Воспоминания

ПЕЛЫМ — МЕСТО ССЫЛКИ НЕУГОДНЫХ

Часть 1

Макс Койфман
Циля Койфман

      Вниманию гостей нашего сайта предлагается глава из вышедшей в 2008 г. в Москве книги воспоминаний Макса и Цили Койфман «Судьбы причудливый узор», в которой рассказывается о нелёгкой судьбе большой и знатной семьи литовских евреев. Одним из главных, если не самым главным героем этой книги является отец Цили Койфман Яков Вольфас. Он родился в 1903 г. в Ковно (Каунасе). Окончил Тенишевское училище в Петербурге. В 1934 г. окончил философский факультет Берлинского университета. После возвращения в Литву стал членом сионистского движения «Херут» и работал корреспондентом каунасской еврейской газеты «Идише штиме». С июня 1941 по июль 1946 г. отбывал "наказание" по 58-й статье как сионист в Севураллаге. Затем был выслан в Алтайский край, где находился с 1946 по 1950 годы. В 1950 г. был повторно арестован и в 1951 г. выслан на "вечное поселение" в северный Казахстан. Реабилитирован в 1989 г. Яков Вольфас перевел с идиш на русский язык историческую эпопею Натана Забары "Колесо вертится", с иврита на русский язык главы из романа израильского писателя Иосифа Ариха "Царский летописец" ("Александр Македонский посещает Иерусалим"), с немецкого на русский язык повесть "Рабби из Бахарака" Генриха Гейне, а также другие произведения. С 1991 г. жил в Иерусалиме. Умер в 1992 г.

Макс Койфман после окончания Алма-Атинского медицинского института работал детским врачом в Кзыл-Орде, Чимкенте и, после репатриации в Израиль, в детском отделении больницы Адасса в Иерусалиме, где занимался также научными изысканиями. Он – автор ряда книг, монографий и около двухсот научных (в области медицины) и публицистических работ. Циля Койфман (до замужества Вольфас) окончила в 1964 г. филологический факультет педагогического института в Кзыл-Орде и долгие годы работала учителем русского языка и литературы в старших классах школы в Чимкенте. Репатриировались в Израиль в 1991 г. из Казахстана. В настоящее время живут в Бейт-Шемеше, Израиль.

       Июньская ночь сорок первого еще дремала, когда Яков проснулся от громкого стука в дверь. Он поднялся с постели, нащупал тапочки, осторожно разбудил Етту и поспешил в прихожую. В дверь все еще стучали, не жалея кулаков. Якова охватила тревога: «Может, с мамой что-то случилось. Она уже недели две как чувствовала себя неважно. Но почему не позвонили, неужели беда?» Дождавшись, пока стук стихнет, он тихо спросил:
      — Кто там?
      — Полиция! — неожиданно ответили за дверью.
      — Но мы никого не вызывали? — удивился Яков.
      — Открывай, Вольф, пока дверь не вышибли, — послышался все тот же грубый и уверенный голос.
      Не успел Яков отпереть дверь, как на пороге сразу же выросли незваные гости: один длинный, худой, в сером костюме, при галстуке и шляпе, с ним два молоденьких красноармейца с винтовками на плече. И не дав опешившему хозяину открыть рот, человек в штатском отрывисто и грозно крикнул:
      — Руки вверх! Оружие есть? Вы арестованы!
      Отодвинув Якова, он первым прошел в гостиную, без смущения заглянул в спальню, проверил детскую, в которой тихо спала годовалая девочка.
      Двое красноармейцев резко подхватили Якова за локти и потащили вслед за своим начальником.
      В гостиную вошла Етта.
      — Яша, кто эти люди? Что им тут надо? Может, скажешь, что здесь происходит? — спросила она испуганно.
      Человек в штатском, удобно расположившись за столом, не торопясь, достал из кожаной папки лист бумаги и стальным голосом прочитал:
      — На основании... Вы выселяетесь из Литвы... А теперь собирайтесь и — побыстрее!
      Эти холодные, непонятные слова словно хлестали по их сердцам. Застыв на месте и будучи не в силах пошевелиться, Етта дрожащим голосом спросила у человека в штатском:
      — В чем мы виноваты? За что нас выгоняют? Это наш дом!
      — Я тоже хотел бы знать, за что? — начал приходить в себя Яков и собрался было позвонить родителям...
      — А вот это лишнее, — перехватил его руку человек в штатском.
      Один из солдат был литовцем, и Етта заговорила с ним по-литовски, умоляя сквозь слезы:
      — Ведь вы нас сейчас увезете и расстреляете. Ну, пусть девочка живет, разрешите оставить ее у бабушки. Зачем вам этот невинный ребенок, побойтесь Бога!
      Литовца, видимо, тронули слезы женщины и родной язык, на котором она с ним говорила.
      — Не бойтесь, вас не расстреляют, а ребенку лучше всего быть с матерью, — уверял ее литовец, робко поглядывая на своего начальника.
      Сколько же раз Етта потом благодарила в душе того безымянного солдата за добрый совет, как и его начальника, который, смягчившись, вдруг по-доброму сказал:       — Берите девочку с собой и вещей побольше.
      Но ни Яков, ни Етта еще не представляли тогда, что покидают свой дом навсегда, что больше туда не вернутся и родителей своих никогда не увидят. Они не знали еще, что вот-вот начнется война, и перевернется мир, и вообще перемелется их жизнь и судьба. Они, как три песчинки, в этом гигантском водовороте будут выброшены в далекую Сибирь, и именно это дарует им жизнь...
      На дворе становилось светло, когда их подвели к грузовику. Там уже сидели такие же потрясенные и растерянные люди. Красноармейцы помогли им взобраться в кузов, и машина тронулась в сторону железнодорожной станции.
      Утром няня девочки, выдававшая себя за «даму из порядочного общества», убедившись, что хозяев увезли в грузовике, который она краем глаза заметила, когда подходила к дому, позвала своих двух сыновей, и они, поднатужившись, утащили из квартиры все, что только смогли.
      А между тем со всех концов города выезжали такие же грузовики с людьми, один за другим останавливаясь возле станции, где их поджидали два длинных состава теплушек с деревянными нарами и решетчатыми окошками. Мужчин отделили от женщин с детьми и повели к разным поездам, и тогда началась паника. Кто плакал, кто рыдал, кто страшно возмущался, недоумевая, за что их выбрасывают из страны, где они жили веками. Это, наверное, какая-то ошибка, предполагали одни, другие — просто отчаянно кричали. Яков, глядя на все, что творилось вокруг, впервые пожалел о том, что не уехал с семьей в Англию, когда большевики только оккупировали Прибалтику. Теперь он расспрашивал молоденького часового:
      — Куда нас повезут?
      — На юг, — улыбаясь, брякнул красноармеец.
      — Но почему в разных поездах? — допытывался Яков у часового.
      — Эти поезда приспособлены для перевозки только мужчин или женщин, а на конечной станции они обязательно сойдутся, — растолковывал красноармеец.
      Якова увели к поезду, а Етта вдруг спохватилась: чемодан с детскими вещами оказался у мужа. И она в слезах бросилась к какому-то военному, упрашивая позволить ей взять вещи ребенка. Ей разрешили, и вот они еще несколько минут вместе. Он отдает ей чемодан, и они еще раз обнимаются перед неизвестностью. Етта уходит к дочери, оглядываясь на него. Такой она и осталась в его памяти — «прекрасное олицетворение горя, побеждаемое любовью к мужу и дочери».
      Яков вернул ей тогда не только чемодан с детскими вещами, но дал еще и деньги.
      — Откуда они у тебя? Мы же только сегодня должны были получить зарплату, — удивилась Етта.
      — Это деньги, которые мы собрали для Фрумкина.
      — Но почему ты не оставил их дома?
      — И кому бы они достались? А тебе они еще понадобятся...

      В 1939 году, когда Гитлер напал на Польшу, в Каунасе появились первые беженцы, среди которых оказался и двоюродный брат Марии Иосифовны, Анатолий Абрамович Фрумкин, из Лодзи. Это был милый, старый человек, но настолько рассеянный, что о нем даже ходили анекдоты.
      По долгу своей работы он часто бывал в командировках и постоянно переписывался со своей женой. Но ее письма он обычно терял или забывал то в гостинице, то на почте, то в конторе, куда заходил по делам. Жена Фрумкина не хотела, чтобы в ее письма кто-то заглядывал, и поэтому всегда просила мужа все прочитанные письма тут же отсылать обратно.
      Очутившись в Каунасе, он не смог вернуться в Польшу, где уже вовсю разгуливали немцы. Тогда-то на семейном совете Вольфы собрали для него немного денег, но боялись отдать ему сразу, чтобы не потерял. Держали эти деньги у Якова. Их-то и прихватил с собой Яков, так как других денег в доме не было. Он, конечно же, собирался при первой возможности вернуть их Фрумкину, но, увы, все евреи, что остались в Каунасе, погибли в гетто...
      Вместе с Анатолием Фрумкиным бежал в Литву и двоюродный брат Якова, Ося Фрумкин. Но этот молодой человек долго у родственников не задержался и успел еще до прихода большевиков добраться до США.
      Прекрасный человек, Ося Фрумкин, потом щедро отблагодарил семью Якова за гостеприимство. Будучи затем солдатом американской армии в разрушенном Берлине 1945 года, он смог получить копию университетского диплома двоюродного брата и выслать ее жене Якова в Алтайский край. Этот длинный «свиток» на латыни, как тогда было принято, удостоверяет, что магистр Яков Вольф закончил философский факультет Берлинского университета. Изрядно пожелтевший и потрепанный годами, он до сих пор хранится в нашем семейном архиве.
      Сам же Ося Фрумкин еще долгое время посылал семье Якова ценные посылки, пока однажды не получил письмо, что двоюродный брат «очень благодарен, что он ни в чем не нуждается, и ему ничего не надо больше посылать». Можно только догадываться, в чем причина такого странного письма, но, наверное, в КГБ, тогда ее точно знали.

      Между тем в вагоне, где находился Яков, все мужчины как-то сразу сблизились. Они тогда особо не спорили, не говорили, до них просто не доходило, почему их забрали, не дав опомниться, разлучили с семьями, а теперь везут неизвестно куда. Благо у кого-то случайно оказался географический атлас, по которому они по очереди, прильнув к окну вагона, сверяли маршрут следования поезда. Но как только охранники пронюхали про это, они тут же «арестовали» атлас, как вредное наследие буржуазии. А поезд тем временем уже миновал Вильнюс, Минск, Смоленск, Орел... и вышел на Донбасскую железную дорогу. Выходило все, как обещал тот красноармеец — их везли на юг...
      В первые дни их кормили относительно неплохо. К товарняку был прицеплен вагон-буфет, где арестованные могли приобрести кое-что из еды. Но уже через пару дней эту лавочку прикрыли и стали им выдавать ломоть хлеба и кружку воды на целый день.
      Наконец поезд остановился в Старобельске, где находился распределительный лагерь, по соседству с заброшенной церковью, в которой были устроены душевые. Там они приняли душ, поели и уже на другой день их снова затолкали в товарняк и повезли дальше, правда, не к Черному морю, а в «царство холода» — Сибирь...
      В дороге мальчишки бросали по вагонам камни и кричали:
      — Пленных фрицев везут!
      В поезде догадались — идет война...

      Спустя две недели паровоз уперся в тупик незнакомой железнодорожной станции Сосьва. Так они оказались на Урале, в Свердловской области, за тысячи километров от Литвы. Здесь было много сосен, напоминавших родные места, но и не меньше сталинских лагерей, с которыми им еще предстояло познакомиться. Они больше не были свободными людьми, вся их прошлая жизнь была перечеркнута, впереди ждала страшная неизвестность, и это — единственное, что было понятно всем...

      В том поезде было около двухсот литовцев, столько же поляков, семьдесят евреев и тридцать эстонцев, которых подсадили в Вильнюсе. В Сосьве их погрузили на баржи и повезли ближе к поселкам Гари и Пелым. Но перед тем как запустить заключенных в лагерь, их трое суток продержали «на карантине» под открытым небом, возле забора с колючей проволокой. Первые два дня было даже жарко, но потом, как это нередко бывает на севере, налетел холодный ветер.
      После карантина, основательно потрепанные дальней дорогой и томительным ожиданием, они вошли в лагерь, где им зачитали распорядок дня, распределили по баракам с двухэтажными нарами и низкими потолками. Очень скоро они поняли, что вершителями порядка в лагере были отпетые урки и бандиты. От них зависело, кто пойдет на лесоповал (что было самым трудным), а кто — подметать двор, чистить уборные, помогать на кухне, в лазарете, плести лапти, дневалить, а то (о, удача!) — и в администрацию лагеря. Но и такую работу заполучить было непросто: нужно было уметь льстить, пресмыкаться перед ничтожествами, одаривать их вещами, которые еще оставались у лагерников — одним словом, прогибаться изо всех сил.
      Яков, выделяясь своей интеллигентностью и порядочностью, был человеком совсем иного воспитания и принципов. Естественно, уже на другой день его погнали на лесоповал.
      В лесу Яков мысленно представил себе карту Свердловской области с ее реками Сосьвой и Лозьвой, которые неподалеку от поселений Гари и Пелым, как бы обнявшись, сливаются воедино и отдают свои воды Тавде, несущейся в могучий Тобол. Вспомнился здесь и учитель географии из Тенишевки, требовавший от своих питомцев уметь ориентироваться по карте с закрытыми глазами. Один из учеников класса был даже чемпионом по этому виду «спорта», за что и получил кличку «четырехглазый». Стоя спиной к карте, он безошибочно показывал указкой все, что ему называли: реки, горы, города. Яков вспомнил также, что на уроках географии и истории они изучали этот далекий край. Отсюда в 1581 году начал свой путь казачий атаман Ермак, отбирая у хана Кучума Сибирь для Московского царства. Тогда, по-видимому, и был основан поселок Пелым — место ссылки неугодных со всей великой России.

      Десятью годами позже во времена Бориса Годунова туда же упрятали угличан, учинивших самосуд над убийцами наследника престола. С ними за компанию расправились и с соборным колоколом, известившим жителей Углича об убийстве малолетнего царевича Дмитрия. У колокола якобы вырвали пудовый металлический язык, навсегда лишив его голоса, и тем же этапом, по жуткому бездорожью, на скрипучих телегах отправили в сибирскую ссылку.
      Невольно напрашивались параллели с властью нынешней, а в голове упрямо теснились крамольные строчки из пушкинского «Бориса Годунова», которые Яков остерегался произнести вслух даже самому себе:

      А он умел и страхом, и любовью,
      И славою народ очаровать...

      О боже мой, кто будет нами править?
      О горе нам!..

      И не уйдешь ты от суда мирского,
      Как не уйдешь от Божьего суда...

      Теперь, через три с половиной столетия, здесь нашлось пристанище, щедро обнесенное колючей проволокой и усиленное злыми овчарками по углам, для заключенных из литовского этапа. Вот такой поворот исторической спирали, где все повторяется и возвращается на круги своя.

      За культурно-воспитательную работу лагеря отвечал маленький еврейчик с впалыми щеками и тусклыми глазами. Он должен был сообщать заключенным что-то вроде последних известий. Его «новости» состояли из одних голых фраз, которые ему выдавали в особом отделе. Да и подавал он их сбивчиво, скудно, коряво, но зато, когда он говорил о великом физике Якове Френкеле, у которого сам работал ассистентом до ареста, глаза его загорались, а речь была занимательной и красивой. Что до газет, книг, журналов или радио, то, казалось, этого вообще не существовало на свете.
      Вопрос о «духовном голоде» в лагере не стоял, он полностью поглощался голодом физическим, подавлявшем все другие желания. Всем хотелось лишь поскорее добраться до нар, вытянуть ноги и забыться глухим сном.
      Тяжелая работа, истощение и голод были альфой и омегой всех чувств заключенных. Физический голод был больше подсознательным, о нем не столько думали, сколько ощущали его в течение всех двадцати четырех часов в сутки. Якову, с его язвой желудка, часто снилось одно и то же: будто бы ему дают прямо сейчас, ночью, еще одну пайку хлеба (!), и он ее съедает... С этим вкусом хлеба во рту он радостно просыпался, но ноющая боль в желудке возвращала его к действительности.

      В первые дни зэкам трудно было привыкнуть к подъему чуть свет, перекличке и ежедневной «молитве» стрелка:
      — Бригада, внимание! По дороге в лес не разговаривать! Кто нарушит запретную черту, стреляю без предупреждения!
      — Понятно?
      — Понятно!
      — Что-то это вы так недружно? Повторяю: бригада, внимание... Всем понятно?
      — Да!
      — Тогда в дорогу...
      Но был стрелок, который имел привычку добавлять к своей «молитве» небольшое продолжение:
      — Между прочим, я стрелок хороший, просто снайпер, и еще ни разу не промахнулся!
      И зэки молча, опустив голову, шли по восемь — десять километров в лес по любой дороге и в любую погоду. Столько же километров нужно было идти обратно. Трудно даже себе представить такую картину: в сумерках голодные и измученные люди плетутся по унылому бездорожью. Впереди, сзади и по бокам стрелки с овчарками. У входа в лагерь опять перекличка, ошибки, повторный пересчет... Наконец их впускают в зону, чтобы они могли проглотить свой скудный ужин и упасть на нары.

      Не все из них умели работать с топором и пилой, валить деревья, рубить сучья, чтобы ствол был совсем гладким, доводить его до определенной ширины и длины, тащить и укладывать на прицеп тягача, да еще сплавлять по реке. Если что-то и сгниет на лесосеке, не беда, деревьев вокруг — море. А заключенные — не деревья, они должны были выжить, иного выхода у них не было. Ведь их начальство рассуждало так: если зэк сломался от голода и тяжести рабского труда — тоже не беда, вместо одного упавшего пригонят двоих свеженьких. Людей в нашей стране тоже море. Высокие проверки лагерю не угрожали, он находился в такой глухомани, откуда, по выражению Гоголя, «хоть три года скачи, никуда не доскачешь».

      Зимой тех, кто работал на лесоповале, донимали жестокие морозы, ранней весной и осенью — проливные дожди, а летом — мучили тучи беспощадной мошкары. Если первое время они хоть как-то защищались от комаров, обмотав голову и шею полотенцем, то потом и это запретили. Несчастные пытались узнать, кто выдал такое садистское распоряжение, но им сразу же дали понять, чтобы «не рыпались», если не хотят схлопотать еще один срок.
      Следом за этим распоряжением вышло другое: заключенным не разрешали брать с собою в лес котелки с баландой, чтобы из-за обеда не терять рабочее время. Обед, надо понимать, переносился на ужин, ибо на голодный желудок, по мнению начальства, работать легче. Им разрешалось лишь брать с собой кусок хлеба.

      Политические заключенные, в отличие от уголовников, не умели обманывать, попросту говоря, «химичить», чтобы выполнить план. Этот большой минус однажды попытался исправить бригадир-литовец. Благородный человек, он произнес зажигательную речь, призывая бригаду «лечь костьми», но победить этот упрямый план. Литовская бригада, поднатужившись, работая на износ, в тот день была на высоте и впервые выдала план. Лишь один раз! Через неделю сам бригадир скончался от крайнего истощения. Осталось надеяться, что «Родина его не забыла!».
      Но вскоре и в литовской бригаде научились «химичить», да так, что другим и не снилось. Нашелся мудрец и предложил, чтобы с бревен, которые еще не успели вывезти к реке, очень тонко спиливать маркировку, засчитывая ствол вторично, как другое дерево. И что вы думаете? И такое проходило на ура!

      Бывало, что лесоповальщикам везло, когда одного из них назначали на один день «собачьим поваром», а собачья похлебка доставалась и собакам, и тому, кто ее готовил. Какая горькая насмешка — о собаках заботились больше, чем о людях! Яков тоже однажды удостоился такой чести! Он потом не раз вспоминал эту баланду из картофельных очисток, которой тогда наелся досыта!
      Зимой в лесу каждому не терпелось стать костровым. Костровой собирал хворост, разжигал и поддерживал костер, в основном для охраны. Такая работа также считалась «блатной» и доставалась обычно тем, у кого имелись связи с чинушами разных рангов. Вот так-то!
      Летом голодным зэкам было немного легче. Рядом с деревьями, которые они валили, в лесу росли ягоды и грибы. Если попадался добрый охранник, то заключенные могли полакомиться ягодами и собрать грибы. Этими дарами природы тоже можно было заполнить желудок. На заключенных вдруг нападал «понос», и они отходили в кусты с одной целью: поесть ягод и запастись грибами. Если они и траву. Яков всегда удивлялся: благодаря какому инстинкту они с легкостью определяли, какая трава съедобна, а какая — нет? Трава заменяла им живые витамины, порой они жевали даже листья и влажную кору, чтобы пустой желудок не ныл от голода.
      Паек в лагере считался святым делом. Даже отпетые урки не решались коснуться чужого куска хлеба. Раньше, бывало, работал ты или нет, а хлеб выдавали поровну: по семьсот граммов на брата. Но объявился хитроумный, ловкий еврей и предложил: выполнил норму — семьсот граммов хлеба, дал больше — еще двести, не выполнил — только триста граммов хлеба в день. Мысль этого «рационализатора», да еще в военное время, была тут же с энтузиазмом подхвачена и узаконена властями.
      Непросто выжить на скудном лагерном пайке, но труднее всего приходилось полным, крупным и на вид здоровым людям. Особенно это было видно на примере заключенных-эстонцев, подсаженных к литовскому эшелону еще в Вильнюсе. Настоящие богатыри, высокорослые и очень сильные, они привыкли к обильной и богатой жирами пище. На лагерных харчах эстонцы очень быстро сдали, и за какие-то пару месяцев превратились в инвалидов.

      Как-то в лагерь забыли завезти соль, и тогда началось такая истерика, хоть психушку открывай. Заключенные падали с ног, хватались за голову, лепетали какие-то бессвязные слова. Начальство забегало, забеспокоилось, висело на телефоне, обращаясь по инстанциям, мол, спасайте, пока лагерь не вымер. А тут, как назло, распутица: ни на телеге проехать, ни на тракторе. Отыскали смельчаков, которые на своем горбу притащили спасительную соль...

      Среди заключенных выделялся маленький, чрезвычайно худенький еврей. Он был из Черновиц, по фамилии Мольдацер. Он был единственным из мужчин, кого устраивал казенный паек. Разумеется, на лесоповале он не работал, а бродил по большому лагерному двору с ведерцем и метлой, собирая мусор.
      Мольдацер не унывал, даже гордился своей «должностью» и многозначительно намекал насмешникам, что природа щедро одарила его другими мужскими достоинствами. Когда же ему перепадал сухарь или кусочек сала «губы помазать», он счастливо жмурился, мгновенно проглатывал их, говоря: «и на том спасибо!».

      Запомнился Якову и знакомый еще по Каунасу инженер Фальк — образованный, солидный человек, не постеснявшийся стать в лагере ассенизатором. За эту работу был положен дополнительный паек. Природный юмор помог Фальку, «золотовозу» с институтским дипломом, преодолеть отвращение и тем самым спасти себе жизнь, хотя, по мере своих скудных сил, литовские евреи в лагере старались помогать друг другу.

      Кроме блатных, подхалимов и воришек, были в лагере и настоящие умельцы, сумевшие даже сделать «карьеру» и существенно облегчить свою жизнь. Этими счастливчиками становились врачи, парикмахеры, часовщики, повара...
      Одним из таких специалистов бы земляк Якова, часовщик по фамилии Грузд. Осудили его за принадлежность к буржуазии.
      Когда-то он был простым часовщиком, а потом разбогател настолько, что стал владельцем большого ювелирного магазина в Каунасе. И тут вдруг выяснилось, что он оказался единственным часовщиком не только в лагере, но и во всем Гаринском районе. Часы тогда были в основном у начальства. Грузд, прослышав про эту статистику, повеселел: он почувствовал себя, ну если не королем, то, во всяком случае, часовым мастером.
      Приходит к нему кто-нибудь из начальства и говорит:
      — Грузд, у меня остановились часы.
      — Пожалуйста, покажите часы.
      — Вот, посмотри!
      — Да, вообще-то починить их можно...
      — А сколько это будет стоить?
      Грузд достает из кармана помятый листок, всматривается в него, что-то прикидывает и говорит:
      — Четыре рубля и семьдесят восемь копеек!
      — Так дешево?
      — Да, дешево. Но...
      — Что, но?
      — Нужны запчасти. Где я возьму их в лагере? Может быть, у вас есть запчасти?
      — Ты же знаешь, что нет. Так как быть?
      — Выход, конечно, есть. Я запрашиваю у моей жены в Бийске, она идет там на базар, покупает запчасти по рыночной цене и присылает их мне.
      — Ну, хорошо, действуй, как-нибудь рассчитаемся. А я велю завтра не посылать тебя на работу.
На другой день этот начальник получает готовые часы и приносит ему то мешочек крупы, то кусочек сала, то еще что-нибудь, и Грузд живет припеваючи.       Грузд был человеком малограмотным, он кое-как писал немного на идиш, а по-русски он диктовал все Якову. К примеру, такое послание:
       «Дорогие мои жена и дочь! Сообщаю вам, что я жив и здоров, чего и вам желаю. Ты пишешь, моя дорогая жена, что хочешь продать некоторые вещи. Я не против, но только не мою новую рубашку, что лежала у нас в шкафу на верхней полке. Помнишь, мы купили ее в Берлине, в знаменитом магазине толстяка Грюнфельда... Ваш преданный муж и отец Грузд».
      Дальше следовал перечень нужных деталей к часам. За свою работу Грузд имел хлеб, сахар, табак, сало. Но под конец он совсем обнаглел и вообще перестал выходить на перекличку, даже жаловался, что у него «нет аппетита!». Надо же такое заявить в лагере, где столько голодных! Кончил Грузд плохо: на него донесли, будто он вел антисоветскую пропаганду. Разумеется, это была клевета, но Грузду дали второй срок, который, как дамоклов меч, всегда висел над заключенными.

      Однако, как ни ценился часовщик, самым привилегированным в лагере был все-таки парикмахер. Эту должность занимал румынский еврей по фамилии Аусфрессор. Он, единственный, не отрицал, что осудили его правильно, за шпионаж, и даже гордился тем, что именно ему доверили такое важное дело: быть шпионом. И этого «шпиона» в лагере считали мастером своего дела. Правда, с заключенными он долго не возился и работал по принципу: раз, два — и следующий. Но зато начальство он обслуживал образцово-показательно, «вьюном вился» вокруг каждого: и стриг, и брил, и компресс клал на лицо, и одеколоном брызгал не жалея. За это его никуда не посылали: ни в лес, ни на кухню, ни туалеты чистить. Табак ему тоже не надо было менять на хлеб, своего, слава Богу, хватало.

      Была в лагере еще одна желанная должность — хлеборез. От его ловкости и точности зависело, как долго он продержится на этом воистину хлебном месте. Яков всегда удивлялся, каким надо было быть виртуозом, чтобы с каждой порции незаметно «сбрить» два-три грамма хлеба, а к концу смены припрятать пару пайков, которые потом менялись на всякие лагерные «яства». Хлеборезы были людьми относительно богатыми, но полностью зависели от лагерных чинуш. Перед ними они пресмыкались, давали взятки, старались во всем угодить, только бы не потерять это теплое место.

      Всякие случаи бывали в лагере, взять хотя бы, к примеру, незабываемый «молочный пир».
      Как-то мимо лагеря гнали коров. Стадо остановилось возле забора и — ни шагу вперед. Коровы толкались, брызгали слюной, уставившись тупыми мордами на землю у забора с колючей проволокой.
      Уже не первый день коровы волочили по траве свои распухшие вымя, а теперь угрожающе мычали, умоляя, чтобы их подоили, иначе они такое натворят, что мало не покажется. Тут-то начальство лагеря бросило клич в поисках «знатоков по части доения коров». И что вы думаете? Отыскались! Первым вызвался ассенизатор Фальк, за ним — часовщик Грузд. Подал голос и Яков.
      — Вольф, ты вроде тихий, спокойный, по иностранным языкам чешешь. А тут соски, их понимать надо, — удивился бригадир из уголовников.
      — У моей бабушки Леи была корова, и я видел, как ее доили, — пояснил Яков.
      — Тогда — вперед, где, как говорится, наша не пропадала!
      Яков замыкал группу дояров, которые вооружились кастрюлями, ведрами, ковшами и прочими емкостями. Уставшие коровы, видимо, почувствовав облегчение, покорно отдавали себя в руки новоиспеченных доильщиков. Поначалу это было похоже на известную картину, как Ромула и Рема кормит волчица. Каждый пытался напиться молока, направляя соски себе в рот, и, только утолив первый голод, начинал наполнять молоком посуду. Даже охрана участвовала в этом «молочном празднике».
      Яков, приближаясь к корове, которую надо было подоить, пытался представить, что делала служанка его бабушки в таком случае. Вспомнилось, что она ее гладила, мыла ей вымя и приговаривала что-то по-литовски. Он тоже попытался поговорить с коровой по-литовски, но та была полностью безразлична к его спичу на непонятном языке. Зато охранник полюбопытствовал:
      — Это по-каковски ты с ней гуторил? Уж не по-немецки ли? Я чуток этот язык в школе учил, но у тебя ничего не понял.
      — Да нет, — отвечал Яков, — я по-литовски просил ее, чтобы она не брыкалась. Но, видно, ей все равно — интернациональная скотина.
      Три блаженных, незабываемых молочных дня за пять лет! Молоко, молочная баланда и молочная каша — все казалось удивительно вкусным. Воистину манна с неба!

      Врезался в память Якова и горький случай бессмысленной жестокости. Как-то его погнали на огород сажать капусту. Воду для полива таскали ведрами из ручья, что был за чертой запретной зоны. Охранники разрешали заключенным брать оттуда воду. Ведь даже они понимали, что без нее капуста не вырастет. Но вот на вышке появился новый молоденький вертухай и, приметив женщину с ведрами, переступившую запретную черту, уложил ее одним выстрелом из ружья. Яков с криком рванулся на помощь несчастной, но другие зэки силой удержали его. Охранника, разумеется, не наказали. Официально придраться к нему вроде было нельзя, он действовал по инструкции: заключенная оказалась в запретной зон, а за это положен расстрел. А бедной женщине, которую ждал муж с тремя сыновьями, из десяти лет оставалось всего лишь каких-то пару месяцев до свободы...
      Выделялись в лагере и заключенные медики. Им тоже приходилось непросто. Если врач выдавал заключенному освобождение по болезни, то это обычно расценивалось не иначе как протекция, за которую, прежде всего, наказывался сам врач. Его посылали валить лес, сплавлять бревна по реке или убирать двор лагеря. Так случилось и с гинекологом Дубровичем, знакомым Якова еще по Каунасу.
      Вот уже несколько дней за такую «провинность» Дубрович работал на лесоповале. Вдруг его вызвали на вахту. Минул день, два, потом еще две недели, а он все не возвращался. Яков терялся в догадках, боясь думать о худшем...
      Но, наконец, он появился. С раскрытым от изумления ртом Яков слушал рассказ Дубровича. Оказывается, с вахты его увезли на какой-то маленький аэродром и посадили в специальный самолет. Сколько часов он провел в воздухе, Дубрович не знал, а спросить у летчика — не решался. Пока они поджидали машину, пилот поделился с ним своим пайком. Выяснилось, что жену большого начальника лагерей ждали сложные роды...
      Роды завершились благополучно, и спустя две недели Дубровича тем же путем вернули обратно в лагерь. Потом не раз вспоминал, как добра была с ним мать новорожденного мальчика, как щедро она угощала его роскошной едой и красным вином, да еще дала на дорогу булку хлеба, немного сухарей, приличный кусок сала и пару луковиц.

      В этом лагере отбывал срок и племянник Антанаса Сметоны, бывшего президента Литвы, совершившего в ней государственный переворот в 1926 году. Сам Сметона, когда советская власть оккупировала страну, бежал в фашистскую Германию. И всю ответственность понес его племянник: его бросили в лагерь, хотя Сталин и заявлял, что «сын за отца не отвечает». А тут племяннику за дядю пришлось отвечать — такая вот логика!

      Сидел там и Калненас, секретарь литовской либеральной партии, очень симпатичный человек, по профессии журналист. Он был высок и тучен и внешне напоминал буржуев с карикатур тогдашней советской печати. Калненас рассказывал, что еще до прихода большевиков он однажды был в составе туристической группы в Москве, где осматривал какую-то фабрику. Один из рабочих фабрики, совсем еще подросток, подошел к нему и, смущаясь, спросил:
      — Вы, наверное, капиталист?
      — Да, я фабрикант, — согласился Калненас.
      — Это правда, что вы угнетаете своих рабочих?
      — О, да! Каждый день к завтраку я съедаю одного, а к обеду мне подают еще двоих! — грозно ответил Калненас.
      Тут все рассмеялись, и паренек понял, что над ним шутят. Этот анекдотический случай доказывает, каким был тогда политический горизонт рядового советского труженика.

      Политический горизонт некоторых заключенных-литовцев тоже заслуживал не меньшего удивления. В их среде ходили самые нелепые слухи, будто немцы уже перешли через Урал и вот-вот нагрянут в лагерь, чтобы освободить их от большевиков. Когда однажды из глубины леса послышался глухой отдаленный гул, они растолковали это как схватку советской и немецкой артиллерии. Но их, понятно, ждало досадное разочарование: ни советской, ни немецкой артиллерии там и в помине не было.