его сыновьях, Иосифе, о Моше Рабейну и Исходе из рабства. Мы воспринимали это всё, как чудесные сказки, не зная тогда, что, собственно, мы изучаем свою историю, что это те самые невидимые ниточки, которые навсегда свяжут нас с историей и судьбой нашего древнего и великого народа.

       В доме у нас в те годы говорили на идиш. Идиш - сочный, полный особых интонаций и мимики, пересыпанный поговорками, пословицами и особыми словечками, взятыми из разных языков и произносимых на идиш. Родной язык! Да только говорить, просто говорить или слушать идиш невозможно без улыбки удовольствия, тёплой волны у сердца. Не зря его называют "мамэ лошн" (язык матери), не зря родилась поговорка "на всех языках говорят, а на идиш само говорится". Чего стоят только шутки-прибаутки, пожелания или проклятия, былины и сказки, рассказанные на сочном идиш, да еще умелым рассказчиком. А песни, мелодии!

       Много интересного и полезного, красочно и образно, нам рассказывала бабушка Хая. В городе её знали как Хае-Пинес(Хая, жена Пини), и часто добавляли Хае-Пинес, де-берие, что в переводе означает «чистоплотная хозяйка». В еврейской среде тех лет эту приставку к имени не просто было заслужить. Бабушка Хая была невысокого роста, круглая такая женщина с очень добрыми чёрными глазами и доброжелательным лицом. У неё были длинные волосы, которые она укладывала бубликом (или, как у нас говорили, кубликом) на затылке и закалывала длинными булавками. И всё это было убрано под косынку. Она носила всегда длинную и широкую, в сборку, юбку и кофту навыпуск. Всегда в работе, тихая и терпеливая, заботливая и добрая.

       Семья вела умерено-религиозный образ жизни, соблюдая еврейские традиции. Я помню встречи субботы."Шулхан арух", как бабушка называла стол, накрытый белоснежной накрахмаленной скатертью. На столе - что Бог послал, а бабушка приготовила. А в печи "млел" вкусный душистый чолнт. На столе горели свечи. Все в праздничной субботней одежде. Во главе стола дедушка, по правую руку от него мой отец, по левую - бабушка, и вся красивая семья вокруг стола. Тишина. Слышно, как муха жужжит. Дедушка произносит по памяти молитвы благословения субботы. Все благоговейно повторяют шепотом, нараспев: «А-а-амен». Трапеза проходила вначале молча. Но долго ли детвора может молчать? Дед сердито косится. Старшие внучки подают к столу. Бабушка гостьей сидит у стола, иногда шепотом давая указания. Но вот, утолив первый голод, наступала передышка. Дед начинал тихо "мурлыкать" задушевную мелодию. Вот уже присоединяется тихо бабушка. Мелодия без слов набирает тембр, это мой папа присоединяется, в такт постукивая вилкой по столу. И вот песня уже зазвучала во весь голос. Поют все. Лица блаженные, умиротворённые. ХОРОШО!

       А праздники! Весёлый балагурный Пурим! Клезмерим, клоуны, карнавал с переодеванием, песни..."Ант ыз пирем- моргн ыз ус./Гибт мир а грошн ын штыпт мих аройс." (Колядка на идиш - "Сегодня пурим – завтра уж нет./Подайте копейку - простынет мой след!"). Шолхемонес(блюдо с различными сладостями, которыми заведено обмениваться между собой на праздник Пурим), Оменташн ( пуримские пирожки – «уши Амана»), флудн ( сладость, изготовленная из орехов и мёда), волшебные апельсины с наклейкой «ЯФФО»!

       А Симхат Тора! Детвора с бело-голубыми флажками и с красным яблочком и свечкой над ним, на конце. Отец подводит нас, детей, поцеловать Тору. Трепет и гордость!

       Ханука! Латки, вареники с картошкой, плавающие в гусином жире! А пончики, румяные, сочные пончики! А долгожданные целый год ханука-гелт! (гелт - деньги. На Хануку детям заведено дарить деньги, в отличие от других праздников, когда дарят подарки, обновки).

       Суккот! Целую неделю дедушка жил в сукке. На столе перед ним большой пузатый, блестящий золотом, самовар. Маленькими осколочками наколотый сахар-рафинад, и мы на коленях у деда. Ждём сладкое лакомство.

       Песах! С чердака снималась пасхальная посуда, в белоснежной скатерти, узлом завязанной, подвешена маца. Торжество Седер Песах, чтение Агады, "ма ништана а лайла а зе", заранее выученные наизусть. Да так, чтобы, не дай Бог, не запнуться. Поиск афикомана! Кто же найдёт его? Счастье и почёт нашедшему!

       И песни, с непонятными порой словами, и мелодии без слов, задушевные, торжественные и грустные. Как и сама судьба.

       Через много лет, приехав в Израиль, мы попали в закрытый ульпан. Солдатка, учительница иврита, принесла на урок проигрыватель и кассету. Зазвучали родные мелодии. Автоматически, сама того не замечая, я "замурлыкала". Рути, так звали учительницу, удивлено спросила, откуда я знаю эти мелодии. Я ответила, что я их не знаю. Это откуда-то идет само. Я и сама не всегда понимаю, откуда это идёт. Для себя самой я это называю голосом крови. Это всосалось с молоком матери, став неотъемлемой частью моей сущности, моей генетической формулой. Бывает же такое. Попав в определённую ситуацию, чувствуешь вдруг, что ты когда-то уже побывал в ней, когда-то давно, в другом отрезке времени....Пафос? Нет! Сущность. Это - просто я.

       Кстати, наш гимн аТиква тоже звучал у нас за столом. Я до сих пор не понимаю, как он попал к моим предкам, при существующих тогда средствах информации. Мы его пели, как и другие песни, понятия не имея о значении слов, часто их перевирая. Я и сейчас слышу, как мой отец его пел. И, наверно, по той же причине на вопрос, как долго я в стране, в голове появился ответ, что душа моя родилась на этой земле, и, не по моей вине, тело родилось в Бельцах. Пафос? Нет! Сущность.

       О моих родителях. Мой отец, Меир Ройтман, был солдатом в русской царской армии, участвовал в Первой мировой войне. После падения царизма в России армия была распущена, и отец, после ранения, вернулся домой. Папа был высоким, спокойным и серьёзным мужчиной. Из простой хорошей религиозной семьи, среднего достатка. В 1923 году он женился на Ите Фельдман, сестре своего друга, моей маме, которая была на много лет моложе его. Невысокого росточка, жизнерадостная и краснощёкая. Мама была из семьи совершено другого склада. Её отец, Файвел Фельдман, мой дедушка по маминой линии, имел статус гражданина России – факт, довольно редкий для еврея в те времена. Он работал бухгалтером в одном из банков Кишинёва - специальность для еврея , в те годы, редкая. Он погиб в кишинёвском погроме 1903 года, когда моей маме было меньше года, оставив бабушку Басю с шестью детьми. После гибели деда бабушка Бася с детьми переехала в Бельцы, где жили родные. Бабушка Бася умерла ещё до моего рождения. Когда мои родители поженились, мама в приданое получила помещение под магазин. После свадьбы родители открыли магазин тканей. Честность, обходительность и доброжелательность помогали бороться с конкуренцией. Общими усилиями, магазин процветал и давал неплохой доход. Но …

       К тому времени, власть в Румынии захватила про-фашистски настроенная партия во главе с Антонеску. Король Румынии Карл, наследник престола Михай и вся царская семья вынуждены были бежать за границу. В стране царил разбой и беспредел кузистов – (отряды фашистских молодчиков-румын под руководством ярого бандита-чёрнорубашечника по имени Куза). Еврейская община страдала от бесчинств и унижений. Для защиты семей были созданы отряды самообороны. Мой отец был одним из активных руководителей отряда. При таком положении вещей было естественно, что еврейская община с нетерпением ждала прихода "русских". К тому же, при всей неразберихе ситуации, большое влияние на общину возымели выпущенные румынами из тюрем и каторги еврейские коммунисты. Почувствовав поддержку и приближение Красной армии, отряды самообороны осмелели. При выходе из Бельц румынской армии еврейские отряды устроили им соответственные "проводы". У некоторых отбирали оружие, технику. Закидывали уходящих овощами, камнями, острыми словечками и насмешками.

       Не знаю, правда ли, но говорили, что румыны отомстили евреям за эти проводы. Целые улицы, районы города - места, населённые евреями, были снесены с лица земли. Их жители, в большинстве своём, были издевательски убиты.

       Но вот пришли русские. В первую очередь, в течение нескольких дней, в магазинах не стало привычных продуктов и товаров. Вместо них на прилавках появились какие-то незнакомые «товары ширпотреба» и «съестные припасы». Коммунисты "командовали парадом" вовсю. Всю частную собственность национализировали, в том числе и нашу. Составлялись списки "эксплуататоров", "сионистов" и прочих"неблагонадежных" для высылки в северные малозаселённые районы России. Вскоре из города начали "исчезать" самые уважаемые и морально устойчивые семьи. "Новые порядки" наводили страх, и выбивали почву из-под ног. Народ метался в растерянности, стараясь "удержаться на ногах".

       Не избежала этой участи и наша семья. Магазин со всем содержимым отобрали - "национализировали", так сказать. А по простому - украли. Отца направили на работу грузчиком на маслозавод, который отобрали у другого "эксплуататора". Семья лишилась всяких средств к существованию. Семье грозили высылкой в Сибирь. Выручило вмешательство какого-то "начальника-коммуниста", помнящего оказанную в прошлом услугу моей мамы во время его пребывания на каторге, и материальную помощь его семье. Год прошел под постоянным страхом высылки, под знаком нестабильности положения, в попытках привыкнуть к новым порядкам (скорее, беспорядкам). В мае 1941 года, незадолго до начала войны, умер мой дедушка, Пиня Ройтман. А через несколько месяцев мою бабушку, Хаю Ройтман, застрелил немец по дороге в гетто. Её вина была лишь в том, что она не могла бежать за колонной, которую немцы подгоняли прикладами. Мой отец умер от голода, дизентерии и измождения на дорогах войны. Был период, когда жители недавно присоединённых территорий не подлежали мобилизации на фронт. Однако, они подлежали мобилизации в трудовую армию. Мой отец, вместе с другими эвакуированными, тоже копал окопы под Таганрогом. Когда мы чудом его разыскали, он был ужасно болен. Обессилевший от голода и кровавого поноса, мой отец "таял" на глазах. Когда мы добрались до Баку, его поместили в больницу с диагнозом «тяжёлая дизентерия». Он умер на второй день и был похоронен в Баку. Подобная судьба постигла большую часть нашей большой, дружной и хорошей семьи. Да будет вечной память о них! У нас в семье она вечна!

       Вторая мировая война. Для нас она началась почти сразу после её начала. Рано утром началась страшная бомбёжка. Все, кто мог бежать, бежали за город, в небольшой лесок. После бомбёжки мой отец нанял подводу и вывёз бабушку и ее парализованную сестру, тётю Суру, которая жила с семьёй своей дочери Фейны в пристроенном к нашему дому флигеле. Он вывез всех в деревню, где жил со своей семьёй его брат, дядя Залман. Вся семья собралась там. Дядя Залман и его семья не хотели оставлять своего хозяйства. Некоторые из нашей семьи тоже решили остаться, переждать войну у дяди.

       Наша семья, и ещё человек двадцать из родных, пристроившись в хвосте отступающих солдат Красной армии, пешком направились на восток. Не буду описывать все мытарства этого похода. Не буду описывать здесь и годы эвакуации, где и как мы их провели. О них можно будет, при желании, прочитать в отдельном издании. Скажу только, что Великую Победу мы встретили в Бельцах, ещё до окончания войны, вернувшись туда сразу после освобождения Бессарабии от фашистов. Вторая мировая война закончилась. Много миллионов человеческих жизней она унесла, сотни тысяч людей изувечила. Она поколебала и исковеркала устои жизни, вековые традиции, принятые правила взаимоотношений между людьми, простые человеческие ценности. Она изувечила судьбы людей многих поколений. Она непоправимо изуродовала само понятие ЖИЗНЬ.

       Мы вернулись домой. Но Дома давно уже не было! Он больше никогда и не будет, ДОМ, в том далёком понимании этого слова.

       Вернулись к развалинам. На месте нашего дома, да и всей улицы, на которой проживали еврейские семьи, были одни руины. Место, где стоял наш дом, мы с сестрой нашли по черепкам разбитой посуды. В память о ДОМЕ черепки хранили долго. Развалины разбирали немецкие военнопленные. На развалинах восстанавливалась жизнь. Жизнь побеждала смерть. Таков закон природы. Мы вернулись в родные места. Но места эти уже были не теми. Да и мы уже были другими. Совсем другими. Мало, кто выжил, мало, кто вернулся. А те, кто вернулись, были уже не теми. Часто вместо «Мы, Наш» слышалось «Я, Мой».

       После замужества моей старшей сестры в 1945 году мы переехали в город Черновцы. В 1949 году я закончила седьмой класс в женской школе №6. Дальнейшее обучение продолжала в вечерней школе рабочей молодёжи, совмещая учёбу с работой. С августа 1949 года и почти до её закрытия в 1950 году я работала секретарём в единственной еврейской школе города.

       Весна 1951 года. Скоро конец учебного года. Пора контрольных работ, проставления годовых оценок перед экзаменами, зачёты по отдельным предметам, ликвидация задолженностей.

       Уже некоторое время я нахожусь в каком-то непонятном состоянии беспокойства. Я чувствовала на себе взгляды, которые не могла понять. Я металась, оглядывалась, чувствуя приближающую опасность, как затравленный зверёк. А откуда её ждать - не понимала.

       Однажды вечером, возвращаясь в троллейбусе из школы, я обратила внимание на двух молодых людей в форме учащихся ФЗУ. Уловила на себе их пристальные взгляды. Насторожилась. На остановке недалеко от нашего дома сошло несколько человек, и они проталкивались, боясь меня упустить. Я ускорила шаг, забеспокоилась. Они явно меня догоняли. Войдя в свой двор, я зашла в первый подъезд (мы жили в последнем) и притаилась в углу. В подъезде, как обычно, было темно, как и во всём дворе. В 1951 году в нашем дворе и подъездах дома ещё не было проведено электричество. Сердце моё бешено колотилось, готовое выпрыгнуть из груди. Боялась шелохнуться. Мои преследователи зашли во двор, но в темноте упустили меня из виду. Потоптавшись, о чём-то пошептавшись, они ушли. Я подождала ещё немного и вскоре была дома. Пошла не к себе в квартиру, а постучала в дверь к сестре. Мама ещё не ложилась, занималась чем-то в ожидании меня. Сестра с мужем ещё домой не вернулись.

       - Что случилось, на тебе лица нет?

       В ответ я разрыдалась. Немного успокоившись, рассказала о случившемся.

       Мы решили, что это ребята за мною увязались, решив познакомиться. Что, скорей всего, у них дурных намерений не было, иначе они бы без труда меня догнали. В это хотелось поверить. Но чувство непонятной тревоги меня не покидало.

       Ни мама, ни сестра моя никакого понятия не имели о том, чем я занимаюсь. Да и обычные субботние наши встречи стали реже, так как надо было усиленно готовиться к урокам и к экзаменам. В последнее время я уделяла недостаточно внимания занятиям. Часто пропускала уроки, просиживая много в читальном зале городской библиотеки. Надо было наверстать упущеное.

       8 мая 1951 года был обычным днём. Я с утра села за тригонометрию, твёрдо уверенная, что Вахлис – наш преподаватель математики - сегодня меня обязательно вызовёт. Я долго увиливала от ответов, а ему нужно выставлять четвертные оценки. Больше тянуть нельзя. У меня много хвостов. А сегодня ещё и решающая, для годовой оценки, контрольная по физике.

       Учёба мне давалась легко. Оценки у меня были, в основном, хорошие. Но волнение, тревога, которые меня последнее время преследовали, были мне непонятны и не давали сосредоточиться. Ничего, конкретно, не подозревая, я чувствовала приближение какой-то опасности. И это состояние, конечно же, повлияло на мою посещаемость и успеваемость. Я не могла этого допустить. Я заканчивала 9-й класс.

       Прозвенел звонок. Зашел в класс Вахлис, преподаватель математики. Сделал пометки в журнале, отмечая, кого нужно сегодня опросить. Уверена, что я - одна из первых в списке.

       Последний просмотр материала. Сейчас он меня вызовёт. Лёгкий трепет прошёл дрожью по телу. Сейчас!

       - Белла! Тебя Анна Михайловна вызывает к себе! - бросила мне староста класса, спеша на своё место.

       - Чего это ей?- спросила я автоматически.

       - Не знаю. Велела с сумкой.

       «Что-то она серьёзно на меня взъелась», - подумала я, - «тоже мне, нашла время».

       Но делать нечего. Надо идти. «Сбегаю и быстренько вернусь. Ещё успею ответить тригонометрию», - думала я уже на ходу. Сумку я, конечно же, не взяла - ещё чего?

       Виновато улыбаясь, я открыла дверь кабинета директора школы. Стоя у своего стола, Анна Михайловна что-то проговорила невнятно, пряча глаза. На стульях для посетителей, по обе стороны стола сидело двое мужчин.

       Ничего внятного так и не сказав, Анна Михайловна вышла из кабинета. Ничего не понимая, я осталась ждать её возвращения. И вдруг:

       - Ройтман Белла?

       - Да! А что?

       Краем глаза заметила, что один из мужчин вышёл. Второй продолжал:

       - Вам придётся проехать с нами. Мы задержали одну женщину. Мы подозреваем её в нарушении закона о прописке. Она указала, что ночевала у вас. Нам надо, чтобы вы или подтвердили или опровергли её показания.

       - Я не могу сейчас с вами проехать. Мне нужно сегодня ответить по тригонометрии, а потом у нас ещё годовая контрольная по физике. Завтра с утра я могу к вам придти.

       - Вернулся с моей сумкой вышедший раньше мужчина.

       - Ничего! Физику вы ещё сдать успеете. А теперь, пошли!

       Слегка подтолкнул меня к двери.

       - Быстро переходите дорогу! За углом стоит машина. Идите туда!

       В машине сидел шофёр. Я оказалась на заднем сидении между двумя мужчинами. Меня почему-то колотило. Мыслей никаких. Пустота. Ехали недолго.

       Машина остановилась в каком-то переулке в центре города.

       - Быстрей переходите дорогу! В подъезд!

       У дверей стоял часовой. Пропустил нас молча. Поднялись на второй этаж. Завели меня в довольно большую комнату.

       - Садитесь! - бросил один из них.

       Села. Оба ушли. Я осталась в комнате одна. Мыслей нет никаких. Пустота и отрешённость. Интересно, что я не пыталась объяснить даже себе, что именно происходит. Полное отсутствие мыслей.

       Сколько прошло времени, пока пришёл средних лет высокий мужчина, не знаю. Много. Зашёл, поздоровался, и опять:

       - Ройтман Белла ?"

       – Да! - удивлённо.

       Мелькнуло - откуда они все меня знают?

       - Вы знаете, где находитесь?

       Я утвердительно кивнула.

       – В милиции.

       - Ну, нет! Мы не милиция. Вы находитесь в КГБ. Я полковник КГБ, Михаил Иванович Платонов. Ну, вот мы и познакомились! Побеседуем? Вы учитесь в вечерней школе рабочей молодёжи? В 9 классе? А какой предмет вы любите больше всего? Литературу? О! И стишки, небось, пишете, как все девочки? Правда? Почитайте мне что-нибудь своё – попросил он.

       Я молчала.

       - Ну, хотя бы "Родину". Вы знаете такое стихотворение? Нет? Что же это вы?

       Я молчала. Зубы сцеплены. Казалось, их и клещами не расцепить. А он продолжал, на память:

       - Ну, как? Знакомо? Нет? Что ж! Вспоминайте! Думается мне, это стихотворение вам не только знакомо. Вы же его написали сами?! Нет?! Ничего ! Подождём, пока вспомните. У нас есть время. Много времени. Сколько понадобится. Вспоминайте! Когда вспомните, постучите в дверь. А я пока пойду.

       Он ушёл. Через зарешеченное окно темнота. Тихо. Уже ночь. Глубокая ночь.

       «Откуда они знают? Это стихотворение я написала ещё в 1949 году. Кто им донёс? Ведь никто из "чужих" не знал. Даже мои родные не знали. Только близкие друзья!»

       «Боже мой! Как мама, наверное, беспокоится? И Тамара. Не поймут, куда я подевалась. Ушла в школу и не вернулась? Хоть бы только им сообщить. Они ведь с ума сойдут от волнения. Что делать? Кто знает, сколько времени это может продлиться. Где же этот полковник? Он же должен понять, что мама не знает, куда я делась. Пусть меня отпустит домой только сказать маме, где я, что бы она не волновалась. А потом я вернусь. Сразу. Только скажу и попрощаюсь».

       Постучала в дверь. Пришёл какой-то грузин, в белом костюме из чесучи. Спросил, зачем стучала. Я попросилась домой, объяснив свои аргументы - только сказать и попрощаться. Он улыбнулся. Кажется, сочувственно-жалостливо. Ничего не сказал. Вышёл.

       Тихо потекли беспомощные слёзы. Текли и текли. В большом кабинете - вешалка, стол, два стула,- для офицера КГБ - у стола, напротив - для меня. В кабинете я одна. Всю ночь. Голову сверлит мысль - откуда они всё знают? Как там мама, Тамара? Ведь они не будут знать даже, куда я делась. 8 мая 1951года. Завтра - 9 мая, день рождения Тамары. Подарок для неё лежит на столе. Найдут. И ещё завтра день Победы. Как мы выстрадали этот праздник Победы!

       Победа? Чья и над кем? А завтра уже сегодня. И что там, впереди? Или только то, что позади?

       В голове неуместно вертится: "Что день грядущий мне готовит?"

       Незаметно ночь сменилась утром. Вот уже светло за зарешеченными окнами. Никакого понятия о времени.

       Зашёл Платонов, свежий, выспавшийся, сильный. На лице улыбка. (В моей голове - "У сильного всегда бессильный виноват"). Позвонил.

       Какой-то солдат принёс стакан чаю и бутерброд. Есть не хотелось. Глоток чаю - чуть тёплый, невкусный.

       Платонов копался в бумагах. Одну подал мне.

       - Кто это писал? – передо мной было от руки переписанное стихотворение «Родина».

       - Не знаю.

       - Ведь это стихотворение сочинили вы?

       - Нет.

       - А откуда оно у вас появилось?

       - Получила по почте.

       - От кого?

       - Анонимно.

       «Почерк Фанин», мелькнуло.

       - Кто это переписал? Это же не ваш почерк. Говорите! Кто вам помогал? Кто из старших руководил вами, кто наставлял? К какой сионистской организации вы принадлежите? Облегчите свою совесть. Вам легче станет сразу. И это вам зачтётся при вынесении приговора. Ну, не мучьте себя. Ведь мы всё знаем.

       - Я ничего не знаю!

       Снова и снова.

       - Кто? Когда? Как?

       «Это прямо как из книги. Как из "Молодой гвардии"» - подумала.

       Это отрезвило немного - зашевелились мысли, несмотря на головную боль и усталость. Заинтересовало, но не обрадовало. В книге читать интересней, чем в жизни.

       Допросы стали непрерывными. Следователи менялись. Потеряла счёт времени. И снова вопросы:

       - К какой сионистской организации вы относитесь? Кто помогал вам? Кто руководил вами?

       Я знала о сионистском движении в общих чертах. И ни в какой сионистской организации не состояла, кроме нашей, которую сами создали и назвали "Пробуждённая молодёжь".

       На столе, направленная мне в лицо, горела лампа, очень сильная лампа. Она мешала, ослепляла. Вопросы, вопросы, вопросы. «Кто? Когда? С кем? Откуда?». Вопросы шли со всех сторон. Сколько же их, спрашивающих? Со всех сторон. Потеряла счёт времени. Казалось, вечность прошла. Плохо соображала.

       Принесли что-то поесть. Жевала. Не помню, что. Хотелось положить голову, неважно куда, и заснуть. Сколько дней прошло с тех пор, как я здесь? Не знаю. Плохо стала соображать. Почти уже не понимала, чего от меня хотят.

       Последняя нормальная мысль – «Почему ОНИ допрашивают по ночам? Им, что, дня не хватает?

       Фаню (узник Сиона Фаня Альтман-Дишер) арестовали 9 мая. День продержали и отпустили. Думаю, чтобы проследить, с кем свяжется, кого предупредит. Через день, 10 мая, её опять арестовали. Юру (узник Сиона Иона Заславер) и Аркадия (Узник Сиона Аркадий Винокурский) арестовали 10 мая.

       Получили санкцию прокурора на арест 11 мая. Поменяли статус. Из подозреваемых на заключённых.

       На рассвете меня перевезли во внутреннюю тюрьму строгого режима, что на улице Красноармейская, около медицинского института в городе Черновцы. Эта тюрьма предназначалась для политических заключённых и для проходящих по особо крупным бытовым делам, которые приравнивались к экономическим диверсиям.

       10 мая в доме произвели тщательный обыск. Освободившись, я узнала, что вспарывали обивку мебели, поотодрали доски пола, выкинули и перетряхнули всё из шкафов и буфета. Перекопали клумбу около дома, во дворе. Забрали тетрадки с моими стихами, пачки писем (переписка с Сашей Кенцисом), коллекцию старинных открыток, которые я собирала, и которые были мне очень дороги, несколько книг. Но самое страшное для меня было узнать, что уволили с работы моих близких - Тамару и её мужа Гришу. Они долго были безработными, бедствовали вместе с двумя маленькими детьми и мамой. Семья, родственники их поддержали. Прошло время, пока нашли работу.

       Допросы велись в тюрьме теми же методами. Ночами. Следствие уводило меня от ответа на вопрос, который меня занимал – «Кто же нас выдал.? Кто ответственен за наш провал?». Умышленно наводили на ложный след. Было время, когда я связывала провал со слежкой, вспомнив тех двоих из ФЗУ. Выследили. Но нет. Слежкой невозможно было узнать всего того, что им было известно. Люся? Люся Кубрик? Долго шла по этому следу. Нет! Она многого не знала. Следователи знали гораздо больше. Стоп! Долго сопоставляла. Неужели? Не может быть.

       Чем дольше думала, тем больше понимала. Всё сходится.

       Похоже, что это он – довольно известный еврейский писатель и переводчик N.N.! Да! Это он. Позднее узнала, что мы были не единственными, кого он продал. На его совести есть ещё люди, которые пострадали.

       Камера, в которую меня поместили, была небольшой и чистой, на три койки. Каждое утро её убирали сами заключённые. Между койками небольшой столик. В углу у дверей параша. Два раза в день, утром и вечером, на пятнадцать минут, выводили на оправку в туалет. Под потолком зарешеченная лампочка, горит постоянно. Маленькое оконце у самого потолка, закрыто козырьком. Видеть можно только узенькую полоску неба.

       Утром, через кормушку в дверях, подают кипяток, разливая его в жестяные кружки. Дежурный по камере принимает через кормушку по полбуханки чёрного мокрого хлеба на каждого зека, на который высыпана ложечка сахара. В обед - миска баланды, и на второе - что-то малосъедобное. На ужин кипяток. Раз в неделю баня - два ушата горячей воды и кубик хозяйственного мыла. Подгоняют - быстрей! Помыться должны успеть все.

       Прогулки во дворе, в отгороженном маленьком дворике - пятнадцать минут в день. Так как часов не было ни у кого, время прогулки зависело от настроения охранника. Кстати, как и другие регламентированные права. Очень частые, почти ежедневные унизительные обыски. Чаще всего с раздеванием догола, с приседаниями. Спали на койках с тюфяком, на них же и сидели. Отбой в 8 вечера. В 6 утра - подъём. Свет горит круглые сутки. Раз или два в месяц приносили книги. Выбор небольшой, но это было лучше, чем ничего. Всё общение с внешним миром велось через кормушку.

       Моё дело в тюрьме вёл уже другой следователь, некий Краснов. Грубый, с красным носом, часто выпивший. Его методы допроса были грубыми и часто жестокими. Он ругался матом, часто кричал, наказывал карцером и даже бил линейкой, перегнувшись через стол. Все следователи добивались одного - кто из старших руководил нашими действиями, направлял нас. Следствие длилось восемь месяцев.

       Я и Фаня какое-то время находились в смежных камерах. Ещё на раннем этапе следствия, мы наладили связь через стенку, путём перестукивания. Произошло это следующим образом. Я до ареста вела дневник. "Играя" в конспирацию, я некоторые секреты кодировала алфавитным кодом. То есть, вместо букв писалась её порядковая цифра. Например, вместо Белла - 2-6-12-12-1. Будучи моей задушевной подругой, Фаня знала об этом. Как-то раз, при обмене книг, она услыхала случайно мой голос. И вот я, сидя на кровати, вдруг услыхала тихий стук. Не придала этому значения. Вторично – тот же стук в том же порядке. Насторожилась. В третий раз я поняла. «2-6-12-12-1-Белла». Это было прекрасно! Родной человек! Мы перестукивались безнаказанно какое-то время. Два человека избежали ареста благодаря нашей координации ответов. Мы договорились держаться версии, что принесенные нам Борисом Вайсбухом стихи И. Эренбурга и М. Алигер мы получили по почте, анонимно. Но нас "застукали". Обе получили по три дня карцера, после чего Фаню перевели в камеру подальше от моей. Но мы сумели найти выход из положения. Фаня оказалась за стенкой туалета. Когда я была в туалете, я на всякий случай, выстучала «Ф-а-н-я». И попала в точку. Мы наладили связь через стенку, во время оправок. Какое счастье! Это случилось 7 июня, а 15 июня был день рождения Фани. Что придумать?

       Хлеб, который мы получали, очень походил на глину (да простит меня Бог!). Из чёрного хлеба я вылепила небольшую вазочку для цветов. Поставила её в укромное место сушиться. Из того же хлеба налепила роз, штук 8-10. Из одежды всех троих сидящих в камере я повытаскивала небольшие цветные ниточки, и пока хлебные розы не подсохли, вдавила в сырые края роз цветные ниточки. Когда всё высохло, поставила букетик в вазу. 15 июня утром, когда нас повели на оправку, я осторожно пристроила вазочку с букетиком на сифоне под умывальником. Ещё надо было сообщить об этом Фане, что я и сделала. Представьте себе, что это получилось! Фаня получила цветы ко дню рождения! А мне пришлось в тот день потерпеть до вечерней оправки. По неписаным правилам, мы в своей камере договорились избегать пользоваться парашей по большим нуждам.

       Тем временем следствие шло своим чередом.

       Допросы продолжались ночами и днями. Следователь Краснов был бесчеловечным, желчным, даже жестоким. Десятки раз задавал одни и те же вопросы, добиваясь ответа. Изворачивались, как могли. Но это было очень трудно. Много раз допрашивали о влиянии на нас старших. Как, например, знакомых нам Гриши Заславера, известного писателя на идиш Меира Харац, узника Сиона Шалома Черкис. Вызывали много свидетелей для дачи показаний. Некоторые близкие знакомые, и даже очень близкие, давали противоречивые показания, надуманные сведения, которых не было никогда. После чего на допросах приходилось доказывать, что этого не было, не могло быть. Например, один соученик показал, что читал стихи, написанные мною, в которых я критиковала действия Ленина и Сталина. Это были очень опасные обвинения. Из-за них у меня было немало бессонных ночей. Или другой приятель рассказал, что мы планировали нелегально перейти границу. Позже, в обвинительном заключении даже был пункт о попытке к измене Родине. Следователь пытался натравить нас друг на друга, выбивая показания. Многие друзья на вопрос, зачем они это делали, зачем согласились переписывать мои стихи для дальнейшего распространения, давали показания, что делали они это, чтобы мне угодить.

       Меня арестовали 8 мая 1951 года, а приговор подписала в конце декабря. Почти восемь месяцев длилось следствие. Дело отправляли дважды в Москву в ОСО, и оно возвращалось на доследование. И опять допросы, всё сначала. За всё это время ни передач, ни свиданий я не имела. А ведь прошло много времени - 8 месяцев.

       Приговор мне зачитывал начальник тюрьмы. Дал подписаться. После подписи он почему-то спросил меня, поняла ли я приговор. Я честно призналась, что не поняла. Он объяснил: приговорена к пяти годам заключения с отбыванием наказания в исправительно-трудовых лагерях, с освобождением по особому распоряжению, и к пяти годам лишения гражданских прав. Кстати, из всей нашей "компании" по делу проходило четверо. Все получили почти одинаковый приговор. Ни разу, за всё время следствия, никого не видела. Только после приговора нас с Фаней поместили на одну ночь в одну камеру. Мы лежали рядом на полу, обнявшись, телами согревая друг друга. Всю ночь напролёт проговорили, делясь воспоминаниями. Фане повезло больше. Её следователь Кострица был человечней Краснова. Фаня дважды получала свидания с матерью, получала несколько раз передачи.

       На рассвете на известном "воронке" нас вместе перевезли в общую тюрьму. Мы попали в одну камеру. В камере были двухэтажные нары, скученность ужасная, человек 25-30. Грязно. Воровали друг у друга, шум, ругань. "Публика" совсем другая. Жизненный урок - во всём плохом всегда есть то, что еще хуже. В этой тюрьме мы долго не задержались. Домой сообщить, что нас увозят, не успели. Погнали на рассвете третьего дня на этап. Стоял конец декабря. Холод. Из дому никаких тёплых вещей не передали. Они и не знали о нашем отъезде. В чём арестовали, в том и поехали. Куда? Заключённым знать не положено.

       Мне хочется добавить несколько слов об одном эпизоде. В общей камере я добыла небольшой клочок бумаги и карандаш и написала записку такого содержания: «Дорогие мои! Меня и Фаню сегодня отправляют в Львовскую пересылку. Если удастся, организуйте нам передачу с теплыми вещами». Бумагу сложила в несколько сгибов и надписала: «Просьба к тому, кто найдёт эту записку, передать её по адресу...» и надписала адрес. Вероятность, что это сработает, была мизерной. Но... Записка в тот же день пришла по адресу. На третий день, по прибытии во Львов, мы с Фаней получили, каждая в отдельности, одинакового содержания передачи. И продуктовые и вещевые.

       В большой камере во Львове проживало человек 40. В тот день был общий праздник. Значительная часть передачи была выложена на стол. Праздновали все. Но немного осталось и нам. Ещё один урок: поделись со всеми сам. Не жди, когда заберут. Если заберут - заберут всё.

       В камере были, в основном, украинские молодые девушки. Их судили за участие в националистическом движении за самостийную Украину. Была одна немка и одна полячка, осуждённые за шпионаж, и мы, две еврейские девушки, осуждённые за групповую буржуазно- националистическую агитацию. С Фаней мы проделали вместе тяжёлый путь пересылок. Разлучили нас в Ленинграде. По дороге я тяжело заболела. Я думаю, что это было воспаление лёгких. Фаня меня кормила, согревала, как могла, своим телом, стирала моё бельё. Из Ленинграда меня направили в Вологоду. Страшное место. Тюрьма наполовину под землёй. Строение бетонное, лежанки бетонные. По стенам и лежаку течёт ручейками вода. Холод, сырость. На прогулки почти не выводили.

       Отбывала наказание в Каргопольлаге, Архангельская область, станция Ерцево. Вначале на лесоповале, после заболевания туберкулёзом была переведена в бытовой лагерь - пошив одежды, белья и обуви, подшивка валенок и прочее. Освободили меня по амнистии в 1953 году, в апреле, после смерти Сталина. Реабилитирована не была.

       После освобождения была отправлена на постоянное место жительства в Садгору - районный центр, недалеко от Черновиц. Помогла сестра. За взятку прописали в Черновцах. На работу никуда не брали, даже швеёй.

       Через милицию устроилась на 3-ю швейную фабрику, швеёй. Вернулась в 9-й класс вечерней школы. 9,10 и 11 классы закончила успешно. Получила аттестат "зрелости".

       Созрела официально. В 1955 году вышла замуж за Верник Вилю Юдковича. Поступала в техникум лёгкой промышленности. Согласились принять только на первый курс, несмотря на то, что с аттестатом зрелости принимали на третий. За диктант по русскому языку на вступительных экзаменах я получила большую единицу.

       Это меня сначала рассмешило, затем разозлило. Я потребовала показать мне мои ошибки. Отказали. За помощью обратилась в фабком, затем в партком (нет, нет - не в качестве члена партии). Секретарь парткома пошел вместе со мной в канцелярию техникума. Не без труда удалось получить доступ к экзаменационным работам по русскому языку. Парторг глазам своим не поверил. Мой диктант вообще не был проверен, то есть перо не коснулось листа, на котором диктант был написан, за исключением большой жирной единицы с точкой в конце листа. Меня попросили выйти из канцелярии. Через неделю состоялся повторный экзамен по русскому языку для всей группы. Пропустив одну запятую в тексте, я получила четверку. В 1962 году, проучившись 5 лет вместо 3 лет, я получила диплом техника-технолога текстильной промышленности. С 1961 года, ещё до окончания техникума, была назначена сменным мастером конвейера по пошиву одежды. В августе 1962 года была направлена в подшефную школу № 1 преподавателем производственного обучения. Выпустила 4 класса. После сокращения программы вернулась на должность сменного мастера конвейера. В общей сложности я проработала на швейной фабрике 18 лет и была уволена в связи с выездом в государство Израиль.

       С какой гордостью и радостью я пишу эти строки!

       Сегодня, в свои 73 года, я пишу эти строки и думаю: «Господи! Да неужели я всё это пережила? Неужели я через всё это прошла, всё это делала? И какое же счастье, что я Дома! Какое же счастье, что он есть, наш Дом! Как же мы должны беречь его, хранить его навеки! И в память о близких, не доживших до дней исполнения мечты своей - жить и умереть в стране наших предков, в Израиле, в память о дедушке, об отце моём - молитва моя Богу:

       Благословен Ты, Господь, Бог наш, который даровал нам жизнь, и поддержал нас, и дал нам дожить до этого времени!

17 ноября 2006 г.
Егуд, Израиль