|
* * *
Издалека, издалека
Течет кровавая река,
И мы по берегу бредем
Несостоявшимся ручьем.
Издалека, издалека
Течет трусливая река,
И наш ручей перед прутом
Становится гнилым прудом.
Издалека, издалека
Течет печальная река,
И грусть из наших древних глаз
Течет как из разбитых ваз.
Как из разбитых ваз течет . . .
Они воистину разбиты,
И мы, разбитые без битвы,
Ведем разбитым вазам счет.
* * *
На свой обтрепанный рукав
Смотрю и вижу: как красиво!
Рукав кудряв.
Я на обшарпанной стене
Читаю призрачную карту:
Египет, Вавилон, Урарту . . .
Все, что давно и далеко,
Меня пока еще спасает.
Но локоть мой меня кусает.
Поглаживаю словно мех
Корявую чужую зависть.
Дразнить гусей ― мой старый грех.
Где друг, а где приятный враг ―
Взял и таблички переставил.
Но Бог ― он никогда не дьявол.
Что с рукавом и со стеной ―
Разрыв какой-то оболочки
Над застарелой новизной,
Над зеленью из бурой почки.
* * *
Мне предназначен фараон
Для голода и жажды,
И я, хвостатый эмбрион,
Теряю хвост и жабры.
Душа стыдливей ста мимоз
Уже тверда как камень.
Я прохожу метаморфоз
Потомков Авраама.
Окаменеть! Чтоб улететь
Как из пращи Давида.
Пускай пращей послужит плеть
Владельца пирамиды.
Мы прошлому вернем наш страх
Протяжным трубным стоном,
И прошлое падет во прах
Вторым Иерихоном.
* * *
Сквозь душу мою пролетели евреи,
Промчались, как поезд в тоннеле:
Кто умер в постели своей холодея,
И те, кто нагими сгорели.
Душа загудела большим дымоходом,
И пламя запомнив как знамя,
Я сам приготовился к новым походам
Сквозь чью-то остывшую память.
Евреи, сгорая, кричали: «Согреем
Твою охладевшую душу!»
Я клялся, что буду я только евреем,
Но знаю, что клятву нарушу.
Не для еврея, не может быть речи
О том, чтобы корчась ночами,
Еврей проектировал новые печи
И как их топить палачами.
Рабы рабов
Рабами мы были в Египте,
А здесь мы рабы рабов.
Бегите, бегите, бегите
От этих двойных оков.
Рабами мы были в Египте.
Пока еще бархатна плеть,
Сожгите, сожгите, сожгите
Мосты, чтоб самим не сгореть.
Рабами мы были в Египте,
А здесь нас не будет совсем.
Не лгите, не лгите, не лгите
Словами «Я жив пока ем.»
Рабами мы были в Египте.
А здесь мы рабами умрем.
Богатые духом, бегите,
И те, кто богаты рублем.
Рабами мы были в Египте.
Но рабство меняя на плен,
Свободно цепями гремите,
Поднявшись с натертых колен.
* * *
Веет судьбами народов,
Пахнет судьбами земли . . .
Мы давно уже за гробом
Суеты сует прошли.
Тянет крупным поворотом,
Трупным запахом сквозит . . .
Миллионы тряским роком
Сеются сквозь сотни сит.
Наше будущее туго
Натянули, чтоб отсечь.
Наше прошлое в испуге
Упорхнуло с наших плеч.
Жертвы мы. Постыдный жребий,
Если мы живем в петле,
Если души не на небе,
Если кости не в земле.
Жертвы мы. Велик и стыден
Этот жребий. Жертвы мы,
Но живые. Стыд наш виден
Мертвецам из вечной тьмы.
* * *
Наши тела ― зола.
Пламя спички ― талант.
Дым ― наши дела.
Но души ― это десант
В тылу дьявола.
Может быть, до зари
Не доживем никогда.
Судьбы ― как пузыри
Лопаются без следа.
У дьявола ― все козыри.
Но если где-то гранят
Таких, что прыгают в ад
С душами вместо гранат,
Значит эта война
Не проиграна.
Еврейскому кочегару
Котел ― всего лишь самовар,
А топка ― та же печка.
Держись, еврейский кочегар
За теплое местечко.
Зачем, еврейский кочегар,
Даешь ты столько газа?
Куда спешишь? Не на пожар
Плывет корабль отказа.
Стоит недвижно на мели
Невидимое гетто,
Снега трех зим над ним мели
И жгли его три лета.
Смотри в глазок с надеждой: в нем
Как будто апельсины
Горят оранжевым огнем
Далекой Палестины.
Смотри в глазок с тревогой: там
Горит огонь, который
Позволит сделать палачам
Из топки крематорий.
Уроки палачи учли,
И в нынешние зимы
Горят надежды без золы,
А прошлое без дыма.
Посматривай, еврей, в глазок
На пляшущее пламя.
Нам всем еще один урок
Преподан палачами.
* * *
Ко сну сплавляюсь на плоту дивана
В обшарпанной родительской квартире,
Которая всего лишь полустанок
На полпути в побеге из Сибири.
Нам говорят: «Давно ушел ваш поезд,
Вы ― дерево, что вырвано с корнями,
Но если вы поклонитесь нам в пояс,
Укореним опять в родимой яме.»
Уже три года сохнут эти корни,
Но почему-то я еще не умер
И влеживаюсь в жизнь еще упорней
И пью ее уксуснокислый юмор.
Я, обожавший новизну и разность,
Гляжу с застывшей гипсовой улыбкой
В стоячую протухшую отказность
И поджидаю золотую рыбку.
Сверкает одинокая чешуйка,
Как инструмент в руках гипнотизера:
Во сне меня несет живая струйка
Из заводи бессилья и позора.
Подъем
От звонка разлетаются сны мои с криком как птицы,
По которым стреляют, сгоняя с осенних ветвей:
На земле остается до вечера биться
Новый день ― единица из сотен подстреленных дней.
Сам себе я накликал древесно-стоячую участь:
Я покрылся корой и застыл. Я остался без ног.
Я остался без сердца, чтоб смог я не мучась
Пережить этот срок и сбродить пересыщенный сок.
Но и это был сон. . . Я проснулся и встал человеком.
Мертвый день оживет если станет листочком стихов.
Заменить меня в мире и в камере нечем и некем.
Я не дерево. Я человек. Я готов.
* * *
Камера похожа на вагон,
Что стоит в забытом тупике.
Пища, ожидание и сон.
Остальное где-то вдалеке.
Я не сплю. Я думаю под храп
Тех, кто на вагонных полках спят,
Думаю о том, что я не раб
Меж рабами с головы до пят.
Мало здесь таких, чей сон как стон,
Думы их ― как рыбы на песке
В той стране похожей на вагон,
Что стоит в забытом тупике.
1983, Харьков
Голодовка
Это мой довод,
Мой адвокат,
Если нельзя
Взять автомат.
Тело мое,
Гори как свеча
И освещай
Лицо палача.
* * *
Я распинался: «мы!»
А «мы» как будто сплыло,
«Мы» сгинуло и сгнило,
И я плююсь.
Здесь всяк себе Иисус,
И зеркала—иконы,
Которым бьют поклоны.
И я плююсь!
Намыкался я с «мы»,
Как нажевался мыла...
И я уже вполсилы
Плююсь.
* * *
Я собрал все прошедшие годы
И просыпал их горстью зерна
И мне возвращает всходы
Тюремная тишина.
Трава былого взошла вся сразу
В моей остриженой голове
И я выдыхаю отраву отказа
И хожу по траве.
Только сейчас видна вся дорога,
Только сейчас не вижу стены.
Я вижу как первый подарок Бога
Глаза жены.
* * *
Я ушел, перебоявшись,
Как переобувшись . . .
Пролетели числа между
Мною и минувшим.
Годы, месяцы, недели ―
Пролетели числа.
Я учился ненавидеть,
Но не научился.
Я учился ожиданью
И науке веры,
Но не верю, как и прежде,
В храмы из фанеры.
Верить в разум, верить в Бога ―
Что одно и то же . . .
Но всегда сначала вера,
А свобода ― позже.
Жалоба смерти
― Опять зазубрины на моей косе
От стекла, проводов и хромированных трубок.
Легче скосить молодого во всей красе,
Чем перепиливать жизни живых трупов.
А что я имею за этот труд,
Кроме лести: «Беспощадная, скорая?»
Когда же в России сами начнут
Переворачивать страницы своей истории?
* * *
В окне бревенчатая бедность.
Столыпин катит на восток.
Редеет желто-красно-медность
Кустов.
Не думал я, что снова въеду
В родную мачеху-Сибирь.
Воспоминанья: Счастье. Беды.
Любил.
Перехожу по кочкам камер
Болото жуткой новизны.
Так значит жертвенный мой камень ―
Не сны.
Прислушиваюсь. Но звоночек
Предчувствий что-то замолчал.
Как жаль, что проезжаем ночью
Байкал.
Незавершенность жизни ― тонкий
Незавершенный ломкий лед.
По льду одна душа ребенка
Пройдет.
* * *
Виктору Бурдюгу
С небывалыми снегами
Как с предвестием ― зима.
Что случится завтра с нами ―
Недоступно для ума.
Как живая здесь продрогла
Даже жизнь что так мертва.
Мне до Хануки недолго,
А тебе до Рождества.
Лунный серп. Звезда упала.
Холод косит все как жнец.
Для тебя и смерть ― начало,
Для меня она ― конец.
Трубы крематориально
Валят в небо тучный дым.
Наша плоть материальна,
Дух ― отнюдь, но уязвим.
Промерзают судьбы, души.
Стужа, ветер, мрак вокруг.
Опусти у шапки уши,
Говорю тебе как друг.
1984, Чита
| 
Воспоминания о Бобе Голубеве